«Вы уверены, что хотите заблокировать контакт Моральный урод?»
— Уверена, мать твою, — злится Чепиль, с особой жёсткостью тапая пальцем на «Да». Феликс с возмущением отводит телефон чуть дальше от лица, не веря своим глазам. Пару раз промаргивается, чтобы понять, не кажется ли ему. «Сообщение не доставлено». Дворняжка там что, смелости нажралась? Феликс, не глядя, злобно швыряет телефон в раковину — тот, пару раз проскользив туда-сюда по пошлой чёрной керамике, замирает экраном вверх на сливе. Феликс опирается спиной на стену позади себя, чуть сгорбившись, и зло выдыхает ртом, проводя рукой по лицу: ему нужно отвлечься, или он точно раскрошит зеркало, уродскую красную плитку, чьё-нибудь ебало. В туалет залетает красивая яркая пташка — фигурка лоза, лицом ягодка. По её кремовой брендовой блузке растекается зелёная, чуть вязкая жидкость. Абсент, вероятно. Девушка брезгливо оттягивает кофточку от груди, пытаясь стряхнуть не впитывавшиеся капли. «Не ной из-за тряпки, дура», — думает она. Но так обидно, что впервые в жизни позволила купить себе дорогую вещь от Луи Виттон, а её так беспощадно испортили коктейлем. И этот пьяный вдрызг хер даже не извинился! Просто попытался стряхнуть абсент, потянувшись своими вонючими руками к её груди. Мерзость. Она мечтала об отдыхе, потому что сильно устала. Дома её ждёт ворчливая соседка по комнате, потёртый диван, старенький телевизор и белая-белая кошечка по имени Ло (единственная радость). Хотелось повеселиться с лёгким флиртом, сладкими коктейлями, а не чувствовать звериные, поистине дикие взгляды на её теле. Девушка матерится себе под нос дерзким «блядь», когда чувствует, как абсент насквозь пропитывает её лифчик, и замирает, когда поднимает взгляд от груди на человека в туалете. — Извините, я ошиблась туа... Феликс? — вопросительная интонация незнакомки и собственное имя заставляют его поднять взгляд. — Ты кто? — Бонна, — растеряно представляется пташка, — э-э, Им Бонна. Мы учимся в одном университете и... в одной группе. — А, — моментально берёт себя в руки Феликс, хотя его слегка шатает, — прости, не узнал тебя без сексуальных клетчатых шорт, — Бонна смущённо улыбается, краснея гуще черешни, и опускает взгляд в пол. Глупая, глупая наивная пташка. — Я ожидал увидеть тебя где угодно, но только не в этом гадюшнике, — говорит Феликс, отталкиваясь спиной от холодной стены, подходя ближе, почти вплотную. — Как тебя сюда занесло? — Я обычно не хожу по таким заведениям, просто Джинни сказал, что сегодня намечается классная вечеринка, и вручил приглашение. Неясно, Бонна пытается дёшево самоутвердиться или оправдаться? — С моей стороны было бы невежливо... — Прекращай, — рубит Феликс, но тут же мило улыбается, потому что осознает, что вышло слишком грубо, — прекращай быть такой милой. Его взгляд — тигриный, зверский, голодный — Бонна воспринимает приятным комплиментом, ведь даже с мерзким зелёным пятном на груди смогла завоевать внимание такого парня, как Ли Феликс. Наконец-то смогла. Радуется внутри, хотя на лице цветёт только плохо наигранная невозмутимость. Будто давно приучена к вниманию красивых мужчин. Ликует, не то, что страшненькая дворняжка, которая только плюётся поганой фразой: «Не трогай меня, мне противно!»... Блядь, да съебись из его головы! Не до тебя, уродина! Феликс обольщает неплохую девчонку на быстрый перепихон в клубе, просто посиди тихо в углу его сферической памяти, а потом он к тебе обязательно вернётся. — У тебя красивые глаза, когда смущаешься, — пиздит Феликс. Обычные, непримечательные, такие носит большая часть Сеула. «Когда смотришь на него, всё не так уж и влажно... бля-я, важно», — думает Бонна, на секунду зависнув взглядом на мышцах, перекатывающихся на руках. Феликсу хватает выдержки только на парочку минут, а после он накидывается на Бонну с поцелуями. Укусы на коже наливаются багровой синевой, и Им Бонна едва сдерживает стоны: всё её тело приятно саднит. Что ж, секс действительно состоится, хотя из них двоих в этом сомневался — никто. Треск капроновых колготок слышится отчётливо. Шелест упаковки презерватива тоже бьёт в уши. Длинные белые волосы Бонны липнут к мокрой спине, когда она от наслаждения запрокидывает голову. Язык пульсирует от кусающих поцелуев и просьб любить, а не только иметь, которые она стойко сдерживает. Феликс двигается сладко, протяжно, сохраняя уверенный темп, а временами — жёстко, сочно, грубо, наматывая волосы на кулак. Но не то... Не так. Феликс размашисто входит до упора, цепляет безымянным пальцем угол губ, на которых давно смазался персиковый блеск, просовывает глубже, а Бонна — послушная пташка — с наслаждением принимает и его член между ног, и палец во рту. Облизывает, посасывает, издавая похабные стоны. Его дворняжка такого себе не позволяет. Вообще ничего не позволяет, даже дотронуться до себя! Сука! Бонна, опирающаяся руками на ободок унитаза, кончает в унисон с рычащим Феликсом, который изливается в презерватив. Дорогущая блузка испорчена: там пятно, там дырка от его несдержанности. Кофточку можно смело выкидывать, а вот Феликса Бонна никогда не выкинет из своей головы. И этот пошлый — самый лучший и желанный — секс тоже. Хоть и произошёл он не так, как она мечтала: не на круглой кровати с шёлковыми белыми простынями, а среди пластиковых чёрных стен и ёршиков. Глупая, глупая пташка. — Ликс, — зовёт Бона, снимая разорванные в лоскуты капроновые колготки. — Что? — Мне было хорошо, а тебе? Феликс будто за