Феликс если не убьёт, то точно поломает.
Этот безобразный закон преследует его с детства. Того самого, практически беззаботного, но слишком кровожадного. Не то чтобы Феликс был зациклен на человеческой боли, просто… так само собой получалось. Просто… общение с ним — игра в догонялки. А как правило, после догонялок остаются ссадины, синяки или вывихнутые локти. Но чаще всё сразу.
Гребаная причинно-следственная связь.
Появление на свет Феликса — тошнотворная вязь из похоти, ледяного взгляда и сердцевидных губ, обёрнутых в милейшую улыбку. Этот человек чудовищен в своём исполнении тем, что нежность в нём — настоящее ультранасилие над всеми, кто к нему близок. Кому он дорог. У Феликса есть парочка друзей с, видимо, маниакальной тягой к сокрытым моральным истязаниям и абсолютным отсутствием инстинкта самосохранения. Потому что эти четверо за двадцать два года знакомства не разглядели в нём ментального убийцу.
— Розанна, ты шикарна, но меня больше заводят девушки с проколотыми сосками, — однажды прошептал Феликс влюблённой в него девушке, которая панически боялась физической боли. И ведь он прекрасно знал, что это юное дарование на сто процентов соткано из мягкого хлопка и пойдёт на всё, чтобы только нравиться ему.
Пак Розанна в тот же день с отвагой котёнка и мудростью клинической идиотки записалась в пирсинг-студию.
—
Выглядит прекрасно. Но… знаешь, что меня ещё заводит? Татуировки на всё бедро. Какие? Графичные цветы. Тебе бы очень пошло, только нужно немного схуднуть.
Розанна изнуряла себя диетами и тренировками на голодный желудок до истощённого обморока больше месяца, пока не услышала:
— Ты переусердствовала, Розэ. Можно же тебя так называть? Розанна звучит как прозвище шлюхи, тебе не идёт.
15 августа 2021 года Пак Розанна умерла: это первая смерть, правда, теоретическая, как и рождение нового человека — Розэ. С графичной татуировкой лилии на всё правое бедро, проколотыми сосками и выбеленной стрижкой под каре. Она не знала как прощать за такое, но всё равно простила. Ведь только от Феликса она со сладостью принимала физическую боль: вздувшиеся укусы на худощавых рёбрах, грудь в винных штампах, сливовые синяки на ягодицах от его нежных (самых ядовитых) пальцев. Зайцы так не трахаются, как это делает Ли Феликс.
А он ненавидел её за сетки ссадин от длинных ногтей на его спине и слёзы.
Потом произошла вторая смерть Пак-Розанны-Розэ — физическая — от неустойчивости организма к насилию над своим телом и разумом. Порок сердца улыбнулся в груди. Об этом даже в газетах писали, а Ли Феликс даже не явился на похороны, потому что был слишком занят — он ставил в коленно-локтевую сразу двух пышногрудых европейских девиц.
Достаточное, ведь, оправдание?
Ага.
Феликс часто представлял, как его возненавидят так, что грохнут и скормят кости бешеным собакам. Но прекрасно знал: его место даже через года не займёт другой подонок, который будет даже более красив, жесток и эстетичен.
И не только по той причине, что прекраснее него ещё не придумали. Просто эти люди не смогут дышать без него.
Вот и сейчас мышка попалась в его простецкий капкан, созданный из говна и палок (души и неискренности). Феликс оказался безупречным лжецом. Он невероятно точно и красиво подбирал себя под ситуации. Даже мама бы никогда не смогла понять, что все его истории, слова и обещания, которые он пихает в людские головы, — красочное воплощение того, чего от него хотят видеть и слышать.
— Феликс, нет! Я не хочу! Отпусти!
Под языком пульсируют гнилые слова, которые он, не задумываясь, выплёвывает:
— Заткнись, дура! — Чепиль получает обездвиживающий шлепок твёрдой ладони по нежному (почти детскому) лицу. — Я твоего трёпа за этот месяц наслушался на годы вперёд. Просто завали ебальник, потому что ты меня бесишь. Бесишь так сильно, что мне хочется тебя разорвать!
— Это всё ошибка…
— Людских ошибок не существует, — перебивает Феликс, целуя в покрасневшую отметину ладони на её щеке. — Есть лишь выбор и последствия.
— Я же знаю, что ты не такой.
— Ни черта ты не знаешь. Я показал тебе ровно столько, сколько мне было нужно.
Феликса лихорадит от возбуждения, стянутого внизу живота. Он торопливо вытаскивает края рубашки, чопорно заправленной в классические штаны, расстегивает ремень и стягивает брюки до колен, грубо раздвигая ноги Чепиль.
— Колготки явно лишние, — Феликс разрывает тонкий капрон вместе с раздражающим платьем. — Без нижнего белья? Зимой? Ой, как удобно.
— Прошу, не нужно… — Чепиль пытается свести ноги, но вымучено задыхается словами, когда Феликс снова их грубо разводит и входит до половины члена.
— Блять, — с наслаждением шепчет он, утыкаясь в сердце Чепиль. Пробрался в замороженное и, приютно устроившись, разбил вдребезги: Феликс делает резкий толчок с гортанным придыханием, от которого Чепиль непроизвольно, из-за боли, сжимает член внутри, доставляя ещё больший спектр удовольствия. Феликс усмехается: — Какая же ты… подлая сука. Тебя никто не трахал до меня. Хван проспорил мне тысячу вон. Ну-ну, не плачь из-за колготок, я на эту тысячу куплю тебе новые, дрянь.
Зайцы так не трахаются, как это делает чёртов Ли Феликс. Маньяки так не отсвечивают адом из глаз, как это делает Феликс. В его черепе ластится похоть, и его вспарывает нестабильность из-за переизбытка наркотиков в организме. Она, бедная овечка, прямо сейчас рыдает под ним: беззащитная и ранимая, боящаяся открыть глаза. Пережёванная его ложью, задыхающаяся от его гнили, с блестящим от засосов лицом (вот-вот закровоточит). И Феликс не видит в ней ничего особенного, абсолютно нихуя. Не видит в ней живого человека. Только куклу с зашитым проигрывателем внутрь пуза: если надавишь, то услышь то, что может разозлить. Например, дребезжащий голос из шипящего динамика и одну и ту же фразу, повторяющуюся вновь и вновь, вновь и вновь.
Вновь и вновь:
— Феликс, пожалуйста…
— За-ткнись!
Квадраты позвонков Чепиль беспощадно могут прорезать рубероид крыши полуживого общежития. Так сильно Феликс пытается вытрахать из неё жизнь. Он хватает её тонкие руки за запястья, которые пытаются отбиться от натиска его тела, и с нечеловеческой силой прижимает к крыше. Костяшки нежных пальцев сильно царапаются об шершавый рубероид и колючую наледь. Бисерные кольца рвутся и попрыгунчиками рассыпаются по крыше.
Голос Феликса звучит пенопластом:
— Мне кажется, тема сисек не до конца раскрыта, — он смотрит на неглубокое декольте, и разрывает платье (вместе с сердцем) в районе груди.
Феликс припадает с болящим поцелуем к выступающей линии хрупких ключиц, хладнокровно игнорируя чужие стоны боли, что доносятся снизу. Целует, прикусывает (а хочет перекусить), оттягивая зубами нежную кожу.
Такие, как Чепиль, — элементарные дворняжки, — однажды поплатятся за всё, что Феликс так ненавидит в людях: серость, простоту и безобразие. Невзрачность. Таких, как она, даже не нужно прибивать к себе гвоздями — они сами лезут, потому что слишком глупы и наивны. Неинтересны.
Намагниченные синяки на теле Чепиль сильно болят, потому что Феликс присасывается губами и давит грубыми пальцами так сильно, что в глазах темнеет. А у Ли перед глазами только месть, сексуальная разрядка и ненависть.
— Ты отвратительна, — в ухо скрипит Феликс, продолжая втрахивать в полусгнившую крышу. — Хуже пищащего тамагочи, которое что и делает, так просит внимания, а от него самого толку — зеро. Ноль, если вдруг не поняла.
— Ничтожество…
— Боже, как обидно, — усмехается Феликс, наказывая Чепиль за острое словцо очередным болезненным толчком до основания. — Я бы заплакал, но продал слёзные протоки в банк органов.
— Ничтожество…умри, пожалуйста, прямо сейчас...
За слёзы и бессвязные причитания, которые терпеть не может Феликс, прижимает Чепиль к крыше сильнее, чем стоит. Давит свободной ладонью на рот, чтобы она заткнулась, и начинает увеличивать темп фрикций. Она такая узкая, что ему крышу рвёт не по-детски. Чепиль сама ещё не осознаёт, что её пожелания смерти слишком возбуждают и раззадоривают, заставляя и жить, и трахать.
Но что она сделала не так?
Да ничего.
Просто ей не повезло. Просто она родилась липучкой для моральных уродов.
Он всё время носил собой малиновые леденцы, крепкий удар ножом в спину и неискренние поцелуи.
Он терпел её глупые рассказы о детстве, в которые даже не вслушивался.
Он однажды аккуратно налепил лейкопластырь с мордой Вольта на её лоб, и спросил, не больно ли ей.
— Не больно, — ответила Чепиль. — Спасисохранибо.
—
Не благодари за это, — подумал Феликс, — скоро будет.
Он знал, а она — нет.
Она понятия не имела, а он строил план.
Он накрыл её плечи пледом карточного принта, а теперь грубо на нём же и трахает, вдавив в жёсткую поверхность крыши.
Он целует в синяки, которые сам же оставляет, но только чтобы сделать ещё больнее. Потому что его поцелуи — синоним слова «вгрызаться». Нежное сердце Чепиль распухает от переизбытка одухотворения с признаками сумасшествия и вот-вот готово лопнуть.
И только его смерть станет дефибриллятором.
Феликс крепко набивает мозг Чепиль неизбежностью, пока сохраняет русалочий темп, вбиваясь уже в податливое тело. Она дышит рвано, в такт его неаккуратности, обессиленно шепчет бессвязные проклятия и остаётся жива. Но что остаётся от неё самой? Разжёванное и переваренное осознание: «Ты — идиотка, Нам Чепиль. Сама виновата в том, что ошиблась и неаккуратно доверилась. Снова».
Чепиль с первых минут знакомства чувствовала от него что-то фиолетовое, цветочное или свирепое. Не удавалось разобрать. Она с первых дней была загнанным в угол котёнком, который чувствовал опасность, безрассудно пытаясь её игнорировать и слепо тыкался носом в раскрытую ладонь. А у Феликса блажь в такие моменты по щекам растекалась, превращаясь в лже-улыбку человека, взращенного в любви и мыслях о приятном. А как оказывается, человеком он и не является. Подгнившая красивая оболочка со сломанной копией человеческой души.
Чепиль больше не слепой котёнок, а искалеченный субпродукт: с ежевичными засосами на шее, синяками от пальцев на груди, красным отпечатком ладони на левой щеке.
От прикосновений Феликса выворачивает наизнанку, до боли пережевывает. И Чепиль останется духовно цела, только если кто-нибудь тщательно соберёт её на нить. Но сейчас её беспощадно нанизывают на член.
— Мне больно…и очень холодно. Прекрати.
— Пощада к тебе зависит от количества пролитой спермы.
Он умеет ужасать. Чепиль смотрит на Феликса, а он слышит её нервный смех, похожий на звон колокольчиков, на обидную шутку, на непринятие ситуации. На её ресницах твердеют слёзы, и зимний ветер раскрашивает лицо в ярко-рубиновый. Феликс даже думает, что Чепиль — неразрушимая система из отваги и мести, которая однажды появится на его пороге и будет стрелять. Но — нет. Сила духа напрочь исчезает из этого тела, потому что её — эту силу, этот дух — остервенело и беспощадно вытрахивают.
Чепиль и впрямь дура, потому что весь месяц любила эти сердцевидные губы, делающие сейчас больно. Холодные, рубиновые от вина и мягкие от гигиенической яблочной помады, которые лживо признавались в симпатии. Феликса аж распиливает это осознание: он властен над ней, её телом, её погрызанной душой. Он кончает с гортанным рыком на разорванное блестящее платье и валится рядом, по-ублюдки подло взяв за руку. Переплетает пальцы — грубые, злые, ничтожно токсичные, с мягкими, замерзшими, безумно тонкими. Чепиль пытается вырвать руку, но сил… их просто не остаётся.
Феликс поворачивает голову к Чепиль, которая немигающим взглядом смотрит на звезду, ускользающую от нее, как иллюзия счастливой жизни, и, облизнув пересушенные губы, говорит:
— Не сказать, что секс был отвратителен, но мне не хватило от тебя отдачи.
— За что? — еле слышно спрашивает Чепиль. — За что ты так поступил со мной?
— Как? — действительно искренне удивляется Феликс. — Было слишком грубо? Прости, мне казалось, что такие шлюхи, как ты, любят пожестче.
Чепиль на секунду криво косит взгляд на Феликса, не двигая головой, и обессиленно возвращает на небо. Как странно, что она только сейчас смогла разглядеть уродливую душу, просачивающуюся через неискреннюю ухмылку. Как мерзко быть испорченной тем, кого сначала отталкивала, а потом пустила на порог своей уже мертвой души.
Чепиль шепчет простое:
— Понятно.
Феликс молчит недолго, раскладывая мысли по полкам, а потом удивленно смеётся:
— Так ты влюбилась в меня? — усмехается так, как будто к нему только сейчас прихромала эта истина. — Это потрясающе, потому что больше всего на свете я обожаю разочаровывать таких, как ты. Это доставляет мне удовольствие побольше второсортного перепихона в неожиданном месте. Спойлер: место и секс — чистая импровизация. Вернее, я знал, что трахну тебя сегодня, но всё упиралось в место. Мне нужно было понять, чего ты достойна больше: пыльной подсобки, крыши или удобной кровати в моей комнате. Увы... ты не смогла меня впечатлить за сегодняшний день, но и пыльной подсобки не оказалась достойна. Радуйся, дворняжка.
— Ясно, — всё также отрешённо, — будь ты проклят.
Весь дворец из невозмутимости падает на голову Феликса. Как же его злит её картонность и безэмоциональность. Она даже проклинает неинтересно.
— Ну же, давай, — Феликс пихает её в плечо ладонью, привставая на локтях, — давай, прокляни теперь весь мир из-за меня.
— Мир не виноват, что вляпался в тебя, Феликс.
Вот дрянь!
***
Феликс когда-нибудь зажарится в своём огне бесчеловечности, как во фритюре.
Он был главным четырнадцатилетним ублюдком. Его веснушки, хаотично разбросанные по щекам, бледнели. Кожа была чиста от подростковых прыщей, но богата синяками и сетками ссадин от уличных потасовок. Волосы на животе и под ним темнели. Взгляд — лай собаки. Душа чувствовала безнаказанность. Парень взрослел, но никто и не догадывался, что его жестокость давно переросла физический возраст. Он сам не подозревал, что был способен на такие вещи:
поджечь мочку уха однокласснику…
— Серьга — бенгальский огонь. Ты попадешь в тренды ютуба.
…степлером пробить губу лучшему другу…
— Хочешь пирсинг? В журналах пишут, что это сводит женщин с ума. Прекрати, я видел, как ты раздеваешь взглядом нашу училку по инглишу.
…наспор прыгнуть с крыши заброшенной двухэтажной шиномонтажки.
— Раз, два…два с иголочкой…два с половинкой…два со всякими жучками, вельзевулами, суперменами…три! — Феликс рассмеялся, и, сложив ладони в лодочку, крикнул вниз: — Ну ты и олух. Жив? Надеюсь, нет. От тебя жутко пасёт бедностью и обоссанными шмотками. Помойся в сугробе, нежить.
Феликс будет когда-нибудь кипеть в смоле.
В детстве что-то — он не помнит, что — вывихнуло до основания его и без того нестабильную психику. Феликс собственноручно воспитал в себе отторжение от воспоминаний, смешанное с тошнотой: стоило только памяти подкинуть гнусную картинку из десятилетнего прошлого, и его желудок тут же спазматически избавлялся от всего съеденного. Будто вместе с рвотой из него выходила вся боль. Становилось действительно легче дышать, но только на половину суток, а потом всё повторялось по новой. В двенадцать он открыл для себя пугающую истину: боль, которая ломала изнутри, утихала, если передать её другому человеку.
Жестокий пейнкроссинг позволял ему жить. И понял Феликс это по воле случая.
Ёнджун сидел на коленях, голова была наклонена вниз, как перед палачом. Феликс щёлкал ножницами, срезая волосы, добротно смоченные в прохладной воде.
— Давай тебе чёлку сделаем как у Ким Хёнджуна.
— Думаешь, мне пойдёт?
— Ну Хёнджуну же идёт, чем ты хуже?
— Да пофиг, — махнул рукой Ёнджун, — режь. Волосы не зубы, отрастут.
— Только не дёргайся, иначе лесенка получится.
А надо было говорить: — «Не дергайся, иначе без глаза останешься».
Феликс, правда, не преследовал цель навредить. Но стало почему-то легче, когда он увидел, как Чхве Ёнджун неистово кричал от боли, хватаясь за кровавую слякоть в глазнице.
Случай, оказывается, тот ещё мерзкий пидор со своей ебучей волей.
Таких олицетворений в его воспаленном мозгу множество. Логичные и не очень: чудо — самозванец, который не будет спасать; судьба — крыса, которая подставит; мечта — иллюзорное стёклышко, которым подавишься; обида — кровавое оправдание предательству; любовь —
сгнившая сердцевина яблока.
Люди, которые любят кого-то, кроме себя, — ничтожны. И если Феликс когда-нибудь вляпается в любовь, то сотрёт её в порошок.
Свернёт шею за ненужную цепкость.
***
Чепиль нужно хорошенько прокричаться.
Но, вопреки себе и расколотому миру, она утыкается лицом в халат и просто тяжело дышит. Глотку пережимает болезненный ком, а из глаз текут слёзы раскалённой слюдой. Ей больно и так противно, будто её пропускают через мясорубку, а полученный фарш запихивают в гортань.
На протяжении всей недели она не вылезает из ванной комнаты. Скребёт по шее мочалками в надежде счесать пожелтевшие засосы. Обливается гелями для душа, чтобы смыть с тела запах
его парфюма. Чистит зубы по три раза, чтобы больше не чувствовать фантомный вкус
его горячего языка. Чепиль ощущает себя использованной, испорченной и… грязной. С истекшим сроком годности. Поэтому с новой силой до покрасневшей кожи царапает себя жёсткой мочалкой. А хочется наждачной бумагой или алюминиевой губкой для сковородок.
Чепиль облокачивается лбом на стену, смотрит вниз. Под ноги стекает чёрная вода от краски для волос и тяжёлые всхлипы. Бьёт себя кулаком в грудь, чтобы ослабить ощущения сдавленности. Чтобы восстановить размеренность дыхания. Чтобы заткнуть сердце, которое скулит. Вымученно усмехается, когда взгляд падает на нераспакованный кусок мыла. На чёрной этикетке светится белая надпись: «Для отмывания грехов». Будь Чепиль посильнее духом, запихала бы этот кусок в глотку Феликса. Пусть начнёт отмываться от грязи изнутри.
Неискренние поцелуи пережить можно. Слова о том, как сильно она его раздражает, тоже несложно. Но физическое насилие над телом, моральное насилие над её наичистейшей душой — непосильная задача. Не так больно быть брошенной в огонь, перештопанной хирургами или вывернутой наизнанку. Однако она со скрипом, но справляется. Почти удаётся убедить себя, что всё в порядке, что всё будет хорошо.
Закутавшись в махровое полотенце, Чепиль стоит перед зеркалом, смотрит на своё лихорадочное отражение, пока за спиной вихрится пар, и приказывает себе не плакать, когда проводит пальцами по уродливым рисункам на шее. Хрипло дышит отражению, которое хочется разнести вдребезги.
— Как же жалко ты сейчас выглядишь.
Всё будет хорошо. Надо перетерпеть.
Нет!
Нет, катастрофа! Это.
.. это очень больно. Абсолютно убитое состояние выедает её полностью, без остатка. Внутри бурлит что-то искалеченное, отвратительное и слабое. Оно колет, режет, пронзает насквозь. Опухшие красные веки сильно болят, будто глаза нафаршированы стеклом. Чепиль сжимает зубы до скрипа, колотит кулаком в грудную клетку до новых синяков, жмурится до белоснежных кругов и, развернувшись от зеркала, стекает вниз по тумбе для раковины, не обращая внимания на острую боль от впивающихся в спину угловатых ручек.
Время душевного терзания сливается с ужасом и полной мышечной анестезией. Поверить не может, что боль внутри так сильно способна затмевать физическую. Ту, которую Чепиль боялась сильнее всего на протяжении всей жизни. Так уж вышло, что она родилась не у любящей матери. По сути, женщина вряд ли хотела убить свою дочь. Помучать. Вылить скопившуюся злость. Втоптать в грязь при каждом сравнении с отцом. Но не более. Мать никогда не обещала ей нежности. Не говорила, что любит. Не пыталась быть той, кем не являлась.
В отличие от… Поэтому Чепиль от неё ничего не ждала, кроме внезапного удара по щеке или изгнания на улицу в знойный мороз в одной пижаме.
Сначала мать (имя которой хочется забыть, вычеркнуть, смять в комок и сжечь) просто смотрела. Нависала над Чепиль, хотя стояла в метре, в одном халате: неухоженная, с засохшим соусом унаги в углах потрескавшихся губ, с растрепанным каре, хладнокровная и жестокая. Красивая когда-то. Почти без морщин, потому что отец (пока они ещё были в барке) не жалел денег на её хотелки, и она никогда не загорала под солнцем.
Эта женщина пугала до усрачки просто взглядом.
Потом мать (имя которой хочется запинать, истребить, уничтожить) с грацией кошки под психотропными хваталась за ремень, клюшку для гольфа сожителя или плойку для волос и придавливала слабую девчонку к стене. Раскалённая поверхность стайлера сжирала лоскуты кожи на невидных местах: внутренняя поверхность бедра, худощавые щиколотки, боковые волны рёбер. Те самые места, которые сжимал Феликс в порыве похоти.
Это.
.. вдвойне больнее.
Чепиль утирает слёзы тыльной стороной ладони, когда слышит за дверью тихое шуршание домашних тапочек. Это он, Со Чанбин — замечательный друг, заботливо держащий Чепиль возле сердца, даже когда не касается, и бесконечно безрассудный человек, полный юмора, бесстрашия и рассказов. Чанбин щёлкает зажигалкой пару раз и невесомо стучит по дверному косяку костяшками пальцев.
— Я сделаю нам кофе.
— Хорошо, — выдавливает из себя Чепиль.
— Но могу придумать что-нибудь покрепче.
— С самого утра?
Чанбин неловко трёт веко краем зажигалки и усмехается:
— Проблемка. Тогда вечером, после универа? Чонин возвращается из Пусана и хочет увидеться с нами.
Чепиль дёргается, как от разряда электрошокера, разносящего мышцы.
— Сегодня понедельник? — она слышит утвердительное мычание за дверью. — А разве лис не должен был приехать вчера? В воскресенье?
— Машина его родителей задымила покруче Боба Марли на раста-вечеринке, поэтому они задержались, — Чепиль не распознаёт слова — звуки дребезжат, разбегаясь по сознанию. Так сложно и неуютно принимать решение здесь и сейчас.
Неделя выдуманной болезни оказалась слишком коротка. Она недооценила свои возможности по восстановлению и не окрепла должным образом. Ориентироваться в днях недели по прибытию Чонина в Сеул — заведомо плохая идея. Чепиль так искренне надеялась, что у неё есть ещё один чёртов день, чтобы решить: возвращаться в университет или забирать документы. Но если она не возьмёт себя в руки сейчас, то можно забыть о престижном образовании и счастливом будущем, к которому она стремится с самого детства. Такому будущему, когда приятно живёшь без страха. Когда близкий человек встречает тебя у двери дома в тёплом белом халате. Когда кромсаешь правила в лоскуты, играя волейбольным мячом в футбол. Когда спишь, не просыпаясь, и видишь красочные сны.
У повреждённой щиколотки на сером кафеле дребезжит телефон. Чепиль отвлекается на всплывающие уведомления на экране. Смахивает замок блокировки и желтовато-белый свет ослепляет. Она делает яркость поменьше, вчитываясь в сообщения одногруппников.
Bonna 7:13
Ликси и правда забрал документы из университета((
JK 7:13
Универ ещё стоит? жаль, значит мой бычок не долетел
Jimin 7:13
с чего ты взяла? следила за ним, извращенка?
Bonna 7:14
Заткнись, Пак Чимин. Мне Хёнджин сказал.
J-Hope 7:14
Не говорил он тебе ничего, ты подслушала разговор второкурсников, врушка
Bonna 7:15
Ой, заткнись...
Я видела, как Феликс выходил из университета с мужчиной приятной внешности, очень похожим на него.
J-Hope 7:15
То есть с отцом?...
Bonna 7:15
А, так вот кто это был...
Jimin 7:16
я торчу от твоей сообразительности
Сообщения сыпятся, не переставая, отдавая вибрацией в руку. Не вовремя. Неправильно. Не нужно. Чепиль запускает ладонь в волосы, зачёсывая моркые пряди назад и прикрывает глаза. Считает до десяти, не сбиваясь, и ждёт, когда сообщения затихнут.
Singmin 7:15
Какого хера вы меня будите своими сообщениями в такую рань? Заткнитесь, бля! Не знаю, что там с Феликсом, но я теперь староста группы, значит, скорее всего, он реально съебнул, а теперь дайте поспать последние, сука, двадцать минут!
Размыкая уставшие веки, Чепиль щурится, вчитываясь в сообщение Сынмина. Как будто нарочно, сердце Чепиль начинает лизать надежда на то, что это всё правда. Но... что, если она вернётся в университет и вновь погибнет, увидев
его?
Что, блять, тогда?
Jimin 7:16
Сынмо, малыш, не буянь, вечерком я тебя расслаблю
J-Hope 7:16
Избавьте меня от этого!!!!!!