ширмой, где другой мир и измерение. — А, ага, да. Телефон не выключай, я в ближайшие дни наберу. Не наберёт. По крайней мере, не планирует. Феликс, глядя в зеркало, стирает с губ и щёк липкий персиковый блеск, вплетает пятерню в волосы, чтобы придать им менее растрёпанный вид. Не прощается, когда выходит из туалета. — Ликс! — Бонна вылетает наивной пташкой из кабинки, расстроенно смотрит на пустой туалет и закрытую дверь. Тихо шепчет себе под нос, поднимая с пола его свитера: — Буду ждать. Феликс протискивается сквозь толпу потных тел, кальянный дым, отблески дискоболов, шум музыки. Заходит в кабинет Хёнджина, ловко уворачивается от летящей в него пепельницы, даже не моргает, заваливаясь на диван. — Вот сука малолетняя! — рычит Хёнджин, который никак не может отойти от стычки с Каролиной. Она его, всё-таки, переиграла. — А ты чё такой растрепанный? Ты же в туалет ходил, — вмиг лыбится Хван, когда понимает в чём дело. — У вас туалет унисекс. С ударением на «секс». — Красивая? — Не вглядывался. И Хёнджин скалится как тупой чел из дебильной рекламы зубной пасты с мятными отбеливающими звёздочками.***
Дождливый день обещает быть вечным. Чепиль угнетает пасмурная сеульская погода: дождь перемешивается с тающим снегом, тёмная грязь. Из-под серых сугробов торчит отсыревший мусор, собачье дерьмо, пожухлая трава и гнилые листья. Никакого уюта. Чепиль держится потрескавшейся скалой, иногда позволяет себе улыбнуться. И непонятно, что её так веселит: принятая безвыходность или тупые байки Хосока про неудачные свидания и ловлю бабочек. Или, может, углы губ дёргаются и распарываются от нервов? Неясно. Они идут по скрипучим половицам коридора — из женского туалета доносятся стоны. Там либо кого-то бьют, либо ебут. Другого не дано. Чепиль едва заметно кривится, как от тупой боли в желудке, но проходит мимо не желая узнавать, что же там происходит. Феликс ломает её психику плавно. Деталька за деталькой, и Чепиль уже не хочет бросаться на амбразуру пулемёта пытаясь кого-нибудь спасти от несправедливости. — Крутышка, а ты давно причёску сменила? — вдруг спрашивает Хосок. Если он про цвет волос — давно, если про длину — относительно недавно. Сразу после того, как получила от Феликса сообщение о том, что он любит трахаться, наматывая волосы на кулак. В Какао, к слову, пользователь felixneverbad тоже сразу полетел в бан, а остриженные волосы в мусорное ведро под раковиной. — Ты так долго не появлялась в универе. Чёрт, я даже вспомнить не могу, когда видел тебя последний раз. — Четыре дня назад, — укоризненно напоминает Чепиль под неловкое протяжное «оу». — Пей вместо энергетиков таблетки для памяти. — Зануда, — оскорбленно ворчит Хосок, но совершенно не обижается. — В общем, я, скорее всего, тоже на пару дней пропаду. Отец решил включить давно забытую родительскую гиперопеку, и теперь пасёт каждый мой шаг. — Из-за чего? — Из-за самоубийства Киу Цай. Думает, что я тоже подвержен этому, потому что курю вейп, пью энергосы и залипаю в компьютерные игры. Если прочухает, что я ещё фенечки люблю плести, Нирвану слушаю и блюю от поп-музыки, то с пинка отправит в психушку. Бред короче, я никогда на себя руки не наложу. Суицидники — хлам. Чепиль ёжится: она в лохматом свитере поверх футболки, но всё равно продолжает мёрзнуть от таких грубых формулировок. А ещё от воспоминаний, как Хосок во всё горло ни с того ни с сего заорал: «Да, суки, я люблю Бритни Спирс!». Чепиль тоже начинает немного переживать. Они не хотят обсуждать ситуацию с Киу Цай, но всё равно натыкаются на двуличное мракобесие во всей красе: на поминальный алтарь. Фотографию Киу Цай, выставленную на высокую тумбу, уже успели испортить: свечки из «Икеи», пластиковые цветы, пара плевков, чёрные ленточки, плюшевые игрушки, разноцветные стикеры со строчками из грустных английских песен. Весь этот хлам гниёт посреди главного холла университета, и Чепиль максимально не по себе, потому что приходится видеть это двуличие ежедневно: настоящие подружки у своеобразного алтаря не кружатся, а искусственные льют слёзы. Зато кострище вспыхнет чудесный, когда весь этот ненужный мусор вытряхнут в стальную бочку, зальют горючим и подожгут на заднем дворе университета. Так и поступают в Корё с памятью о замученных до смерти девушках. — Она этого не заслужила, — хмыкает Хосок, говоря об издевательствах, а не об ужасном алтаре, — но у меня почему-то так и не появилась скорбь. Это плохо? — Я не знаю, — честно отвечает Чепиль, смотря как языки свеч блестят в бумажных глазах (фотографию криво распечатали на принтере), — может, это потому, что ты не знал её? — Мне не хочется это обсуждать, — сердито говорит Хосок, вытирая мокрый нос. — Я и не заставляю... — Ладно, — перебивает он, — мне, типа, всё равно на неё: что она есть, что её нет — похер. Но если бы такое произошло с кем-то из моих близких, я бы воскресил этого пидора, и, Богом клянусь, собственноручно бы убил. Потому что нельзя оставлять людей так подло. Кому она лучше сделала этим? Только... себе? Это эгоистично. Чепиль задумчиво хмыкает, цепляясь пальчиками за краешек его кофты: — Значит, скорбь есть, — молчит, сдирая кожу с обветренных губ, — но не по ней, а по чувствам её близких. Если думаешь, что ты бесчеловечен, то это не так, — поверь, Чон Хосок, Чепиль знает о чём говорит. Хосок тяжело вздыхает и переводит взгляд с бледно-бумажного лица на плохо пропечатанное. Взгляд улыбчивой девушки с фотографии такой, будто она тщательно