Vi-vi 7:18
@Singmin, ты теперь староста и не знаешь, отчислился человек из твоей группы или нет?
Singmin 7:19
Ты же знаешь, что у нашего декана старческий маразм начался в ноль лет. Он передумал меня посвящать в дела группы прямо во время передумывания. Смотреть на это сложнее, чем на Джима Керри в драме, поэтому я просто ушёл.
Чепиль блокирует телефон и откладывает его на кудрявый влажный коврик возле ванной. Надевает пижаму с изображениями разноцветных Маппетов, которая сверкает запахом детского порошка. Когда-то эта пижама принадлежала Чанбину, но он невероятно быстро стал шкафообразным, и поэтому отдал пижаму Чепиль. В пижаме она чувствует себя беззаботным ребёнком, который находится в безопасности. Как в броне.
— Давайте тогда встретимся после университета, — нерешительно соглашается Чепиль, вставая с холодной плитки.
— Я могу попросить батю, и он продлит тебе больничный, если ты не готова возвращаться в универ. В этом нет никаких проблем.
— Нет, хватит, — Чепиль щёлкает замком и открывает дверь. Чанбин удивлённо — или удивительно — приподнимает брови, нашинкованные шрамами от драк, когда видит чёрные, а не привычные голубые волосы, раскинутые веером по плечам. — Мне пора вернуться к обычной жизни, или стены твоей квартиры меня бесповоротно изменят. Я не могу всё время прятаться от социума, или точно одичаю.
— Скажи честно: тот, кто сделал с тобой такое, из твоего университета?
— Нет. И не забивай себе этим голову. Это дело полиции.
Чанбин смотрит на Чепиль так, как будто впервые видит, а Чепиль пялится в ответ, замечая катастрофически посеревшие ямы под глазами Бина. У него, видимо, дичайшее похмелье, раз он встал в такую рань или ещё не ложился, а он и не ложился, поэтому сейчас его легко обмануть. И дело не в том, что он не заслуживает правды, а в его безбашенном характере. Если Чепиль скажет правду, Чанбин из-под земли достанет Феликса и, не моргнув глазом, срежет ему лживое лицо, сшив из него шляпку для вечеринок. А Чепиль не желает, чтобы ещё одна судьба была окончательно поломана ебанутым существованием Феликса.
— Я же волнуюсь за тебя, детка, — Чанбин звучит менее озадаченным, обхватывая шею Чепиль локтем и прижимая к огромнейшей груди.
— Задушишь же, — бухтит Чепиль в чёрную растянутую футболку, — отпусти, мне дышать нечем.
Чанбин смеётся, небольно втирая кулак в чёрную макушку Чепиль. Он выволакивает её из ванной, продолжая прижимать её лицо к своей груди. Что-то лепечет на смеси корейского языка и непонятного. Они валятся вдвоём на пёстрый коврик — или могилу дохлых маппетов — у входа на кухню. Еле дышат.
— Я думала, что задохнусь, — гудит Чепиль чувствуя, как лопатку врезалась деталька лего. Она берёт Чанбина за руку, прижимает к полу, таинственно распаковывая секрет: — Не говори никому, но я вас очень люблю. Всех троих.
— Романтично, — важно улыбается Чанбин. — И мы тебя стопроцентно любим. Главное, не забывай с нами разговаривать, чтобы мы могли понять, как тебе помочь.
***
Феликс хочет сегодня много трахаться.
День в заплесневелом общежитии выдаётся скудным. Нет, серьёзно: скучные стены, сломанная микроволновка. Окно держится на тонком слое изоленты. В углу комнаты пыхтит полудохлый обогреватель, который не согреет, даже если положить под бок. Угнетающая лачуга.
Феликс с запутанным ворохом волос, в простой белой майке, с грациозностью и лёгкостью движений готовит завтрак. Вернее, сжигает. Третья попытка сварганить что-то съедобное из микса риса, соевой спаржи и яиц провалена. Он, затянувшись сигаретой, заложенной в зубы, зажимает её между двух пальцев и с невозмутимым лицом (но со всей вселенской злостью) вбивает окурок в горелое месиво.
Человек, ломающий судьбы, совершенно не умеет готовить.
Феликсу не нравится голод, поэтому он выкарабкивается на улицу из будки-общежития в простецкой кожаной безрукавке, в обычных джинсах. Снова курит, но уже рядом с табличкой «Не курить» и заваливается в машину. Чёрное пальто пылится в багажнике на всякий холодный вечер.
Боже, как же ненормально долбит в груди. Всё-таки не нужно было употреблять на голодный желудок. Искажённые голоса из магнитолы режут уши. Феликс гонит вперёд, проезжая мимо тату-салона, закрытой кафешки, антикварной лавки пуэрториканца. Мираж спокойствия и равновесия трескается, когда Феликс резко тормозит у университета Корё. Каким ветром его сюда надуло — понятия не имеет, но уже знает, что не зря приехал, потому что две студентки, стоящие на остановке, станут неплохой разрядкой не только для эмоционального состояния.
Феликс опускает стекло на двери машины со стороны переднего пассажирского сидения и, нагнувшись через коробку передач, по-джентельменски спрашивает:
— Милые дамы, вас подвезти?
Брюнетки мельком переглядываются, кивают друг другу и раскидывают себя по машине: покрасивее — на переднее, с глупыми хвостиками — на заднее. Феликс вполовину оборота садится к девушкам, но солнечные очки с глаз не спускает. Его зрачки то сужаются, то расширяются, сильно реагируя на резкий свет, темноту и чужие лица. Такое первокурсницы вряд ли оценят. Студентки по очереди представляются, но Феликс даже не пытается запомнить их факультеты, группы и даже имена, а только кивает и фальшиво улыбается.
Феликс перестаёт слушать жужжание двух девок: ему на них абсолютно похуй. Потому что возле ворот университета блеснуло до неприятного раздражающая мордашка в компании не менее отвратительной рожи Чон Чонгука. В другое утро (или же в другой жизни) Феликс бы даже не заметил такую дурнушку, как Чепиль, в толпе студентов. Но сегодня всё меняется, потому что он — подонок с порошком в крови, который не может разгадать свою личность, понять последовательность и причину поступков. В принципе, его это не особо-то и ебёт. И голос Чепиль вычистился из головы практически бесследно, но в мозгу на стадии разложения киснет фраза: «Я же знаю, что ты не такой». А какой? Безобидный? Ранимый, может? Одинокий в своём странноватом мирке? Лишний в самой жестокой коллекции негодяев, которую только смогла собрать Чепиль?
Какой?
Эта идиотка ничего не может знать. Может, ему стоит ещё пару раз показать, какой он на самом деле? Смотри, не подавись своей проницательностью, Нам Чепиль.
Феликс поглубже вздыхает, надувая грудную клетку, и прикрывает глаза. Люди, страдающие наркотической зависимостью, в большинстве случаев становятся сверхагрессивными, и их эмоциональное состояние становится шатким. Феликс по жизни такой, поэтому употребление наркотиков — двойное убийство менталки.
— Слушай, а ты не можешь...
— Нет, не могу.
— Я даже сказать ничего не успела, — возмущается студентка с заднего сиденья.
А он и забыл, как сильно ненавидит бессвязный женский трёп. Феликс щёлкает ручкой от двери и выходит из машины. Облокачивается локтями на открытое окно:
— Подождите пару минут, нужно кое-что уладить, а потом поедем веселиться.
Феликс закидывает в рот малиновый леденец — если не будет что-нибудь грызть, точно сотрёт эмаль до зубной крошки. Смотрит по сторонам и, убедившись, что машин нет, перебегает дорогу к университету. Не выпускает из взгляда блёклый силуэт: чёрные косички, грифельный объёмный пуховик, серый оттенок скул, стёртый блеск в глазах, тёмная радужка. Жалкое зрелище, оттого и восхитительное для внутреннего превосходства над ней. Феликс — сумасшедший скульптор, который из фриковатой Мальвины сваял несчастную Уэнсдей. Ему нравится, какое влияние он поимел над этой дурнушкой. Жонглировать внешностью и жизнями давно вошло в житейский обиход. Уверен: на Чепиль ещё остались следы от его поцелуев и неаккуратных укусов; когда она перекрашивала волосы, думала только о нём; возможно, до сих пор в её нежнейшем обманутом сердечке трепещет тот образ милого Ли Феликса. Когда он думает об этом и той ночи, он неосознанно облизывает нижнюю губу. Но ему плевать на неё. Чепиль даже не жалкая точка в толстой книге его биографии. Не брюхоногий моллюск в огромном мире. Не крупица астероида в безграничном комическом пространстве.
Чепиль — ничто и никто.
Феликс развязно приваливается плечом к воротам и прикуривает сигарету. Он — хищник, который слушает, наблюдает за жертвой и вот-вот готовый наброситься.
Так хоть на чуток интереснее.
— ...болела что ли? — интересуется Чонгук. — Неделю на парах не появлялась.
— Да, — натянуто улыбается Чепиль.
Это третья её улыбка за несколько минут. Однако по-прежнему безобразная.
— Выглядишь до сих пор болезненно.
— Пришла, чтобы сдать долги и новую домашку, — Чепиль демонстрирует тетради, которые прижимает к груди.
— А нам что-то задавали? Пизде-е-ц, — на выдохе растягивает гласную Гук.
— Задавали, — кивает Чепиль на риторический вопрос. — Ещё сегодня коллоквиум.
— Колло… чё? Так, ясно, маршрут перестроен, я домой. Скажи проректору, что меня вырвало у фонтана из-за несвеж… ого!
Голос Чонгука непривычно изламывается от удивлённого «ого». Чепиль оборачивается на источник изумления, и по замёрзшей коже пробегает стадо плотоядных паучков. Из рук выпадает тетрадь по психологии с аккуратно вложенным туда рефератом. Феликс идёт сквозь толпу студентов, смотрит на Чепиль прямо, как по натянутой нитке. Это так... естественно, будто совпадение. «Нет», — обрывает себя Чепиль. Феликс, как выяснилось, никогда не появлялся рядом случайно.
Ни разу.
А Феликс спокойный, как удав. Или мудак. Но по взгляду — в сотню раз хуже. Он — его голубой взгляд — сканирующий, анализирующий, пугающий, хоть по факту — пустой. Никакой. Никакущий. Будто в глазах сотня сенсоров, улавливающих окружение, и ничего от живого
человека существа.
— Чё с тобой? — спрашивает Чонгук, но остаётся проигнорирован.
Феликс подходит, и в нос бьёт омерзительный — когда-то самый любимый — парфюм. Росток веры в нормальное существование в университете, который Чепиль долго взращивала и подкармливала сбитой уверенностью, увядает под запахом фужерных нот и взглядом намагниченных, но до ужаса пустых глаз.
— У тебя выпало, — Феликс поднимает промокшую тетрадь, стряхивает куски грязи и льдинок, протягивая Чепиль. Их взгляды на секунду сталкиваются в секундной бойне: грубая сталь и затвердевшее самобичевание. — Будь аккуратнее со своими вещами.
— Да с вами двумя чё-то не то, — подмечает Чонгук, которого начинает придушивать нависшая тишина.
— Всё нормально, — Феликс отвечает быстрее, чем Чепиль успевает выдавить из себя такую же ложь. Видно, как у неё барахлит в горле, что сказать ничего не в силах. Чепиль не знает, что делать. Просто, блять, понятия не имеет, как сбегать от Феликса, когда он близко настолько, что она чувствует запах его яблочного бальзама для губ.
— Что ты делаешь в университете? — долетает голос Чонгука до замёрзшего сознания Чепиль. Как ледоколом в шею — также отрезвляет.
Феликс на секунду приостанавливает болезненное выжигание взглядом девичьего лица. Переводит взгляд на Чонгука, затем,
естественно, растекается в широкой улыбке.
— Ты что, не рад меня видеть, Гугу?
— Вся группа гудит о твоём отчислении, поэтому и решил узнать.
— Вот как, — загадочно улыбается Феликс. — Я мимо проезжал и заметил твои милые кроличьи щёчки, — Феликс цепляет пальцами холодную кожу Чона, — как я мог не потрепать их?
— Бля, — Гук бьёт ладонью по кисти Ли, — больно вообще-то.
— Да ладно тебе, — Феликс распихивает руки по карманам безрукавки, — нежный какой, я же не сильно.
Чепиль шеей чувствует, как яро затягивается петля. Все края верёвок, обмотанные вокруг чужих глоток, лежат в
его руке, и переломятся с хрустом спагетти, если Феликс этого захочет. А когда-нибудь он захочет. Чепиль в этом не сомневается. И ей ахуеть как страшно от сумасшедшего дисбаланса личностей Феликса на один квадратный сантиметр университетской площади. Сейчас он улыбается в теле юноши, а через тринадцать секунд вползёт в тело падшего ангела и сорвёт головы с плеч.
Страшно.
— Как ты, Чепиль? — вдруг спрашивает Феликс. Интересуется так, невзначай. — Слышал, что в университет не ходишь. Случилось что-то?
— Не прикасайся, —
чё, чё, чё она там вякнула? Чепиль, кажется, седеет, и отступает на шаг назад, когда Феликс хочет дотронуться до горловины её свитера, торчащего из под объёмного пуховика.