пережёвана жизнью и брезгливо выплюнута. Чёрно-белые глаза мигают разными оттенками — они явно болели, а синяки (побоев или недосыпа) хорошо скрывал тональный крем, но отчётливо проявила принтерная краска. И всё-таки, чтобы эти оба не говорили, в чём бы себя не переубеждали, они скорбят. Кореянка китайского происхождения не была лютым аутсайдером до ситуации с публичным унижением в конференц-зале, но на неё ополчилась большая часть университета, когда узнала об интимных интрижках с Хван Хёнджином. Слухов об этом — море, подтверждений — с гулькин хуй. Сам Хван полностью отрицает любую связь с Киу. Они и не общались-то толком никогда, только по учёбе. Одногруппники же всё-таки. И неясно, Хёнджин до конца откровенен или кутается в образ наглого плута. В нём же хитрость аж кипит, а человечность, как и у Феликса, молчит. От их ублюдского симбиоза можно ожидать чего угодно. — А ведь она могла просто перевестись в другой университет, — скептично рассуждает Хосок, задумчиво жуя внутреннюю часть нижней губы, — или, в конце концов, обратиться за помощью к психологу. У нас все стенды завешены этими рекламками. — Думаешь, перевод бы помог? — с какой-то искуроченной надеждой спрашивает Чепиль. — Какая вероятность, что о ней бы все забыли и не стали терроризировать на расстоянии? — Стопроцентная, — отскакивает от зубов уверенное, — об этом уже все забыли, а её смерть всколыхнула новую волну сплетен и обсуждений. В мыслях рычит нечто гремучее, что может сыграть с Чепиль злую шутку. Она с вязкой заторможенностью анализирует все слова Хосока, подвергая их сомнению, но надежда ведь умирает последней, да? Перевод однозначно поможет, Хосок ведь так сказал... — Известны участники того видео? Ну, по мимо Киу Цай. — Да, но неизвестно кто снимал и кто слил. Чепиль поворачивается к Хосоку лицом: наивным, сумрачным, слега бледноватым. Задумывается: — В конференц-зале же есть камеры видеонаблюдения, можно по записям узнать. — Это муляжи, — со знанием дела говорит Хосок, забрасывая в рот оранжевый квадратик жвачки, — их повесили туда перед выборами, потому что так надо было. Знаешь же как это бывает в нашей стране? — Для галочки? — Для галочки, — подтверждающе кивает Хосок. Мягкая складка закладывается между густых бровей, когда Хосок хмурится: — Эй, крутышка, ты побледнела. Всё нормально? — Я в порядке, — отмахивается Чепиль. Ложь, она никогда не была в порядке. — Пошли отсюда, мне тоже не по себе. Чепиль заметно напрягается, когда из-за угла коридора выруливает Феликс с Хёнджином. Лицо Ли не выражает никаких эмоций, в то время как хванов рот разрывает белоснежный оскал. Тот что-то увлечённо рассказывает, но Феликс, кажется, даже не слушает. Чепиль сжимает кулачки сильнее чем нужно, оставляя на ладонях алые полукруглые отметки от коротких ногтей, когда расстояние между ней и Феликсом сокращается с геометрической скоростью. Страх цепляется за душу ёбанными чёрными руками. — Феликс? — сияет Хосок. — Хосок? — улыбается Феликс. — Хёнджин, — давит тупую лыбу Хёнджин. Ну и зачем, Чон Хосок, ты обратил на вас его внимание? По взгляду Феликса было ясно, что он не собирается останавливаться рядом с ними, а теперь он так близко, что можно ощутить на коже его жгучее дыхание. Феликс сканирует Чепиль внимательно: зрачок в зрачок, и она видит как в его глазах путаются хитросплетения. Тяжело дыша, и всеми силами скрывая это, она отступает на шаг назад, пытаясь держать безопасную (давно прогнившую) дистанцию. Пытается сбежать от него, хотя оба знают — не получится. — Ты просто так решил со мной поговорить? — изламывает бровь Феликс, опираясь бедром на тумбу. — От тебя это звучит как преступление, — фыркает Хосок. — Преступление тут только этот несанкционированный пёстрый ужас, — лениво кивает Хван на алтарь, — и свечи. Весь универ уже провонял этой ёбаной черникой. — Это черника со сливками, — исправляет Хосок. — Пасибо, — саркастично улыбается Хёнджин, вмиг стирая улыбку: — Этой ёбаной черникой со сливками. Чепиль реально не по себе. Феликс стоит так близко, и девушка чувствует его тяжёлый кастетоподобный взгляд, пробивающий скуловые кости. Если бы рядом не было Хосока, случилось бы тотальное умерщвление её неокрепшей психики. Ей спокойно рядом с Чоном не только потому, что Феликс не будет её трогать при свидетелях, а ещё из-за того, что улыбчивый парень с модным маллетом за пару месяцев стал для неё ласковым крылом, под которым можно укрыться, спрятаться, затаиться. Комфортик, подобный пушистому одеялу и нежному объятию, рядом с которым Чепиль забывает, что бесповоротно поломана, растоптана, смешана с грязью. Хосок относится к ней по-человечески, крутышкой называет, а не дрянью, сукой, стервой, дворняжкой, пустышкой, уродиной... Можно продолжать этот список оскорблений до бесконечности, потому что полёт фантазии у Феликса отменный. — Кто умеет свистеть? — Хван вновь отходит от какой-то отвратительно сахарной и спиртовой жижи за парочку сотен баксов. Его глаза блестят Меркурием, умиротворением и ужасной меланхолией. Типичное его состояние в похмелье после суточной попойки. — Посвистим в память о Киу Цай? Призовём всяких там хороших ангелочков, чтобы позаботились как следует? Справедливости ради скажу, рисовала она действительно охуительно. Ой, извините, превосходно. Феликс кривится из-за поведения Хвана: по Хёнджину можно ошибочно сказать, что он плотно сидит на псилоцибине, а Феликсу такие приколы не на руку. Но, ему в общем-то, нравится