Феликс почти умудряется вывихнуть себе кисть от резкой реакции. Маска милого — не падшего — ангела даёт глубокую трещину. Его лицо преображается всего на секунду, но суровый вид пробирает до надломленных костей и скручивает внутренние органы. А Чонгук насквозь пропитывается напряжённой атмосферой между этими двумя.
— Не волнуйся, я не заболею, если дотронусь до тебя, — ласково улыбается Феликс. Так невинно, как будто не в состоянии дёрнуть за верёвку прямо сейчас. Ей хотелось бы верить в его улыбку, но она, разумеется, не верит ни в один напряжённый мускул и давится его миловидностью, как рыбной костью.
— Я и не волнуюсь, просто не нужно меня трогать, когда я этого не хочу, —
чё, чё, чё бля?
Феликс раскусывает малиновый леденец. Язык сияет неярко-красным. У него всё стучит внутри, и голова петардой взрывается от бесконечного...
чё, чё, чё он видит? Презрение и омерзение? Быть такого не может. А что, если Феликс искажённо воспринимает её слова и взгляды? Он чувствует напряжённое дыхание, видит слегка нахмуренные брови, но перед этим он ужрался порошком и выкурил перед выходом половину косяка. Существует большая вероятность, что ему кажется. До этого у него ни разу не возникало проблем с восприятием чужих эмоций, но всё случается в первый раз.
— Чонгук, ты уходить собирался, — тонюсенько намекает Ли.
— Да, но... — глаза Феликса мигают волчьим блеском, и Чонгук тут же затыкается.
— Иди, Чон, — напирает Феликс.
— Не уходи, — Чепиль останавливает его за рукав пуховика, притягивая к себе ближе и тут же отпускает, — без меня.
Чё, чё, чё бля? Теперь он уверен: с его восприятием отношения к нему всё кристально чисто — она видит в нём кусок дерьма и открыто его презирает. И это пиздец как бесит! Феликс двадцать четыре на семь всем нравится: студентки готовы его сожрать или отсосать под лестницей, учителя видят в нём безупречного студента, а у парней начинается эпидемия эрекции при взгляде на него. Он же безупречен, мать твою! Хороший друг? Галочка. Справедливый товарищ? Галочка. Идеальный в глазах окружающих? Галочка. Врать напропалую и быть ненастоящим? Жирная, жирная галочка.
Так что, блять, с ней не так?! Да какое она вообще имеет право так к нему относиться?
Голос Феликса снижается до мурчания котёнка:
— Чон, я тебя очень уважаю, но разве ты можешь общаться с девушкой, у которой вся шея в засосах?
Чепиль рефлекторно хватается рукой за горловину свитера, и Феликс понимает: он был прав. Блажь растекается по полинявшему сердцу клейкой вязью от осознания, что на ней всё ещё остались его следы.
— Не скрывай, — Феликс даже не пытается рассчитать силу, когда хватается за тонкое (почти хрустальное) запястье. — Пусть все видят, какая ты дешёвка.
Чепиль обнажена перед Феликсом в своём страхе. И своей зацелованной шеей. Ей кажется, будто она гниёт от отметин и удовлетворённого взгляда Ли.
Это, сука, очень больно!
— Зачем ты это делаешь?
Феликс — ого — реально задумывается. Он картинно ставит локоть на вторую руку и задумчиво стучит пальцем по верхней губе. А действительно, нахуя? Не знает. Но раз начал, значит, надо добить. Ему до онемения во внутренних органах хочется унизить, чтобы почувствовала на себе то омерзение, которое выплёскивает пренебрежительным взглядом на него. Да эта сука не имеет никакого права так себя вести, когда он сделал ей такой замечательный подарок.
Секс с ним, разумеется.
— Просто у меня аллергия на подделки.
Под горлом Чепиль рвётся крик. Щёки горят, и Чепиль рассеяно смотрит по сторонам, пытаясь узнать, кто слышит эту гадость и найти Чонгука.
— Трусливый Гугу свалил почти сразу после твоей просьбы не уходить.
Чепиль поворачивается и срывается на бег в сторону университета. Почти слышит, как под чужими подошвами скрипят последние снежинки. Если он идёт за ней, Чепиль точно не переживёт. Она не хочет иметь с ним ничего общего: ни слов, ни касаний, ни сосуществования в одном ёбаном мире. Она не фарфор и не пластик, но тоже может разбиться, разлететься на куски.
Но — нет. Он возвращается к своей машине. Даёт сорвать Чепиль верёвку с шеи. Даёт отвязаться от него и петли. Даёт свыкнуться с тем, что он не собирается её трогать. Чтобы потом затянуть узлы сильнее. До хриплого удушения. Феликс осознаёт, что ему нравится над ней издеваться, втаптывать в грязь, видеть мельтешение в глазах.
Но не нравится видеть омерзение.
Феликс садится в машину, и влюблённые взгляды с мультяшными сердечками в зрачках двух тупорылых дур подливают масла в его непотухший огонь. Неясно: злят или раззадоривают на игру.
— Жаль, что ты отчислился, — голос той, которая посимпатичнее, вырывает Феликса из мыслей.
Он заводит машину и лениво ставит локоть на дверцу машины. Говорит:
— Я не отчислился, а взял академ. А теперь выметайтесь из тачки, — рычит Феликс. Смягчается, когда видит ошарашенные взгляды, которые ему не на руку: — Девочки, мне испортили настроение, поэтому я не хочу портить его вам. Понимаете?
— Понимаем, тогда, может, завтра?
— Без проблем, — улыбается Феликс.
Он чётко (чище дистиллированной воды) осознаёт, что не наигрался.
Чепиль забегает в университет, в коридорах которого шумно и многолюдно.
Перед глазами цикличное безумие: студентки обсуждают во весь писклявый голос симпатичных парней; маленькие группки студентов смеются над какими-то новыми сплетнями и увлеченно глазеют в телефоны; замученные педагоги носятся из кабинета в кабинет, как зайцы, пытаясь спасти остатки нервов стаканчиком растворимого кофе. Во всей этой мешанине голосов и разноцветной одежды Чепиль и впрямь выглядит серой мышью или ребенком, нездоровым из-за гриппа.
Чепиль знала, что, как прежде, чувствовать себя в стенах университета уже не будет. Но знать — не быть готовой. Она хочет поболтать о какой-нибудь ерунде с одногруппниками в тёплом кабинете, покраснеть от тупых пикаперских шуток Хосока и знать, что делает всё правильно. Хочет идти дальше на вывихнутых ногах, жить дальше с исколотой душой, мечтать дальше о счастливой жизни, хотя внутри всё передохло.
Какова вероятность, что Феликс не вернётся в университет? Одна сотая процента, за которую Чепиль хватается, как утопающий ребенок за руку матери.
Завернув в неприметный коридорчик, Чепиль натягивает на голову капюшон и садится на пол, придавливая спиной бок питьевого фонтанчика. В этом крыле университета почти нет кабинетов, поэтому в коридоре немноголюдно. А это Чепиль на руку. Она ещё не готова лоб в лоб сталкиваться с малознакомыми студентами.
Над макушкой слышится знакомый голос, а Чепиль молчит от оглушения:
— Не ожидал тебя увидеть, — Джисон непринуждённо садится с другого бока фонтанчика так, чтобы Чепиль не могла его видеть. Только слышать. — Привет. Как ты?
Чепиль сильнее сжимает уголки учебника в кулачках, пытаясь вчитаться в параграф, но перед глазами всё плывёт. Джисон — последний человек, с которым ей хотелось бы обсуждать свое состояние.
Он помог ей. Вытащил из бессознательного состояния, когда Феликс кинул её на теплотрассе и отвёз в больницу. Но Джисон —
лучший друг Феликса. А от всего, что связано с Ли, как и от огня, нужно держаться подальше.
— Любишь молчать? — Джисон многозначительно хмыкает. — Хорошо, давай помолчим, если тебе так легче.
Уходить Джисон явно не собирается. Просто закидывает в рот пластинку мятной жвачки и угрюмым взглядом втыкает в угол рекреации. Неосознанно пугает и нервирует.
— Я не знаю, что тебе сказать, — наконец нерешительно поясняет Чепиль.
— Ты можешь сказать мне правду. Я обещаю, что выслушаю тебя, не осужу, не посмеюсь, не наврежу.
Напряжение в мышцах усиливается. Ненормальный испуг на банальную просьбу висит на душе и не знает, как выскочить. Если она скажет правду, что сделает Джисон? Скорее всего, он просто присвистнет и пожалеет о том, что спросил, потому что помогать не станет. А если неправду, какой тогда смысл?
И где гарантии того, что он и так не знает о том, что сделал его лучший друг?
— Мне уже лучше.
— Тебе не лучше, — догадливо вздыхает Джисон. Чешет шею и скомкано советует: — Делай иногда дыхательную гимнастику. Я вообще большой любитель медитаций и спортивных программ. Очень помогает отвлечься в стрессовых ситуациях. А ещё, — заминается Джисон, — а ещё помогает наблюдать за тем, как крутится барабан стиральной машины.
Откровенность больше не черта характера Чепиль, но в этот раз ей удаётся ответить честно:
— Пробовала, мне это не помогает.
— Дыхательную гимнастику? — невесело улыбается Джисон. — Или наблюдать за работающей машинкой?
— Всё пробовала.
— Тогда чаще улыбайся, — Джисон придавливает макушкой бок фонтанчика. — При улыбке и смехе вырабатывается эндорфин, который подавляет гормон кортизол, связанный с негативными эмоциями. Одним словом — улыбка оказывает оздоровительное действие на организм.
— Откуда ты это знаешь?
— В детстве энциклопедии любил читать вместо сказок, — усмехается Джисон, но моментально становится серьёзным: — У тебя красивая улыбка.
— Ты сказал это вслух.
Джисон запинается, замирает. Взъерошивает волосы на затылке и безобидно усмехается:
— Да, тебе не показалось.
От Джисона веет теплом и гарантированно прекрасным человеком. С Феликсом также было. Только его тепло — адское, испепеляющее, уничтожающее. Он с пугающей скоростью выбрался из личности миролюбивого парня и впал в образ каменного дьявола.
— Дай мне руку, — раскрытая ладонь выглядывает из-за угла. — Не бойся, пожалуйста, просто дай руку.
Чепиль смотрит на ладонь, зависает всего-то на целую вечность. Видно, что она волочится от мысли к мысли, продолжая строить вокруг себя замок из недоверия и страха заново втянуться в это болото из лжи и боли. Страшно протянуть руку вновь и быть утопленной глубоко на дне.
— Смелее.
Чепиль неосознанно, неуклюже вкладывает руку в ладонь Джисона. Катастрофически горячую ладонь. По температуре она схожа с долгоработающей гирляндой или оголённым проводом, но Чепиль это почему-то не пугает, хотя в голове лопается сверхновая.
— Видишь, — Джисон несильно, успокаивающе, сжимает маленькую ладошку, — ничего страшного нет в том, что я держу тебя.
Чепиль очухивается, когда звенит звонок.
— Тебе пора иди на пару.
— А тебе не пора? — усмехается Джисон.
— Я не пойду, у меня так и не получилось дочитать параграф.
Джисон понимает, что от него хотят отвязаться. Тяжело вздыхает, поднимается с пыльного пола, нехотя выпускает из рук маленькую ладошку и шагает к лестнице, по пути подхватывая рюкзак. Всё-таки интересуется:
— Сможешь когда-нибудь подружиться со мной? Ну, знаешь, откинув тот факт, что я мужского пола.
Чепиль едва не смеётся. Нервно, разумеется.
— Обещаю, что попробую.
Врёт, конечно же.
— Буду ждать, — он мелко улыбается, поджимая губы в тонкую нить.
— Джисон! — кричит Чепиль, когда он почти заходит за угол, но останавливается. — Спасибо.
На губах расцветает доброжелательная улыбка. Джисон молча кивает и скрываются за углом.
Феликс выглядит безразлично. Сидит в самом темном углу, покачивает ногой и наблюдает за противной картиной, раскинувшийся посреди коридора. Он — зловещее зрелище: фиолетово-голубая смесь, которая обязательно почернеет. Феликс неопределенно усмехается, отрывая себя от подоконника, и сложив руки в карманы брюк, идёт — медленно, холодно, — в сторону питьевого фонтанчика.
О чём же они говорили? Да плевать, он не позволит своему другу совершить фатальную ошибку и спутаться с такой дешёвой шлюхой, как Нам Чепиль.
— Какая мерзкая картина… — в уши Чепиль врезается сухой комментарий, разлетевшийся по всему коридору, — …ты и мой маленький Сонни~и.
Чепиль моментально пугается, механически выглядывает из-за угла фонтанчика. Она темнеет от взгляда чудовищного зверя, который твёрдой поступью идёт в её сторону. Скрывается обратно в глупой надежде, что её не заметили. Накрепко прижимает рюкзак к груди и пытается остановить громкое дыхание.
Здесь его нет и быть не может. Это просто страшнейшая галлюцинация, которая капает кислотой на мозг и пытается разрушить мнимо безопасный университет на пиксельные точки. Иначе быть не может.
Может.