хванова придурковатая радость. Феликс громко протяжно свистит — не смог сдержать себя в руках, потому что любит рассматривать в неприметных чёрных глазках Чепиль необузданный страх. Но, увы, никаких ангелочков призвать не получается, а только тройку дико неадекватных первокурсников с факультета лингвистики и парочку людских взглядов. — Вау! — восклицает Хёнджин. — Йа! Аккуратнее! — шипит он, когда Им Донук, жующий сэндвич с красной рыбой и сыром, врезается на новеньком скейтборде сначала в Чепиль, потом — в тумбу. Фотография Киу Цай, и без того шатко стоявшая только на самодельной рамке от пьяного трудовика, падает на пол. Чепиль летит точно, прямо, метко, не по касательной, на Феликса. Он даже не задумывается и отходит чуть правее, позволяя Чепиль упасть перед его ногами. — Ты такая невидимая, Нам Чепиль, — смеётся Донук, распластавшийся на плюшевом мемориальном мишке. Если сказать, что Им Донук влетел в Чепиль тупым, сногсшибательным копьём случайно, можно нагло соврать, ведь все её любят... ненавидеть. Пухлый богатый парнишка, одевающийся (мать честная, до сих пор?) в Gap и слушающий низкосортный андерграунд, является ярчайшим провокатором, а Чепиль таких своенравных людей на дух не переносит, поэтому их случайное знакомство не задалось с первых дней поступления в университет. Выдержка Чепиль на вечные выкрики тупых дураческих шуток во время студенческого совета не была резиновой, и она прилюдно высказала своё многократное «фу». Юношеский максимализм в желейном теле этого не оценил и даже оскорбился, да так сильно, что начал точить сколотый зуб на Чепиль об шершавую штукатурку (бешеный придурок). Ведь всё, что давит на самооценку и авторитет Им Донука, имеет бирку «уничтожить немедленно». А у Чепиль всегда были небольшие проблемы с восприятием чужого юношеского максимализма из-за густого (типа, слишком густого) воображения правильного мира. Настолько густые выдумки в её голове, что она сама не всегда понимает что навеяно мультиками, что газетами, что взрослой моралью, а что собственным разумом. Феликс неторопливо ведёт взглядом по макушке Чепиль возле своего левого колена, её распятым пальцам возле его дорогущих ботинок и на разбитом лице Киу Цай. Лениво вздыхает. — Встань, мерзость, — Донук, до этого крепко зажмурившийся от маленькой победы, испуганно разлепляет веки, когда его хватают за грудки. — Чё? — искренне спрашивает он, едва ли не задыхаясь от непонимания. — Парни, вы чё это? — Ничё блядь, — встревает яростный Хосок, — тебе ответить коротко или с кулака? Смотри куда едешь на своей хуйне! — Разберись с ним сам, — Феликс, поднявший Донука, презрительно откидывает его в руки Чона, который тут же возносит кулак над мордой. Ещё пару секунд, и лицо первокурсника превратится в питьевой клубничный йогурт. Вот настолько Хосок привязан к этой крутышке. Феликс, игнорирующий непонимающе скулящего Донука, обращается к Чепиль: — Поднимайся. Очень больно? Ушиблась? — Нет, — отвечает Чепиль, пытаясь стряхнуть его прикосновения со своих предплечий. Шепчет, поднимая убийственно приятный взгляд из микса страха и ненависти: — Убери свои руки от меня. Феликс привычно игнорирует негатив в свою сторону, как если поставить её голос на беззвучный: — Не ушиблась? Но кровь на ладонях откуда-то же взялась, — Феликс хмурится, и не отводя взгляда от Чепиль, кричит Хосоку: — У неё рука кровит, но она не хочет в медпункт. Хосок косится на вспоротые нахрен ладони Чепиль, и выжимает из себя последние соки, чтобы не въебать Донуку. Рычит: — Крутышка, вали давай в медпункт, пока я тебя не начал лечить своими методами! Фэл, бро, проводи. Этого я забираю к декану, пока не убил нахуй! — Так его! — скандирует Хёнджин, прикуривая бычок, спрятанный за ухом, над свечой. Шепелявит с фильтром в зубах, когда ловит непонимающий взгляд Хосока: — Шо? — Черника же ёбаная, — презрительно фыркает Чон, перехватывая хватку с грудков Донука на шею. — Со сливками, — тупо растекается в улыбке Хван. Хёнджин встаёт на скейтборд Донука, вписывается в каждый угол, матерится, но продолжает ехать за Хосоком, который за шкирку волочет брыкающегося первокурсника по полу. В нём рокочет непонятный интерес, совершенно ему не свойственный. Это редкость, потому что чаще всего Хёнджин ни в чём не заинтересован, если это не касается всего, что связано с рыжеволосой американочкой. Чепиль смотрит на Феликса исподлобья, в упор. Феликс делает то же самое, только в сотню раз мощнее и зловещей. Он грызёт её взглядом, а Чепиль дышит как под прессом: тяжело и рвано. Его презрительный взгляд вперемешку с искренней ненавистью — это убийственное сочетание, а когда ненависть заменяется холодной насмешкой, Чепиль всерьёз понимает, что может не дожить до вечера. — Глаза сломаешь, — хмыкает Феликс. Его голос мог бы дать отрезвляющую пощёчину, будь он ладонью. — Хотелось бы, чтобы больше никогда тебя не видеть. — Чего? — не расслышал Феликс, увлечённо наблюдая, как она морщится от кусающей боли, пытаясь стряхнуть мелкие осколки стекла с пульсирующей раны. — Куда лезешь грязными руками? — Ничего. Уйди, оставь меня в покое, я не нуждаюсь в твоей помощи. — Когда ты перестанешь доставлять мне хлопоты? — под хлопотами он имеет ввиду, что её просьбы и мольбы приходится безбожно нарушать. — Тогда, когда ты отстанешь от меня. — Выходит, никогда? — грустно спрашивает Феликс, небрежно хлопая Чепиль по щеке. Чепиль нервно уворачивается, кидая злобный взгляд. Обкусывает разжёванную губу (никак не отучится от новоприобретенной привычки — признака нерастраченного беспокойства). Пялится на то, как Феликс небрежно цепляется рукой за её предплечье. Беспощадные пальцы утопают в пушистом свитере, и Феликс ловит себя на непринятой мысли, что это приятно. Чепиль ничего не остаётся, как беспрекословно покоряться. У Феликса сегодня иная консистенция — разваренная, невнимательная, но всё равно властная, поэтому Чепиль мечется от мысли к мысли: попытаться по возможности вырваться и спрятаться, или послушно идти за ним, пока он тащит её за окровавленную руку на запах медикаментов в недры университета. Чепиль понимает, что никакого медпункта ей не светит, когда её силком выволакивают на улицу через чёрный ход и тащат к тачке на университетской парковке, а каждую попытку закричать пресекают замахом ладони и грозным взглядом. В лабиринте машин гораздо сложнее спрятаться, чем в университете, но Чепиль рискует и бьёт. Но бьёт косо, попадая ладонью куда-то по щеке или виску. Ошарашенный Феликс даже не отмахивается от детского махача, прижимаясь спиной к машине, пока Чепиль разнообразно лупит его по груди и плечам, выскуливая щедрые оскорбления. Умудряется разбить ему губу — липкая ленточка крови стекает по подбородку на чётко вычерченную ключицу, торчащую из-под футболки. — Успокойся, пока я тебя не ударил в ответ. — Да мне всё равно на твои угрозы, ясно?! — Ясно, — ядовитая усмешка Феликса вспыхивает злобой где-то под разлетевшимся сердцем. Феликс ловит Чепиль за костяки ладоней, скручивает, заваливая на асфальт. Прижимает к земле, упирая локоть в горло. Склоняется ближе к лицу, скользнув испепеляющим взглядом по губам и вкрадчиво просит, выжигая ртутными зрачками: — Остынь, или я буду вынужден пару раз окунуть тебя в холодную воду, — он многообещающе кивает на север, точно по направлению университетского пруда. — Отпусти! — осознанием трагедии сочится каждый сиплый вдох. — Мне больно! — Мне тоже больно, — усмехается Феликс, языком касается шипящей царапины на губе, слизывая вязкую кровь. — Залижешь мою боль? Чепиль смотрит на Ли с отвращением, с желанием дорвать губу. С желанием вцепиться в ровную переносицу и скосить набок. Её стали посещать какие-то извращённые мысли и от этого становится страшно. — По глазам вижу, что хочешь продолжать бить меня. — Мечтаю об этом! — признаётся Чепиль, брыкаясь в тисках его рук. Её голос хрипит как если бы гортань забили белым шумом. — И буду, если есть в этом хоть крупица смысла! — Неа, — улыбается Феликс, — только если хочешь получить в ответ. Я же псих, забыла? Поэтому спокойно могу тебя ударить. — Я не сомневаюсь в этом. А Феликс уже не так уверен в своих словах. По крайней мере, даже сейчас, когда она так подло, исподтишка разбила ему губу, у него нет желания бить в ответ. Феликс сделает ей больно иначе, как привык. — Вот и умничка, — весело говорит он. Короткие волнистые волосы, пахнущие дешевым кондиционером для волос с абрикосовой отдушкой, веером разваливаются по асфальту. До ужаса дурацкие волосы. Мужские пальцы грубо зарываются в холодные корни, настойчиво притягивая её лицо к себе, пока вторая рука по собственнически хватается за худосочное бедро. Феликс оставляет смазанный кровавый поцелуй — алая нить слюны путается на губах. — Я могу схватиться за любую твою длину волос, — у Феликса в голове переплетается лютый когнитивный диссонанс: Розэ меняла себя из-за большой любви, а Чепиль меняется из-за огромной ненависти. Что приятнее — пока не понял. — Тогда я налысо побреюсь. — Могу поверить, — скалится Феликс, сильнее сжимая корни волос, довольствуясь сдавленным писком. — Отпусти меня! — Не отпущу. Феликс неожиданно резко притягивает её к себе. Обхватывает, прижимая к шее. Чепиль со сдавленным вздохом замирает, и кусок калёного кашля застревает в горле. Ледяная кожа и горячее дыхание в висок выворачивают наизнанку, потрошат живот. — Что ты... — Заткнись, — гортанно рокочет он. Вибрация голоса вызывает липкий ужас. И кадык так близко, чертовски близко. Бери и перекусывай. — Твои поступки противоречат твоим же словам! — глухо буянит Чепиль в его шею. — Ты каждый раз не брезгуешь оскорбить меня, назвать страшной, но почему-то всё равно трогаешь, касаешься, обнимаешь и целуешь. Мне противно, Феликс, блядь, отпусти! — Намекаешь на то, что нравишься мне? — изламывает бровь он, отстраняя Чепиль от себя. Крошечную вечность смотрит в глаза, пока они глупо лежат на земле за припаркованным, намытым до ослепительного блеска Порше. А затем смеётся в лицо, запрокинув голову. Его смех как лай собаки, тонущей в кровавом болоте. Нездоровый, в общем. — Спустись с небес на землю. Такая как ты меня никогда не заинтересует. Мимо проходили люди, просто люди. А ты слишком громко лаешь, мне нужно было тебя заткнуть. Чепиль смотрит на Феликса и старается, — боже, блядь, как же она старается, — не думать. Но мысли вязкие, зыбкие, стрекочут в ушах. Она хочет верить, что он не влюблён, потому что больше всего ей не хочется напороться на феликсову любовь. У больного человека может быть только больная любовь. Не волнуйся, Чепиль, не любит. Даже минимальная симпатия не проскальзывает в чернеющем теле. У Феликса к ней животный голод и гора презрения. В его жизни «незаконное» и «желаемое» давно смешались в взрывоопасного зверя, желающего заполучить, очернить и избавиться от своей боли. А Чепиль просто терпеть его не может. Кажется, они просто растрачивают нервы друг друга, и лучше бы