Феликс выглядит очень реалистичным. Замедляется, но не перестаёт идти чёртовой величественной походкой (спина с вшитым внутрь копьём, а шаг опасен). Фонтанчик пугающе скрипит металлом — на него облокачиваются локтями. И сверху пронзают макушку, скрытую в капюшоне, морозным взглядом.
Как эстетично мир одурачил студентку.
— Ты в ужасе? — спрашивает он. — Может, ты удивлена или рада снова меня видеть?
Феликс садится напротив, приклоняя одно колено, а Чепиль судорожно оглядывает пустой коридор и не знает куда себя деть.
— Чего молчишь-то? — издевательски спрашивает он, срывая с её головы капюшон. — На улице посмелее была, поразговорчивее.
— Не трогай меня, — её аж сдавливает.
— Тю, — расстраивается Феликс, — так боишься моей компании?
— Зачем ты вернулся?
— Представляешь, как только отъехал от университета с двумя красотками, так сразу подумал о том, как сильно по тебе скучаю.
Чепиль не двигается. Смотрит с тупым чувством безысходности на его скрещенные кисти, эстетично висящие на колене, и боится, что горло начнут сжимать до побелевших пятен.
— Зато я по тебе не скучаю. Ты для меня умер.
Феликс сухо кривит бровь и смотрит на невинно испуганное лицо:
— Ты серьёзно?
— Что тебе нужно?
— Не знаю, что мне нужно от такой слабачки, но кажется, меня прикалывают твои страдания, — слова звучат как страшная экзекуция, а всмятку с жемчужной улыбкой — двойной удар ножом в живот.
Феликс стряхивает с плеч чёрное пальто, и Чепиль думает, что в нём легко может поместиться её маленький труп. Почему-то она искренне верит, что животное перед ней действительно способно на убийство. Вцепится в глотку, разорвёт артерии, вытрет рот от крови и скажет, что так и было.
И Чепиль знает — ему поверят.
— Я уже достаточно настрадалась благодаря тебе.
Чепиль дёргается, когда Феликс хочет заправить прядь её волос за ухо. В руках хрустит рюкзак с нашивками, который она непроизвольно, как оберег или Библию, вжимает в грудь сильнее. Хруст рюкзака, как тлеющая сигарета или кости.
Феликсу нравится.
— Сколько на тебе попыток самоубийств? — спрашивает Феликс голосом, схожим с холодным топором, и Чепиль понимает, почему она вся перерублена на куски.
— Ч... что? Это твоя цель?! — она толкает Феликса в плечи, но он удерживает шаткое равновесие, хватаясь за угол фонтанчика у её лица. — Ты отвратителен, — уже не так смело, потому что видит в голубых глазах гавкающих церберов.
— Болтать о том, что я отвратительный, да ещё и в таком непривлекательном теле, как у тебя, — это гнусно, — Феликс медленно фокусирует взгляд (зрачки-блюдца), а внутри все органы закипают от злости. — Я жду ответ.
— Нисколько! Понятно!?
— Понятно, — красноречиво хмыкает он. — Значит, недостаточно настрадалась.
— Что ты имеешь ввиду?
Феликс говорит с нежнейшей улыбкой:
— Что ты сама себе надумала страдания, — его выражение лица вмиг твердеет. Желваки напрягаются: — Как и внезапную смелость. Если я улыбаюсь тебе, это не значит, что не смогу спустить с лестницы.
Дипломатия, хоть и жестковатая, растворяется окончательно: Чепиль шипит и хватается за плечи Ли, когда он рвёт её за хвост, притягивая к себе. Проходится носом от угла губ до мочки уха, рассекая дыханием щёку. Шёпот как кипяток, разъедающий кожу:
— На Уджине висит уже две попытки самоубийства. Теперь он гниёт не в СИЗО, а в психиатрической лечебнице. Его пичкают и обкалывают всякой дрянью. Знаешь, жуткое зрелище. Он больше похож на овощ, чем на человека. Мне кажется, что вот к такому исходу приводят настоящие страдания, а не к перекрашиванию волос.
Чепиль немного молчит. Пытается вырваться из хватки Феликса, но не выходит. Затем неистово, горячо, во всеуслышание смеётся. Глотку аж стягивает от скрипучего смеха.
— Почему смеёшься? — спокойно спрашивает Феликс.
— Уджин никогда не был человеком.
— Никогда не был человеком, — медленно повторяет Феликс. — Неужели?
— Только в сравнении с тобой его можно назвать разве что человекоподобным существом, но не более.
Феликс зажимает меж зубов злость, а хвост Чепиль — в токсичных пальцах. Феликс не моргает. Чепиль видит в свирепых зрачках-блюдцах собственное отражение и понимает, что перешла границы дозволенного, разбудив в подгнившей сердцевине Феликса маниакального психопата.
— Маленькая, — ласково говорит Феликс, моментально прыгая из образа гнилого мудака в образ распустившегося цветка. — Тогда ты должна понять, что после твоих слов мне жизненно необходимо стать для тебя лучшим.
«Лучшим из худших», — думает Чепиль в секундной внутренней истерике.
— Лучшим из худших, — тут же озвучивает Феликс. — Так ты подумала? Ты права.
Феликс весело клацает зубами перед лицом, а Чепиль не пугается этого от онемения. Он без усилий превращает свои слова в кулак, выламывающий челюсть. Феликс буквально знает её наизусть, оттого и веселится. Он улыбается шире, хрустит косточками в шее, отпускает хвост, мягко приглаживая выбившиеся прядки, и, чмокнув в лоб, встаёт на ноги.
— Не приближайся к Джисону. Не ищи в нём дружбу, помощь, поддержку
, спасение. Прислушайся хотя бы раз к совету, а не голосу дешёвого вина, которое велит тебе целоваться.
"
— Ваше вино, юная леди, — Феликс с улыбкой наливает в гранёный стакан пакетированный винный напиток, галантно убрав вторую руку за спину, — надеюсь, Вам уже есть двадцать один год?
— Извольте, неприлично спрашивать даму о её возрасте.
"
— Ладно. Но знаешь, — поглаживает пластырь, и уже может разглядеть очертания её лица, — я тебе себя не рекомендую.
— Я имею право не слушать твои рекомендации?
— Полное.
"
Вопреки своим желаниям исполосовать словами сильнее, Феликс поднимает с пола пальто, перекидывает через плечо и, насвистывая детскую колыбельную, скрывается за углом.
Чепиль видит в нём монстра из снов младенцев.
Монстра с чёрными венами, похожими на провода, от которого разит гнилью.
Интересно, а он сам верит, что искренне пытается добиться справедливости для друга, который сидит за преступление, которого не совершал? Ответ: не верит. И это самое страшное. Феликс не считает, что он поступил с этой девушкой неправильно, подло, скользко, кисло. Если кто-нибудь решит спросить: «Ли Феликс, ты жалеешь о содеянном?» Он, не задумываясь, ответит: «Нет».
Наверное, это единственный момент в жизни, когда он будет откровенен.
Нравится ли ему сложившаяся ситуация?
Очень.
Феликс бы лёгкое продал за свободу Уджина?
Конечно, только вот незадача: он в него курит.
Он творит всё это бесчеловечие из-за справедливости для Ким Уджина, гниющего от препаратов?
Нет.
Если Уджину будут делать лоботомию наживую, дёрнется ли хоть один мускул на лице Феликса?
Нет.
Оставит ли он Чепиль в покое?
Точно нет.
Почему?
Ему так легче переживать собственную боль, которая его ломает, но о которой он не помнит. Жуткий мотив.
Странно ли это?
Максимально.
Мерзко?
Ещё бы.
Так, может не нужно?
Необходимо.
Пожалуйста, хватит.
***
Ким Уджин — чёрная страница биографии Чепиль.
Парень не позволял себе думать о том, что Чепиль порой может быть больно от его слов, поступков, существования. Она никогда не возводила свои проблемы в культ, а когда пыталась делиться с близким человеком, понимала: Уджину перпендикулярно наплевать. И пока в груди Чепиль наискосок гоняла усталость, Ким жил в своё удовольствие: спал днём, ночью флиртовал в клубах (но не трахался), сытно уплетал сочный буррито, улыбался и дышал без сдавленности в груди. А Чепиль иногда хранила внутри кладбище эмоций, которые не могла прочувствовать даже по ночам: ни разреветься в подушку, ни посмеяться в чужое плечо. Вырисовывался грустный вывод: она бессмысленна, да и нахер Уджину, в общем-то, не сдалась. Поэтому в один из дней она решила прекратить этот фарс, именуемый отношениями.
Чепиль нажала на дверной звонок. Услышала, как за дверью раздалось стрекотание канареек (кто придумал этот ужас?). Потом — вой замка и скрип металлической двери.
— А ты чего здесь? — выглядел Уджин потрёпанно: стрижка в разные стороны, засосы на шее, выбивающие нервный смешок. Наверняка девчонки из клуба постарались. — Выглядишь так, как будто пришла прощаться.
— Поговорить нужно, — Ким замер, держась за ручку двери, потому что понял: Чепиль именно это и хочет сделать. А ведь он думал, что просто вкинул наитупейшую шутку.
— Поговорить..., — повторил Уджин, цепко наблюдая за бегающим взглядом Чепиль. — Зайдёшь? — он отступил на шаг, открывая дверь в квартиру шире.
— Нет, я ненадолго. Меня ждут... ждёт такси.
На лестничной клетке витал плотный запах свежевыкрашенных стен и уличной прохлады из приоткрытого окна. Уджин закрыл дверь за своей спиной, потянулся к уху за сигаретой, вложил её в губы, и похлопал себя по распахнутой рубашке, откуда виднелся высушенный пресс. Спросил:
— Есть зажигалка? — Чепиль потянулась к боковому карману рюкзака, доставая спички. Уджин удивлённо изломал бровь: — Старомодно. О чём поговорить хотела? — невозмутимо поинтересовался он, выпуская ёжик дыма из лёгких.
Чепиль основательно подготавливалась к этому разговору. Репетировала диалог, разные вариации ответов и ситуаций перед зеркалом, но вживую разговаривать оказалось в сотню раз сложнее.
— Нам нужно расстаться, — выпалила Чепиль, разглядывая лоскуты бинтов на ногах Уджина. Прямо там, на щиколотках, смешанные с пластырями и зелёнкой. Как у неё когда-то. — Мне надоело, я больше не хочу жить так, как сейчас.
Уджин уткнулся языком в щёку — он разозлился за долю секунды. Он аккуратно, будто невзначай, приблизился к Чепиль, положив руку на её бедро. Ещё чуть-чуть и сигарета в зубах Уджина прожгла бы ей мочку уха.
— Мы не расстанемся, зай.
Сказал так просто, как истину.
— Отойди, — сквозь зубы протолкнула Чепиль, пытаясь не думать, только бы не думать о нежеланных прикосновениях. — В этом и есть наша проблема. Ты думаешь только о себе, ни во что не ставишь меня, мои чувства и слова, поэтому отвали, Уджин! Просто давай уже закончим этот бред.
— Бред? То есть так ты называешь всё, что было между нами?
— Да не было между нами ничего! — Чепиль трепыхалась в тисках его рук, пытаясь отлепить от себя. — Ни чувств, ни понимания! Отпусти!
Чепиль замерла, когда рука Кима залезла под её футболку. Бездушно проскользила по шрамам ожогов от плойки, схватилась за лопатку.
— А если не отпущу, то что? — изогнул татуированную бровь Уджин. — Девушка будет стрелять?
— Отвали, блять!
— Ого, необычно слышать от тебя мат, — Уджин развязно лизнул губы Чепиль. — Ты тупая малолетка, обещала мне, что на твой день рождения мы переспим. Блять, я слишком долго ждал этого! Даже не ебался с тёлками и получше тебя! — благородный рыцарь из детских сказок. Не иначе. — А теперь ты мне говоришь: «Мы расстаёмся»? Так кто ты, Нам Чепиль, шлюха обыкновенная или закомплексованное динамо?
— Да считай меня кем угодно! Просто я не люблю тебя! Понимаешь? И не делай вид, что для тебя это новость.
В глазах Уджина запульсировала выжженная злость. Крошечная, совсем игрушечная Чепиль засияла страхом под мерцанием люминесцентных ламп в парадной и под натиском его недоброго взгляда. Уджин вжал её в подоконник, с которого грохнулась импровизированная пепельница из-под растворимого кофе. Ужаснул своим шепотом:
— Моего «люблю» хватит на нас двоих.
Ким Уджин был похож на гниющего цербера. Чепиль хотела сбежать вниз по лестнице, но её болезненно схватили за туго заплетённый хвост, как кошку, и потащили вверх по лестнице. Чепиль буквально полосовали сколотыми ступенями, словно половую тряпку, не заботясь о боли. Она брыкалась, хрипела (как полудохлая бензопила), хватая ртом воздух. Лёгкие взрывались от бесконтрольного потока кислорода, который Чепиль вдыхала и, профильтровав, сразу же выплёвывала.
Чепиль небрежно отволокли к мусоропроводу и кинули как ненужную игрушку. Она ударилась затылком об железную турбу так сильно, что в глазах запрыгали механические зайцы. Сердце застучало в глотке и упало к пяткам, когда Уджин несдержанно задрал клетчатую юбку.
— Я никому не позволю делать из меня дебила, — сочащийся предэякулят размазался по внутренней стороне бедра Чепиль. Уджин смазал ладонь слюной и пару раз прошёлся рукой по члену. Сопротивление от неё было жалким, почти невесомым, потому что голова безбожно кружилась. — Ножки шире раздвинь.
Дыхание плавило шею, и Чепиль, сжимаясь, бешено повторяла: «Хватит! Хватит, хватит, не надо!»
Непонятно откуда взявшийся Со Чанбин раздул ноздри, схватил пустую бутылку вина и без проблем разбил об череп Уджина. Тот практически замертво рухнул на плечо Чепиль.
Чанбин прорычал до ненормального свирепо:
— Я сожгу тебя, мразь!
— А я помогу, — Чонин схватился за горловину рубахи Уджина, и брезгливо откинул от Чепиль. Череп Кима, приятным бонусом, звучно ударился об стену, на зелёной штукатурке которой размазалось кровавое пятно. Ян укоризненно цокнул: — Что же ты делаешь, падла?
Бан Чан тут же вырос рядом, развернул на спину бессознательное тело Уджина, надавив дорогущим кроссовком на плечо. Чан давил подошвой так сильно, что парень тут же очнулся.
— Доброе утро, солнышко, — ласково улыбнулся Кристофер, присаживаясь на корточки, но продолжая держать ногу на плече Уджина. Чан наклонил голову, разглядывая вымученно размазанное лицо и слегка усмехнулся: — Голова болит? Может, аспиринчику?
— Я засужу вас, — прохрипел Уджин, и поморщился, потрогав кашу из волос и крови на затылке. — Все до единого под суд пойдёте.
— Завались! — гавкнул Чонин.
Бин добавил свирепое:
— Это тебя надо сажать на бутылку правосудия!
Иллюзорное копьё, всаженное параллельно позвоночнику Чанбина, не давало ему расслабиться от недовольства. Он размял шею, поднимая вялую Чепиль с пола, обнял по братски нежно, и подтолкнув в спину, чтобы спустилась по лестнице ниже, сказал:
— Чан, давай.
— Лежачих не бью, — Бан Чан размял кости в шее, повертел кулаками, по-бойцовски попрыгал на месте, зазывая Уджина встать. — Мы будем месить тебя по одному. Вставай, сука.
Уджин встал с пола, потом — в стойку, но это не помогло. Нога Бан Чана, обутая в дорогущий кроссовок, полетела точно в расслабленную челюсть. Чонин виртуозно подкинул биту, и дождавшись своей очереди пару раз прошёлся ей по коленям. Чанбин подключился позже, разбил Уджину переносицу и яро выбивал жизнь из ослабевшего мудака не только ногами, но и голосом-кастетом. Чепиль не слушала крики, вжимаясь заплаканным лицом в грудь Ли Минхо. Тот поглаживал её по спутанным волосам, шептал слова поддержки и чуть ли сам не заревел с ней в унисон, когда она проглотила очередной всхлип, сильнее сжимая в кулачках ткань его футболки.
— Чепиль, — сдавленно пробормотал Хо, — мне так жаль, так жаль, что я тебя отпустил.
Кажется, Ли Минхо крупно облажался и осознавал это.
— Не плачь, — по-детски наивно попросил он, потому что было до одури больно слышать её рыдание, которое переливалось как шелест лепестков черёмухи, — мы пойдём в полицию и...
— Нет, — шмыгнула носом Чепиль, поднимая взгляд на Хо, в котором заискрился детский испуг. — Какая полиция? Никакой полиции. Нельзя полицию. Ты о чём вообще говоришь?
— Что? — искренне не понял Хо. Он нахмурил брови, удивлённо на неё посмотрел, плавно наклонил голову вбок, и боль от сотни пережитых за сегодня неприятных событий перекатилась к другому уху, с запада на восток. — Если ты переживаешь за парней, то им ничего не будет. Максимум
— условный срок, но я и в этом не уверен. У твоего отца есть хороший адвокат. Они отделаются административным штрафом, а вот эта падла сядет на долгие годы.
— Нет, никакой полиции! — возразила Чепиль. — Это жестокое избиение группой лиц по предварительному сговору. Какой к чёрту административный штраф?
— Это самозащита, — спокойно парировал Хо, несмотря на неосознанный приступ раздражения, — и появились они тут чисто случайно.
— Случайно, как же, — усмехнулась Чепиль, — особенно Чонин с битой наперевес. Он ведь у нас заслуженный мастер спорта по бейсболу, поэтому всюду с ней таскается. В это никто не поверит, особенно если на них не будет ни единой царапины.
— Хочешь, я их разукрашу? — улыбается Минхо и незамедлительно ловит несильный удар кулаком в рёбра. — Ладно, ладно, я просто пошутил. Давай они сами решат, нужно обращаться в полицию или нет. А я уверен, что они, не задумываясь, сдадутся, потому что такая тварь, как Ким Уджин, не должна разгуливать на свободе.
И Чепиль в этом тоже была уверена, вот только ей не хотелось, чтобы Уджин получил небо в решётку за счёт поломанных судеб её друзей.
Минхо отвёл Чепиль в свою машину, приказал ни в коем случае не выходить и вернулся в подъезд, где продолжалась страшнейшая экзекуция, сопровождаемая вурдалачьими выкриками оскорблений со стороны не только Чанбина, но и Уджина.
— Харе, — попытался остановить — уже не драку, а избиение — Чонин. — Мы так орём, что сейчас все соседи повыползают, это раз. Меня немного хуёвит от вида крови, это два. Остановись, Бин. Я думаю, он понял. Хватит с него.
— Хватит? — во всё горло зарычал Чанбин, вбив пятку в глаз Уджина. Вокруг его бёдер была обязана ветровка, которую он, не задумываясь, затянул в тугой узел на горле Уджина. — Эта сука чуть не изнасиловала Чепиль!
Лицо Кима, налившееся одним сплошным малиновым синяком и кровью, с нахальной дерзостью усмехнулось, за что получило сильный удар, скосивший челюсть вбок. Тройка парней такая громкая и жестокая, но справедливая ради близких, и с этим было ничего не поделать.
— Вы перестарались, — бесцветно оповестил Хо, презрительно разглядывая кровавое ублюдство вместо лица. Он поднимает взгляд на полукруг запыханных парней и серьёзно спрашивает: — Что делать будем?
— Я целые сутки не жрал, предлагаю пойти в «Макдональдс», — туповато ответил Чанбин. Минхо и Бан Чан выразительно приподняли брови, и Бин тут же спохватился: — А, ты об этом. Ну..., — протянул он, скрещивая руки на груди.
— Есть два варианта: оставить его здесь и надеяться, что он помрёт, либо сдать его полиции. Понравившееся подчеркнуть.
— Оставить тут, — с прохладцей сказал Чонин, устраивая биту на плече поудобнее.
— Сдать полиции, — не поддержал его Бан Чан.
— Я тоже за то, чтобы отдать его в лапы правосудия, — подытожил Минхо, глядя на Чанбина. — А ты что скажешь? Твой голос станет решающим.
— Таких как он петушат на зоне, — предельно ясно ответил Чанбин, которого в прицнипе не ебёт вопрос о дальнейшей судьбе Уджина. И о своей, к слову, тоже. — Хватайте и потащили.
***
Феликс тухнет в скучном университете.
Сидя в столовой, он окатывает безучастным взглядом всё помещение, останавливаясь на знакомой макушке, скрытой в чёрном капюшоне. Чепиль пытается стать для всех невидимкой, но Феликс-то видит её в каждой толпе, в заполненных аудиториях, на улице у фонтана с книгой в руках, в подворотне через дорогу от университета. Вычленяет каждый её взгляд, вздох и доброжелательную улыбку в сторону незнакомых студентов, которая током проходится по изрезанным путям его поломанных нервов. Феликс грубо скребёт носком кроссовка ножку стола. Соломинка, вставленная в тетра-пак, угрожающе краснеет, когда по ней ползёт томатный сок. Каждый второй ущербный ботаник достоин её стрёмной улыбки, когда Феликса она пытается оторвать от своей жизни, как прилипшую к кроссовку жвачку.
«Только в сравнении с тобой его можно назвать разве что человекоподобным существом, но не более».
Сука! Сравнивать великолепное божество с фальшивой иконкой по скидке, да ещё и принижая, — настоящее безрассудство и пренебрежение, окрашенное в тёмные тона. Строптивая дрянь или смелая сука? Неясно. Ясно одно: она глупая пустышка, набитая поролоном и перьями из растерзанной подушки. Нужно выскоблить весь бред из несимпатичной башки, потому что это кувалдой долбит по феликсовской гордости. Он не понимает, почему только мысли о Чепиль вызывают в его организме адское пламя и прилив удушения.
Феликсу мешают топить себя в удушливом болоте мыслей: на другой стороне стола появляется Хёнджин с подносом. Ради приличия взял себе рис с соевым мясом, который есть не собирается, и литровую бутылку воды. Вот её он выдует за секунду. От Хёнджина несёт одеколоном, которым он чуть ли не обливается перед выходом в университет, чтобы скрыть химический запах порошковых наркотических веществ. И стоит Хван кривовато, будто левую ногу, на которую он опирается, ломали четырежды, что она плохо срослась.
Феликс изламывает бровь:
— Солнечные очки и шипучий аспирин? Тебе явно хуёво.
— Да, испытывать отходняк не очень-то удобно, — морщится Хёнджин, глухо падая на свободный стул.
— Зато вчера было весело.
— Со мной, но не мне, — с долькой самолюбования отвечает Хёнджин, отодвигая от себя еду. Его тошнит, потому что он всё это время нюхал обеды на уголовном кодексе. — Блядь, кто придумал сделать всё запретное и вредное таким охуенным?
Феликс не отвечает на его риторический вопрос, подмечая:
— Твоя красная рубашка идеально подходит под цвет капилляров в твоих глазах.
— Боже, — выдыхает Хёнджин, прикладывая холодные пальцы к векам. — Я брошу пить, курить и употреблять.
— Не бросишь.
— Не брошу, — грустно соглашается Хёнджин.
Расправив острые плечи, он откручивает крышку от бутылки и присасывается. Пьёт жадно, но размеренно. Кадык катается туда-сюда. Феликс кривится, сминает тетра-пак от томатного сока и выкидывает на поднос.
Фишка в чём: Феликс и Хёнджин не похожи. Вообще. Периодически Хёнджин впадает в агрессию, но в этом состоянии он кажется невероятно сексуальным (так говорят его одногруппницы и Лукреция Калеруега — их общая подруга). В то время как с Феликсом в злости никто не сравнится: кажется, что в такой момент он создаёт вокруг себя тьму, которую едва может осветить ядерный взрыв. Настолько тьма вокруг вязкая и непроглядная.
Фишка в чём: Феликс и Хёнджин не похожи. Совершенно. Пьяный Хёнджин становится проницательным и умным. Любит лежать с бокалом темного пива, рассуждать, убирать волосы со лба. Любого лба, не только своего. А Феликса тошнит от такой мягкой стороны Хван Хёнджина. Поэтому он старается не пить с ним, а только употреблять, потому что под этим делом Хван становится гибким (как если жевать резиновую пепельницу) и его можно подмять под свою ублюдскую натуру.
— Убери волосы, они тебе в глаза лезут, — Хван тянется рукой к чёлке Феликса, но получает звонкий шлепок по тыльной стороне руки.
— Отвали, это ты мне в глаза лезешь.
Хёнджин улыбается в своих лучших традициях, сминает пустую бутылку воды, закидывает в рот жвачку и хочет уснуть на плече Феликса, но тот скидывает его голову.
— А где малыш Сонни? — интересуется он, лениво потягиваясь.
— Где-то..., — Хёнджин сканирует всю столовую и объявляет (как в колокол стучит): — ...там!
Феликс, как по линейке, ведёт взглядом до той точки, куда указывает пальцем Хёнджин, и давится воздухом. Дурнушка снова, открыто и смело в грош не ставит его дружеские советы
. Из-за расширенных зрачков плохо видно, но Феликс не перестаёт таращиться волком на Джисона и Хосока, сидящих за одним столом с Чепиль, и оба идиота ржут, как гиены. Если бы глаза Ли были маузером, непременно бы продырявили в решето две улыбчивые морды и одну некрасивую.
— Я дня два назад чуть не сбил твою дворнягу на дороге. Она что-то гавкала у себя в башке и совершенно не видела, куда прёт. Сдохнет так когда-нибудь, — Хёнджин звучит как-то совсем не по-человечески, и Феликс выражает только часть удивления, на которую сейчас способен. Но Ли, разумеется, нравится, когда о Чепиль говорят так пренебрежительно. — Плакал бы от такой новости?
Расфокусированные голубые глаза с чёрными планетами вместо зрачков становятся бесцветными от такого дебильного вопроса.
— Конечно плакал бы, — лыбится Феликс, — от смеха. Без усилий второго идиота в тюрьме закрыла.
— Пу-пу-пу, — выдыхает Хван, — грубый, очень грубый.
— Какой есть.
Хёнджин, спокойно достающий из рюкзака вторую литровую бутылку воды, спрашивает:
— В итоге, она заберёт заявление на Уджина?