им сесть за стол переговоров. Ну или хотя бы раскидать себя по разные углы комнаты и сыграть в какой-нибудь кровавый мордобой на нинтендо. Подавить яростно на разноцветные кнопки, вихрем ударов поломать мультяшным героям челюсти и после этого забыть друг о друге. Но — нет. Невозможная идея для него, и несбыточная мечта для неё. — Ты творишь и говоришь столько хуйни, что я тебя никогда не прощу. — Хуйни? Кто научил тебя этому мусору? — косая улыбка задевает распоротый уголок губы Феликса. — И да, твоё прощение мне никуда не упёрлось, — в отличии от его возбуждённого члена, который давит на джинсы. Очередной нежеланный поцелуй выходит нереально болезненным. Феликс кусается, и Чепиль крепко цепляется зубами за распоротую губу, кусаясь в ответ в надежде сделать как можно больнее, но Феликсу до головокружения приятно. Она сама не понимает, что своими неаккуратными действиями затягивает ошейник на шее туже. Пальцы Феликса держат за щёки, чтоб не смела вырваться; от губ тянется тонкая нить слюны. Дыхание разжижает ужасно тягучий шёпот: — Я никогда не перестану поступать так, как мне хочется, — не врёт, блядь, он не врёт! — И любить тебя тоже не собираюсь, как и отпускать. Ты будешь рядом, и мне плевать, что ты думаешь об этом. Мне плевать, что ты чувствуешь. Мне плевать на тебя и твою боль. Автомобильный брелок греет ладонь. Тачка стрекочет умертвляющим плик-пилик. Феликс грубо, — как привык, как хочет, как желает, — затаскивает Чепиль на заднее сиденье. Она придавливает макушкой дверь машины, больно ударяясь об изогнутую (как интеграл) ручку. Ногами пытается оттолкнуть Феликса, но — тщётно: машина слишком огромная, Феликс — сильный, а она — ничтожно маленькая и слабая. Он захлопывает двери, блокирует, наваливается сверху. Лохматый свитер задирается, и Чепиль замирает на коротком выдохе: плоский живот сжимается, напрягается как лист железа. Феликс не останавливается: языком оставляет роковые следы под подбородком. — Сдайся, — велит Феликс, придавливая Чепиль своим весом к кожаной обивке сиденья. — Просто поддайся, и больно не будет. Ёрзая, бессильно пытаясь вырваться из-под натиска сотни кусачих поцелуев, Чепиль оказывается похоронена под тяжестью тела Феликса на кладбище собственных эмоций. — Я не хочу! Не прикасайся ко мне! Пожалуйста, Феликс, — смотрит на жалобно, пытаясь разбудить в подгнившей душе хотя бы крупицу человечности. Но, Боже Бравый, о какой человечности речь? Феликс был рождён без неё. Бог создавал его в пьяном угаре и навернул чашу с кривой наклейкой «человечность», сглотнул, махнул рукой, вздохнул, вымолвил: «И так сойдёт». Поэтому, Чепиль, как бы ты не смотрела, ничего волшебного не произойдёт. Невозможно научить человека ходить на двух родных (не механических) ногах, когда они ампутированы по пояс. — Я умру, если ты снова меня изнасилуешь. — Вот же сука! — замахивается Феликс, но бьёт не по лицу, а по двери машины. Опять этот заёб с изнасилованием. — От секса не умирают. Эрекция упирается в джинсы, болит. Ладонь возвращается на худощавые рёбра. Мятный аромат от вонючки в тачке и ебливая чёрная смородина её духов лупит по пульсирующей венке на виске, и Феликс, с кровоточащей губой и тяжёлым дыханием, в миллионный раз прижимается ко рту Чепиль с несдержанным поцелуем. Феликс бодается лбом в бровь. В этом действии нет ничего милого, воздушного, любящего. Сплошная дикая пошлость, вызывающая в Чепиль лютое отторжение. Ли нашёптывает в сухие губы, опаляя их жгучим дыханием: — Ты пахнешь мной, и это хорошо, потому что твои мерзкие духи меня раздражают! И блядские волосы... они тоже... Не договаривает: его пальцы (острые скальпели, нашинкованные кольцами) пробираются под лохматый свитер, зарываются под хлопковый топ, сдавливают маленькую грудь, которая отлично помещается в ладонь. Чепиль замирает от холодных жгучих прикосновений, Феликс вспыхивает: у него раскалённая рука, которой он хватается за шею, в которую секундами назад вгрызался поцелуями. От нежеланных прикосновений она беспощадно валится на грязное токсичное дно, на котором подыхает Феликс, и больше не шевелится: лежит и не двигается, а мышцы расслабляются смоченной ваткой. Пустым взглядом рассматривает потолок машины и полностью выкидывает из головы всю ситуацию. Бесполезно бороться. Чепиль готова умирать. Взгляд Феликса скользит по лицу, задерживается на жемчужных крупицах слёз на щеках. Его взгляд темнеет: конутры глаз становятся вычерченными, когда он замечает в красных воспаленных глазах бездействие, игнор, опустошение и неимоверное количество боли. — Трахать тебя всё равно что бревно или ведро с песком, — унижениями, которые на вкус как желчь, он пытается привести её в чувства. Низко, подло, но так по-феликсовски. — Не молчи, сука! «Делай, что хотел, и уходи». Феликс зажимает ноги Чепиль между своими коленями, чтобы не вздумала ударить по самому сокровенному. Ладонь без труда захватывает в капкан сразу два тонких запястья, прижимая к затонированному окну. И его совершенно не заботит, что на бледной коже останутся ежевичные уродливые синяки. Феликс пытался быть милым, но именно она заставляет его становиться мразью. Мелкая дрань бешено выводит своим бездействием. Он практически принимал (нихуя не принимал) игнор в социальных сетях, взгляд на него в университете, будто он пустое место. Но во время секса игнорировать его присутствие — это как вообще называется? Такое неуважение Феликс точно терпеть не намерен. Тем более от такой уродины, как Чепиль. В конце концов, его не заботит удовольствие других, только своё. И если эта дура не умеет ловить удовольствие от секса, — ему больше достанется. Феликс входит в Чепиль практически без подготовки, только пару раз размазывает предэякулят по половым губам. Ему неважны прелюдии, особенно когда возбуждён до краёв. Феликс делает пару толчков на пробу, густо дышит, смакует, а в горле стучат хриплые стоны. Ему... ему просто охуенно. В мире не придумали ещё ни одного слова, чтобы описать как он чувствует себя,Сбежать от тебя по-другому.