— Ты каждый день спрашиваешь, и каждый день я отвечаю «нет», — безразлично говорит Феликс.
Хёнджин моментально звереет:
— А чем ты, блять, занимался с ней целый месяц?
— Заявление подала не она, а значит и забрать не может.
— Не она? — туповато переспрашивает Хван, на что Феликс молча кивает.
Хёнджин пялится на Феликса. Тот сидит с невозмутимым лицом, скручивая узлы на трубочке от сока, и молча смотрит в ответ. Изгибает бровь:
— Ты ждёшь, что я скажу, кто написал заявление? Я не знаю.
— А что ты вообще знаешь? Что конкретно она тебе сказала? И ты просто взял и поверил?!
— Хэй, — отрезвляюще щёлкает пальцами Феликс перед лицом Хёнджина, который потихоньку начинает закипать, — угомонись, слишком много вопросов. Просто поверь мне, что заявление подала не Чепиль, — Феликс вязко задумывается на долю секунды, надавив двумя пальцами на ноющий висок. — В любом случае, если бы она и могла забрать заявление, то толку от этого бы не было.
— Что ты несешь?! — свирепствует Хван, а Феликс лишь лениво закатывает глаза.
— Даже если уголовное дело закроют, он всё равно будет оставаться в психушке, пока ему мозги обратно не вкрутят.
— А если не закроют дело и выпустят из больницы? — с привычным скепсисом спрашивает Хван.
— Я обещал себе не дружить с умными людьми, и, кажется, я справился на сто процентов, — выдыхает Феликс. — Тогда он вернётся в клетку.
Хёнджиновская злость заостряется и перерезает глотки всем находящимся в столовой. Он сдержанно рычит:
— Тогда почему ты говоришь, что забирать заявление нет смысла?
— Потому что он оттуда не выйдет.
Хёнджин нервно отодвигается от стола, несдержанно шлёт Феликса на все четыре стороны и вылетает из столовой. Факт: Хёнджин убьёт за каждого из своих друзей. Он сдружился с Кимом, когда им было по тринадцать —
юношеский максимализм стрекотал в обоих и был идентичен. Оба категорично относились к своим надуманным недостаткам: Хёнджин ненавидел себя за пухлые губы и худощавое телосложение, а Ким за подростковые высыпания и надутый животик. На такой печальной ноте и сдружились. А конкретно и безвозвратно Уджин проник в душу Хвана в возрасте шестнадцати лет — Хёнджин поминутно помнит, как они накидывались школьным пуншем на дискотеке, месились с качками-атлетами за углом дома Уджина, валялись в кровавой слякоти и разговаривали о разном. Всяком. Умном и не очень. Весёлом и грустном. Хёнджин привязался к нему за раскрепощённость и свойство превращать тухлые школьные вечеринки в балдёжные тусовки, гремевшие на весь район. За минимальную жестокость, поддержку и искренность, конечно же.
И Хвану никогда не понять, какие дикие насекомые роятся у Феликса в голове. Ли вздыхает, откидывается на спинку стула, переводя уставший взгляд на стол у выхода, где происходит поразительная вещь: улыбчивый и уверенный в себе Хосок делает самое странное: он галантно берёт руку Чепиль и целует в тыльную сторону ладони. И надо же, это не вызывает в ней острой реакции, а только дебильную полуулыбку и вишню, зацветающую на смущённых щеках.
Это заметили двое: расстроенный Джисон и Феликс. Просто Ли Феликс. С самым ебанутым апокалипсисом внутри. В его голове рой из переизбытка кислятины и нестабильности. Он сам не понимает, чего хочет добиться своими истязаниями. Просто надо, и хоть умри, но сделай: добей, уничтожь, очерни, испорти окончательно. Потому что гниль растекается по артериям, а когда она плачет из-за него, становится чуток легче.
Как по-сумасшедшему эстетично он хочет собрать коллекцию её боли и слёз.
Звонок на пару трепещет. Студенты торопливо покидают свои столы, на ходу дожевывают молочные ломтики, допивают холодный чай. Джисон ушёл, Хосок тоже почти сразу. В столовой тихо так, что слышно, как разговаривает голод в пустом желудке. Чепиль снимает капюшон, потом решает снять свитшот полностью, оставаясь в простецкой лиловой футболке с редкими звёздами. Разминает шею и разглядывает выскобленную антиутопичную надпись на столе:
«Тебя, конечно, освободят, но сначала уничтожат». Так символично, что аж блевануть хочется.
Позвоночник Чепиль едва ли не трескается от разряда электричества, которое по нему проносится. Феликс ловко пользуется моментом и без усилий превращает слова в бомбу:
— Ты дико лажаешь.
Железная хватка за тонкий локоть — самое резкое и постоянное действие Феликса. Сколько раз он таким образом цеплялся за Чепиль последние пару дней? Много, очень много. Она каждый раз, когда он появляется рядом, проваливается в болото из фужерных нот. И каждый раз перестаёт дышать. Сверкающий запах заснеженной весны, гарь тёмной души, смрад аммиачной краски для волос — запахи Ли Феликса. Вечные его спутники. Он тащит Чепиль за собой, как безвольный воздушный шар, и припечатывает всем телом к стене среди рукомойников в столовой так сильно, что лопатки Чепиль вот-вот дадут нехилые трещины.
Чепиль пытается успокоить себя, но нихера не выходит. Внутри, в пустом желудке, дотлевают сгоревшие кладбища скорби по спокойной жизни, умирает море из засохших слёз и давит чугунный натиск на сердце. Снаружи, на посеревшем лице, вырисовывается беспокойство. Чепиль готова каждый час отхаркивать его имя из лёгких кровавым сгустком, лишь бы больше никогда его не чувствовать. Это будет долго, но больно ей будет намного меньше.
В её глазах он видит невообразимое желание раскричаться, поэтому с силой давит ей ладонью на рот. Была бы возможность — зашил бы грязными нитками.
— Какое слово ты не поняла во фразе «Не приближайся к Джисону»?! Или мне провести тебе смысловой анализ предложения?
Чепиль хватается холодной ладонью за кисть Феликса, пытаясь оторвать от своего лица, но он сильнее вжимает руку в её губы, а затем остервенело убирает и сильной хваткой цепляется за талию.
— Да что тебе нужно от меня? — хрипит Чепиль, а Феликс получает ненормальное удовольствие
от покрасневшего отпечатка его руки на её губах, щеках и подбородке. — Это Хан пытается меня задушить своей гиперопекой, я у него помощи не просила.
— Какая же ты жалкая, — почти что выплёвывает Феликс, но на его губах проскальзывает лёгкая усмешка. — Он любит помогать убогим. Такая у него натура. И кстати, для тебя он Джисон. Поверь, ты не хочешь знать Хана.
Если эти двое сильно притрутся друг к другу, то Феликс сделает всё, чтобы из слащавого, добродушного,
жалкого Джисона вылез титановый, злющий, немилостивый Хан. Пожалуй, этот козырь он отложит под подошву своего тяжёлого ботинка
до лучших на будущее.
Феликс спускает руку ниже по контуру талии, зажимая худощавое бедро в тиски своих откровенно злых пальцев. Так он утоляет свой тактильный голод по женскому телу, не по Чепиль.
— Не трогай меня! — она пытается оттолкнуть Феликса, но он даже на миллиметр не отстраняется. — У меня кожа каждый раз сползает от твоих прикосновений.
— Прекрасные слова! — восторгается Феликс. — Но ты слишком раскричалась. Тебе стоит стать послушной собачкой, пока я не надел на тебя парфорс. И не смей тявкать на хозяина даже в половину голоса.
— Ты ненормальный!
— Бла-бла-бла, — цокает Феликс, — это я уже слышал, придумай что-нибудь более оригинальное.
— Я не хочу быть оригинальной для тебя, поэтому просто умри. Подари этому миру такую приятную безделушку — свою смерть.
— Вау, — картинно ахает Феликс, — это было неплохо. Хочешь убить меня?
— Да, — Чепиль пытается казаться стойкой, но Феликс читает её как банальную потрёпанную книжонку. — Но буду рада, если ты помрёшь сам.
— Да, так будет лучше, потому что твой магшот будет отвратительным, ведь я убью тебя первым.
И оба понимают, что они вовсе не про физическую смерть.
Секунды тишины сливаются с желейным ужасом. Чепиль врастает спиной в стену, а сердце скользит по позвоночнику, падая к ватным ногам. Феликс взглядом лижет чужой контур заострённой челюсти и припадает к нему ледяными губами — на прозрачной коже расцветает багровый маковый бутон. Он специально выбрал такое место, которое не скрыть горловиной свитера.
Необычное ощущение: Феликс всегда мог поцелуем создать из души Чепиль стаю птиц, но теперь они не взлетают, а замертво падают вниз.
— Только попробуй его скрыть, — Феликс — опять! снова! в который раз! — хватает Чепиль за стеклянный локоть. — Пошли, проветримся.
— Отпусти, мне больно!
— О, нет! — он театрально прикладывает свободную ладонь к сердцу. — Будет ли мне на твою боль похуй больше, чем сейчас?
Его холодный взгляд — заряженный кольт у виска. И Чепиль от его слов распадается на мириады мёртвых атомов. Она пытается закричать во всеуслышание, но её попытку тут же ловят ладонью, вновь прижимая к стене, но уже в тихом узком коридоре между пятым этажом и... Чепиль с ужасом понимает: её безжалостно тащат на единственную не покатую крышу, на которую есть выход.
— Блять, да прекрати пищать! — злостно рычит Феликс. — Тут слышимость нулевая, но у меня башка раскалывается, поэтому не зли меня. Дыши, если поняла.
Чепиль послушно дышит — предсмертный вдох-выдох пережимает глотку. Не выблевать бы душу на его изящную дорогущую рубашку.
Непорочный мир, яви ты свою жалость согрешившей (непонятно в чём) Чепиль, она больше не в силах чувствовать прикосновения, напоминающие раскалённую магму. Или закрой уши, если не хочешь слышать, как она кричит.
Крошечная надежда на то, что это сон, висящая в грудине колючей звёздочкой, рассеивается, когда Феликс выбивает дверь на крышу и толкает Чепиль в плечо (да побольнее, да покрасивее), чтобы она прошла вперёд.
— Чё встала? Чеши давай.
Под тучным небом и сильным дождём, вписанным к серой погоде дополнением, становится ещё хуже. И никакой Бог на верхушке не сидит. Чепиль старается, очень, блядь, старается отыскать здесь, на этой пустой крыше, хоть одну лазейку. Просвет с желанным покоем, в котором можно спрятаться. Укрыться, как в детском одеяльце.
Ведь Чепиль не выдвигала свою кандидатуру в жертвы.
А Феликс не позволяет себе понять, что ему нехорошо, что ему пиздец как плохо. Его состояние непростое, но просто описываемое — отходняк. В этой фазе он нестабилен, и, если встретишься с таким Ли, — опустошай желудок сам, или тебя вывернет на эмоциональной карусели.
Феликс, стоя спиной к двери, захлопывает её ногой. Вероятно, чтобы, если Чепиль решит сбежать, то только через бортики крыши. Он стоит на месте парочку секунд. Просто стоит и дышит. Глубоко и свободно. Но медленно, потому что ему непривычно.
— Тебе не кажется, что сегодня замечательная погода? — Феликс меланхолично поднимает лицо к небу, подставляя его под осколки первого ледяного дождя.
— Нет, не кажется.
— И почему же? — Феликс изламывает бровь, с которой капает на ресницы.
— Мне нравится тепло и солнце, — совершенно неожиданно откровенничает Чепиль, но Феликс забудет эту ненужную информацию через секунду.
Феликс достаёт помятую пачку сигарет из кармана классических брюк, но не закуривает — его сразу затошнит, а кидает Чепиль, глядя на её побледневшее личико.
— Покури, сними стресс.
— И чем на этот раз ты хочешь меня напичкать? — Чепиль недоверчиво смотрит на болотного цвета пачку, которая тут же намокает в луже.
— Каннабис, соль, ксанакс, феназепам, простой бытовой яд?
— Брось, — усмехается Феликс, — всего лишь кубинский табак.
— Спасибо, я не курю, — Чепиль отпинывает пачку назад к Феликсу, которую он легко ловит носком ботинка. — Зачем ты притащил меня сюда?
Феликс отталкивается спиной от двери и пугающе медленной поступью подходит к побледневшей Чепиль. Она аж сжимается, пытаясь превратиться в маковое зёрнышко. Несмотря на то, что она старается быть стойкой, внутри всё дрожит. И быть не может, но за пару минут ничего не поменялось — ей всё ещё невыносимо находиться рядом с ним, даже когда он меланхоличен. Потому что в любую секунду весь университет может взлететь на воздух от нестабильного состояния, которое рябит в его глазах.
— Крыша общежития на уровне четвертого этажа, а мы сейчас почти на шестом, — издалека начинает он.
Феликс аккуратно берёт Чепиль за плечи, разворачивая к себе спиной. Скрещивает её руки на груди и обнимает, укладывая голову в изгиб острого плеча. Мягкие объятия, детские, пугающе наивные. Он преподносит ей мятный пряник, пряча за спиной хлёсткий кнут
. Снова. Феликс делает шаг, и Чепиль, за неимением другого выхода, вынужденно идёт вперёд к бортикам крыши в такт его небольшим шагам. Он прикасается к ней — адски горячей щекой к арктически холодной — и шепчет:
— С высоты университетская площадь кажется такой маленькой, и всё как на ладони. Видно кто, как, где, а главное — с кем проводит время. Смотри, даже подворотня у минимаркета просматривается. Не знаешь, кто курил там с Джисоном и кого он обнимал на позапрошлой перемене?
— Понятия не имею, — её голос изламывается, причём очень заметно.
— Пора бы тебе научиться этой фишке — дышать, когда врёшь, — Феликс издевательски усмехается, когда чувствует в груди под своими руками тяжёлый вздох. Он целует в послушную венку на шее, от чего по телу Чепиль проползают не мурашки, а нечто противное, больше похожее на опарышей.
— Задрожала вся, будто сидишь на пустой стиралке в прачечной. Холодно или это мои прикосновения так влияют на твоё тело? Они до сих пор тебе нравятся?
— Не нравятся.
— Маленькая врушка, — шепотом усмехается Феликс. — А прикосновения Джисона тебе нравятся? — он прикусывает мочку уха. Медицинский стальной конус от сережки контрастом бьёт холодом в горячий язык. — Чепиль, ты мечтаешь стать его подстилкой? Или, может, уже стала? В той же самой подворотне, например. Это местечко как раз для такой шавки, как ты.
— Замолчи, — тихо скулит Чепиль, пытаясь сдержать себя от крика, — пожалуйста, прекращай вести себя как подонок.
Слышать её мольбу — то ещё классное удовольствие. И надо же, чтобы его получить, Феликсу не нужно протыкать чьи-то мочки ушей бенгальским огнём или кормить медицинской засахаренной ватой. Он сбито, потихоньку, неспеша добирается до истины.
— Твои просьбы станут прекрасным наполнением для мусорного контейнера, — вязко, безжалостно ужасает Феликс. — В ту ночь, когда я тебя трахал...
— Заткнись! — рявкает Чепиль так громко, что вороны, мирно прятавшиеся от дождя на кронах деревьев, разлетаются врассыпную. Казалось, что целостный бетон крыши пошёл глубокими трещинами от её крика.
Феликс электрически дышит в себя, пока в его пасти греется пистолет. Говорит-рычит, стреляет резко, свирепо:
— Нет, это ты заткнись!
Вот. Чёрт. Его. Переклинивает.
Феликс сжимает зубы, хватаясь ладонью за горло Чепиль. Хочет задушить, переломать шею прямо здесь, на пустой крыше, но только медленно выводит языком вязкий след по её холодной щеке. Чепиль с хриплым придыханием пытается отвернуться, а его это ещё больше заводит, ведь от омерзения, которое он старательно игнорирует, она неосознанно льнёт головой к его плечу.
Такая маленькая и беззащитная, как в ту ночь...
— Когда я тебя трахал, ты сказала, что знаешь, какой я, — громко говорит Феликс, перекрикивая дождь, тарабанящий по морально выпотрошенным головам. — Так расскажи мне, какой я теперь в твоих несимпатичных глазках?
Мама всегда говорила, что он сильный и защитник своих сестричек. Одноклассницы говорили, что он красивый. Друзья — припизднутый, но оттого и прикольный. Чепиль говорила, что он нежный, искренний, романтичный, весёлый, добрый, мягкий...Собрав эти определения воедино Феликс даёт им одно общее слово — жалкий.
И ему это жесть как не нравится. Как арматурой по черепу.
Чепиль стоит, не зная, что ответить, потому что страх над ухом клацает зубами. Феликсу остаётся только встрепать и развернуть к себе лицом, прижимая к высокому бортику крыши, к воздуху, к грёбаному себе. Её футболка разбухает, раздувается на ветру, как воздушный змей или лиловый парус, открывая шрамы на животе. От матери, наверное. И Феликсу при взгляде на них… никак. Ничего на душе не скребёт, не плачет. Ему просто похуй на её прошлую боль. В принципе, как и настоящую, которую он причиняет собственноручно.
Ему плевать. Бесчувствие — его патология.
— Если ты будешь молчать, то я тебя точно искалечу от злости. У меня сегодня плохое настроение и ужасное самочувствие, — размеренно говорит Феликс. — И прекрати таращиться на дверь, никому ты не нужна, никто не придёт тебя спасать.
Феликс умеет с хирургической точностью вспарывать её сердце. У неё нет друзей в университете, кто бы обеспокоился её отсутствием на паре. Единственный, с кем она общается из группы, — Чон Хосок, но он свалил с последних двух пар, разыграв перед проректором Им жутко драматичную сценку с большущей потерей крови из носа. Чепиль ему помогла паникой (для убедительности) и великолепной актёрской игрой, за что и получила в благодарность джентльменский поцелуй в тыльную сторону ладони и маленькую бутылочку белого полусухого вина.
— Я стараюсь не думать о том, какой ты, — решается ответить Чепиль.
— Люди, которые врут, выглядят по-другому и ведут себя иначе. Когда-нибудь твоя тупая голова это поймёт, — говорит он до
ужасного спокойно, и по взрывающимся зрачкам можно понять, как ему это сложно даётся. Повторяет: — Ну же, расскажи мне, какой я, — его наигранное спокойствие — сладкая конфетка, от которой умирают диабетики, и Чепиль ей давится.
— Ты — самая большая ошибка, — почти вырывает из себя, но тут же приручает свой голос, говоря спокойное: — Мир облажался, когда подарил тебе жизнь.
Если голос Феликса — кулак, то взгляд — дробовик. Снесет башку и даже не заметит.
— Мне это не нравится, — морщится он, по-детски выпячивая нижнюю губу, и тут же широко улыбается: — Но мысль любопытная. Честно, слышу такое впервые в свою сторону.
Врёт, конечно же. Родители Пак Розанны плевали ему в лицо слова и похуже. Но Феликс остаётся под впечатлением. Наконец-то что-то щекочет его внутренности: банальный интерес и лютый азарт.
— Мне жаль тебя.
— Забирай своё сочувствие, я в нём не нуждаюсь. Лучше себя пожалей, — Феликс без осторожности хватает холодное запястье, пережимая ветки сиреневых вен. Её пульс бешено настукивает, оставаясь звоном в его подушечках пальцев. — Это так странно, что именно ты, исследуя мой характер вдоль и поперек, сомневаясь в каждом слове, в поступках и прочей ерундистике, которую бабы так любят подвергать сомнению, всё же осталась обманутой. А я, если честно, даже никаких усилий не прилагал. Знаешь почему?
— Нет, и знать не хочу.
— А я всё равно скажу, — Феликс смотрит на неё, как на протухший кусок мяса. — Потому что ты никому не нужна. Для тебя внимание со стороны — как глоток свежего воздуха.
Чепиль приподнимает взгляд — глаза в глаза — и просто смотрит. Без страха, без злости или разочарования. Отболело, значит. Вымученная улыбка на лице появляется, как рана: так же больно.
— Думаешь, настоящий ты кому-то нужен? Пытаешься казаться в глазах других людей тем, кем не являешься. Это твой развесёлый козырь, и это же твоя большая ошибка. Прекрати притворяться, и увидишь, что окружающим такое дерьмо, как ты, вмиг станет не нужно.
— Вау, — по-детски удивляется Феликс, книжно прикрывая рот ладонью, — ты звучишь до тупого взросло. И меня заводит твоя нелепая уверенность в себе, — определенно заводит, ибо напряжённый член в строгих штанах отдаёт ей честь. — Ты как-то сказала, что не понимаешь людей, которые издеваются над животными. Считаешь их самыми бесчеловечными существами на планете, ведь как же так можно — издеваться над беззащитными. И я с тобой тогда согласился, но не рассказал кое-что.
Феликс смотрит в глаза, продолжая давить пальцами на реки пурпурных вен, и вчитывается в её бешеный пульс, как в азбуку Морзе. Клянётся, что читает на запястьях: «Я до смерти тебя ненавижу». Ему это нравится, льстит, заводит, заставляет играть с ней до победного — до ментальной смерти одного из них.
— В детстве я прогуливался по дворам на окраине и увидел, как какой-то ребёнок издевался над котёнком, кидая в него камни, палки, стёкла, в общем, всё, что попадалось под руку. Животинка мяукала, а пацану было всё равно, он только ржал, как гиена, и пинал кота, когда тот пытался удрать. Я оттащил ребёнка — он младше был года на три — в подворотню и чуть ли насмерть не забил арматурой. И я не мстил ему за кота, мне просто хотелось попробовать навредить ему. И послушать, как он будет выть от боли, — Феликс рассказывает это так, будто записывает сон, который хочет в дальнейшем проанализировать. — Кто в этой ситуации из нас дерьмо? Котёнок беззащитен перед ребёнком, ребёнок беззащитен передо мной.
— Вы оба, — выцеживает Чепиль сквозь зубы, — больные психи.
— Вот видишь, — кивает Феликс, слегка улыбаясь, — а я ведь люблю животных, Чепиль. Очень люблю, а Джисон — нет. В детстве он начитался про пожары и случайно сжёг бездомного пса. Не специально, конечно, но и не особо-то грустил.
— Зачем ты пытаешься мне что-либо доказать? — и самое смешное, что Чепиль не уверена, нужно ли ей знать причину. Поведение Феликса напоминает инфекцию. Именно её, инфекцию. Зудящую и жуткую настолько, что лучше не разматывать бинты, чтобы не видеть всю гниль под ними.
— Это весело, — простенько отвечает Феликс, — смотреть как ты корчишься, плачешь, грезишь о моей скорой смерти. Я веселюсь с тобой, Чепиль. А ещё я хочу кое-что проверить.
— Что? Уничтожишь меня или нет?
— Верно, и пока я справляюсь. Ты уже не так уверена насчёт Джисона.
— У тебя ко мне странная ненависть.
— Согласен, — поджимает губы Феликс, задумчиво вырисовывая непонятные руны пальцем на её груди. — Мне одновременно хочется трахнуть тебя, обнять и сделать так больно, как только смогу. Это странно?
— Это страшно, Феликс. Да тебе лечиться нужно! Просто отвали от меня, дай мне жить спокойно без твоего присутствия или скажи, что мне нужно сделать, что ты оставил меня в покое?!
— Ничего особенного, просто будь рядом и терпи. Ты — моё лекарство, Нам Чепиль. И мне плевать, что ты думаешь об этом.
— Нет, пожалуйста..., — от жесткого приговора у неё подкашиваются ноги, но Феликс не даёт ей свалится в лужу, прижимая крепко к бортику крыши.
— Нет, — усмехается Феликс, перерубая её надежды бензопилой. Выстригает секатором: — Нет, — делает безжалостный медленный чик-чик ножницами: — Да.
Откровение сдирает кожу с тела. Или это опять творят его бесконтрольные прикосновения. Чепиль встречает чудовищного Феликса так, как привыкла: она отшатывается назад, когда он тянется к ней и грубо ловит за затылок, затягивая в болезненный поцелуй, грубо проталкивая язык — подбородок намокает от мажущих, неконтролируемых поцелуев. Сопротивление от неё сильное, но для его состояния совершенно невесомое. Феликс скалится ей в рот, а губы Чепиль расходятся на нитки, когда он неконтролируемо их кусает, пытаясь навредить как можно сильнее, потому что стоны боли — самая дивная мелодия. Феликс не вздрагивает, но ослабевает, когда на губе расцветает ответный сильный укус. В ране потрескивает приятная боль, и рты заполняются привкусом железа. Губы перепачканы алым, голос хрипит:
— Ты почти откусила одно из моих достоинств.
Феликс пытается приблизиться, но Чепиль отталкивает его почти вывернутой ладонью. Ей больно, и очень странно, что она не кричит. Феликс делает ровный шаг к ней, и наконец до него доходит: она кусает — ему не больно, она бьёт кулаком в грудь — слегка щекотно, она плачет — он умоет руки в слезах, она прокусывает кожу — щиплет, но терпимо.
Дохрамывает: когда он рядом с ней, его душевная боль не чувствуется. Если раньше ему нужно было превратить чей-то глаз в слякоть, а нос в труху, то сейчас достаточно того, что Феликс видит её испуганный взгляд, затравленные вздохи под руками, несмелое блеянье и мольбы.
Доползает: чтобы она ни делала — рядом с ней ему легко. Не больно, и он не тонет в кровавом болоте воспоминаний о тёмном детстве, навеянных отходняками. Там, в этом беззаботном детстве, случилось что-то ужасное, о чем он не желает помнить. Там нет ничего радостного, светлого, семейного.
И именно она помогает ему забыться, потеряться, жить.
«Ты — моё лекарство, Нам Чепиль».
— В чём, — запинается Чепиль, — в чём суть твоей жестокости?
Феликс хватается пальцами за её подбородок, оставляет невесомый поцелуй на солёных обветренных губах и убирает узоры мокрых волос с бледных щёк. Бьёт в под дых словами:
— Боже, так и не поняла? Мне так хорошо, когда тебе так плохо.