Феликс не сразу понимает, что злится: ему хочется выдрать её язык. Он звереет, спиной отталкивается от дверцы машины (ёбаный интеграл больно надавливает на кожу). Зрачки Чепиль сужаются под закрытыми веками, когда Феликс оказывается близко, нависает на вытянутых руках и зверски дышит. Дышит, дышит и держится. Держится так, что вот-вот взорвётся от кипящей злости. Вздутая венка на покрасневшем лбу пульсирует так, что разорвёт кожу в клочья. — Закрой, — цедит, — пасть. Чепиль приходится открыть глаза, чтобы наградить ублюдка убийственным взглядом, в котором читается уверенное «посмотрим», выплюнутое ей же мгновение назад. Плюётся ядом, скопившимся в собственном теле через суженные зрачки очень смело, потому что понимает, — задела нечто ноющее, ещё живое, ютившееся долгие годы в почерневшей грудине. Ютившееся и убивающее. А Феликс напряжён до предела. — Мне жаль, — ложь, ему плевать, — мне жаль, но я думаю, ты сама понимаешь, что всем срать на тебя. И плакать уж точно никто не будет. Даже шлюха Цай заслуживает скорби больше тебя. Дружеский совет: лучше закрой свой рот сейчас, если не хочешь, чтобы пострадал кто-нибудь другой. Близкий, вероятно. Чепиль чётко прослеживает угрозу. Феликс — ёбаный ублюдок с сотней козырей в рукавах, и она боится представить, какую крутую карту он может выкинуть сейчас. — Что? — вопросительно клонит голову он. — Хочешь спросить кого имею ввиду? Пахнет жаренным или давно сгоревшим — непонятно. А страх в тёмных радужках — в медовую крапинку — въедается глубоко в кожу Феликса и вдохновляет. Ли этого и добивался. — Если ты что-то сделаешь Хосоку, то... — Глупышка, бери выше. Бери старше. Чепиль сглатывает ком в кладбище желудка, и кажется, что мир вокруг раскалывается. Вспомнить о домашнем Ли Минхо получается лучше всего. Сидящем в тупой футболке с Гарфилдом, залипающим в телек на тупорылое ток-шоу, жующим начос с соусом сальса и комментирующим любой неожиданный поворот удивленным: «Ну нихуя ж себе». Рядом с тридцатилетним Ли Минхо Чепиль... спокойно. Влюбиться в друга своего отца никогда не было её целью в жизни, но — так получилось. Хо был частым гостем в поместье семейства Нам не только потому, что был великолепным тренером в спортивном клубе, который посещал её отец, но и занимательным человеком. Удивительным даже. Чепиль — семнадцатилетней девчушке, и Минхо — двадцативосьмилетнему парню бывало паршиво, но они не плакали на плечах друг друга, чтобы не стать похожими на опухших инопланетян, а предпочитали рассуждать об идеях будущего, обсуждать низкосортные аниме-мультики и заниматься прочей ерундистикой. Не хотелось катиться во мрак. Ли Минхо никогда ничего не обещал Чепиль, кроме дружбы или даже братского плеча, но девчонка неосторожно влюбилась. И это стало проблемой, которая привела её в руки Ким Уджина. — Найди себе ровесника, Чепиль. Нашла, оповестила радостно, а грудь Минхо в этот момент сдавила немаловажная неприятность — ревность. И осознание своей тупости. Но — поздновато. На Феликса обрушивается нервный смех: сначала тихий, безголосый, только воздух из ноздрей летит, потом — громкий, гортанный. Чепиль упирается затылком в сиденье машины и нереально громко смеётся. Она погружается в подобие истерии. Звон её загнанного в угол смеха аж бьётся об тонированные стёкла и отскакивает в барабанные перепонки. Смех перекрывает боль. — Что ты, конкретно ты, можешь сделать преподавателю истории, который старше тебя в разы? Феликс наклоняется к лицу, сияющему уверенностью. Ещё пара сантиметров, и можно вновь сожрать её противные губы, но Феликс лишь усмешливо шепчет сквозь кровавую ухмылку: — Я не говорю о том, что Минхо словит ртом пулю, но сонсэнним Ли на хорошем счету у всей верхушки универа. И что же скажут люди, когда увидят фото, как препод зажимает студентку в углу? — договорив, Феликс оставляет след кровавой бабочки на уголке её губ. — Прекрати быть такой уверенной, аж мерзко. Измотанная, выпотрошенная, скулящая без звуков Чепиль опирается локтем на кресло машины, подтягивая себя к дверце в положение полусидя. Феликс маниакально следит за ней, но не трогает. Поднимает голову, выгибает шею — между их лицами дистанция разорвана в клочья, и дыхание друг другу в разъёбанные губы от жестоких поцелуев плавит и без того вязкие (как заветренный джем) сухожилия. Чепиль суматошно бегает взглядом от одной ржавой веснушки до другой солнечной, а затем умоляюще? смотрит в насмешливые глаза. — Ты не посмеешь, — вышептывает она. — Ты ему жизнь сломаешь. Феликс тянется к руке Чепиль не отводя взгляд. Берёт мягко в свою и прикладывает её ладонь с атласной мягкостью к своей скуле. Неглубокие раны на ладони змеятся и шипят. Нет ничего милого, доброго и искреннего в этом жесте. Сплошная насмешка. В его голове давно посеяно зерно нездорового рассудка. — Мне плевать на жизнь, если она не моя, — искренность его слов подбрасывает сухой хворост в бушующий огонь страха неизбежности. — Я дам тебе выбор. Выбор без выбора, разумеется. Чепиль предстоит кинуть кровавый жребий, который либо ментально убьёт её, либо Ли Минхо. День без солнца круто работает на образ Феликса: злая фигура пугает до остолбенения. Ему к лицу чёрный. Футболка цвета мазута режет глаза, но контуры лица становятся вычерченными, резкими. До ублюдского самоуверенными. Феликс смотрит изучающе; с недавних пор неприятно видеть какие-то эмоции в его взгляде. Выглядит неестественно. Жрёт непорочную душу: — Ты остаёшься в Сеуле живой, в университете послушной, ешь много, не разговариваешь ни с Хосоком, ни с Джисоном, ни тем более с сонсэннимом Ли, а он продолжает преподавать в Корё, — смертельная стеклянная свалка в глазах Чепиль обрушивается в сто крат сильней после его следующих слов: — Либо ты уезжаешь, фотография попадает в деканат, и Ли Минхо с позором и уёбищной характеристикой выгоняют из университета. Он скитается без работы потерянным ягненком, но, в итоге, находит виноватого, — тебя. Повесится над твоим балконом, а тебе срезай верёвку. Неприятно будет. Выбирай. Чепиль бледнеет, как мертвечина, а Феликс криво ухмыляется. Мысли дробятся, расслаиваются. Никогда она не чувствовала себя такой убитой: мышцы расслабляются, уверенность впитывается в воздух, лопается, как мыльный пузырь, улетучивается. Пока Чепиль собирается с мыслями (постепенно умирает), дрожит как в лихорадке, Феликс дотягивается до зажигания, тыкает по загоревшимся кнопкам на панели, включая печку. Холод стоит собачий, но Чепиль сгорает в дьявольской ауре. Печка сделает только хуже: мысли разжижит, например. Боится говорить, потому что может разбудить зверя в глотке Феликса. Он приказывает: — Не молчи. Говори со мной. — Какая же ты мразь! — Чепиль до неожиданного смело хватается за грудки его футболки. — Ты вообще понимаешь, что чужие жизни — это не твои игрушки? — О, правда? — Феликс притягивает Чепиль за загривок и шипит во взмокший висок: — Мне похуй, понимаешь, нет? Или мне эту истину зарисовать, написать, вылепить из глины? — Феликсу пора сбавлять обороты, или лампочка в башке лопнет от оглушительного воя тормозов. Или потащит Чепиль под потолок без опоры под ногами. Чепиль умрёт — это не беда. Не страшно, если её собьёт машина, сожрут крокодилы, насмерть забоксирует кенгуру. А если смерть нагрянет из-за него — это может стать проблемой. Но менять своё поведение он не собирается, не может, не хочет. Никогда, ни для кого, тем более ради неё. Сохранить и не схоронить — лезвие, по которому он будет балансировать до победного, а дальше разберётся. [Заплюёт её прогнившую могилу, ширнётся в дорогущем баре чем-то сильным, трахнет парочку баб в своей машине и забудет]. Поможет или нет — проверять не хочется. Вены и так потихоньку сгнивают. Чепиль нужна Феликсу, чтобы «вылечиться» от своей зависимости, а не с новой силой подсесть на смертоносную иглу. Хотя... Кого Феликс обманывает: помрёт и помрёт эта дура бесхребетная — похуй. Он отыщет другое лекарство. Ромашковым чаем закинется, пластырем вены перемотает, ломку аскорбинкой зажуёт. Всё под контролем. Всё заебись. За окном свирепствует плохая погода. Феликс растягивает зевок, прикрывая кулаком. Какое-то время сидит напротив Чепиль, слушая гул ветра и вой заведённой тачки. Губы жжёт желание закурить, которое он не игнорирует. Цепляет с задней панели пачку и металлическую зажигалку с изображением змеиной башки. Достаёт языком сигарету, поджигает, и лицо сжирает оранжевое свечение. Его взгляд ни на секунду не перестаёт скоблить по бледному лицу напротив. — Выпусти меня, — ёжится лицо от едкого запаха дыма, жрущего слизистую носа. Скованно бормочет с бешенной усталостью: — Я хочу домой. — Выметайся, — Феликс ловит неоднозначный взгляд. Уточняет: — Из тачки, не из Сеула. Чепиль воспринимает его разрешение враньём, хитровыебанной ловушкой. Она давно не полагается на свою интуицию (та частенько стала подводить, сломалась, исправно не настроена), но сейчас интуиция, сука такая, предупреждающе орёт и вот-вот вылезет зазубренным ножом из груди. Феликс тушит окурок об резиновый коврик машины. Дверцы тачки щёлкают разблокировкой. Чепиль быстро (для своего размякшего состояния) надевает джинсы, взгляд не поднимает: боится. Порезы на ладони беснуются от прикосновения к холодной ручке машины. Свежий прохладный воздух врывается в машину, путается в волосах, оживляет лёгкие, но... у неё почти получилось. Обивка автомобильных кресел скрипит под его коленями: Феликс хватается за истощённую талию, а сама Чепиль сдавленно хрипит, когда её затаскивают обратно в машину. Феликс опутывает, прижимает к себе, как паук, пожирающий добычу. Лживый поцелуй вдоль волос на виске длится вечность. Дал ей надежду, чтобы сразу же свернуть шею. Ублюдок. — Шутка, — скользит по раковине уха усмешливое, — не скули как ребёнок, тебе не девять лет. Чепиль выпускает острые (мягкие на ощупь, как подшёрсток маленького неокрепшего зверька) иглы: — Ты не знаешь, какой я была в девять. — А ты не знаешь, каким был я, — в детстве (до двенадцати лет) на губах Феликса могли распускаться цветы, но теперь из них лезут только опарыши. — Пойми, что никуда не сможешь сбежать. Ублюдок! И Чепиль ему об этом говорит, когда он заваливает её на лопатки и вновь грубо берёт на задних сиденьях. Она — солнечный луч. Он — тьма. Где бы ни был свет, блядская тьма уже там. Его мозг — керосин. Она — зажигалка. Они оба когда-нибудь сгорят.