в темноте

если не включать свет, всё будет хорошо. лучше, чем могло бы быть. в глухой темноте комнаты йоичи тепло и почти уютно—прямо как там, в школе, в шкафу у кайзера. исаги бы сравнения не оценил, и несс кусает шершавый язык, чтобы не сказать очередной чуши. теперь-его йоичи до сих пор ненавидит всë-ещë-не-его кайзера. в глухой темноте комнаты йоичи какой-то тихий шорох, горячее дыхание и возня где-то около школьной тумбочки. —у меня подарок,—задушенно шепчет исаги.—подумал, тебе... понравится. он вытаскивает из чëрного рюкзака широкий свëрток и разворачивает его в одно судорожное движение руки. несс, притихнув, покорно ждёт его—и приоткрывает рот от изобилия эмоций, когда свёрток оказывается чужой олимпийкой. не просто чужой, блять. это кайзера. это олимпийка ëбаного кайзера. —йоичи, йоичи... резкий запах бьёт прямо в ноздри, и несс чувствует внезапно поражающий мозг недостаток кислорода в крови:всё вокруг приятно кружится и размывается до неровных кружков цвета; от головы йоичи остаётся только привычно тëмно-синее пятно. и большая—кайзер на порядок выше него, конечно—олимпийка. чуть заношенная и потрëпанная, несс знает, ей уже несколько лет, он не носит её на людях. это только для его исаги. его йоичи взял эту олимпийку ради него, несса. его йоичи перепрыгнул через себя, его йоичи наплевал на вечера, проведённые под кайзером, наплевал на то, как ему больно, наплевал на воспоминания о постоянном принудительном сексе в школьной подсобке. его йоичи—какой же, блять, пиздец—мягко берёт его за руку и рьяно целует. кайзер притягивает его к себе, кусает его пухлые губы, гладит коронки зубов шершавым языком, помогает расстегнуть стёртые и совсем никуда не годные джинсы и пускает пальцы в пушистые волосы, продираясь сквозь невычëсываемые колтуны. у михаэля элегантно-грубые движения, у михаэля такие сильные руки, у михаэля... у михаэля насильственный роман с йоичи, садистские наклонности, белый бмв, квартира в элитном районе москвы, синяя зубная щëтка средней жëсткости, антисептик в прозрачной бутылочке, аккуратная пастельная папка с работами учеников и подписка на яндекс музыку. его почти бросают на мягкий матрас чужой кровати, переворачивают, не отпуская кислотно-розовых прядей. кончики совсем обесцветились. надо найти где-нибудь денег на краску—или йоичи опять будет журить за убитую структуру волос. как будто краска поможет беспорядку у него на голове. его русые волосы совсем потемнели после пары десятков окрашиваний. педофилам, видимо, нравится эта едкая стереотипная женственность в нём. несс, вообще-то, дохуя высокий, почти крепкий, хоть и постоянно голодный. в дурацкой юбке матери он становится похожим на какого-то стрëмного фрика, устраивающего протесты против общества и всяких гендерных устоев. трахать полого внутри несса им почему-то нравится больше, чем красавицу-жену или их парней(можно ли сорокалетних мужиков вообще назвать чьими-то парнями?). он вообще-то не брезгливый. на двоих его тоже можно поделить. так, наверное, будет даже удобнее. больше простора до тупящих фантазий, помогающих пережить это без серьёзных изменений в характере и поведении. чтобы исаги не потащил к психиатру за шкирку. ему, наверное, и самому пора. бедняжка дёргается от одного упоминания физики. а йоичи всё играет в упорного спасателя, хватает поперёк туловища, запрещает ездить, не разрешает даже думать о возвращении туда, откуда он ушёл после нескольких ссор с исаги, кричавшего и откровенно готового разрыдаться над его потëртыми чулками со стрелкой, его шутками про секс, минет и трассу, его дурацкими попытками возбудить его шаблонными фразочками и внезапным дедди-кинком. он в ту ночь не спал, наверное. вообще—а у несса даже нет этого дедди-кинка. а йоичи изводится. паникёр. любящий-любимый. всё такой же избранный и обречённый как раньше, красивый и правильный. его притягивают за талию, живота касаются подушечки, кажется, средних пальцев—надо заново учиться концентрироваться на самом сексе. на его спину чуть давят, заставляют привычно прогнуться. йоичи сбивчиво дышит и заботливо молчит. смиряется. делай то, что делаешь всегда, несс. представляй. кайзер держит его бёдра и вбивается, ударяясь о его кожу и вынуждая его скулить от боли. кайзер цепляет его соски короткими ухоженными ногтями. кайзер даже шлëпает его по ягодицам—почему-то очень слабо и ласково, кайзер странно наклоняется к нему и гладит его по щеке. несс готов просить о грубости. не надо быстрее, йоичи. не надо жëстче. надо грубее, пожалуйста—пожалуйста, сделай больнее. нет, йоичи, я не мазохист, перестань. разве кайзер будет со мной нежничать? йоичи, не ври, что он говорил про меня? ах, не говорил. ну конечно. зачем о нëм, о нессе, говорить. говорить можно о йоичи. можно, нужно, жизненно необходимо—несс дышит им, а не кайзером:от михаэля в лëгких только выжигающий глотку метан, вызывающий тахикардию и опасную дискоординацию. михаэль душит дизайнерскими воротничками, замазывает глазные яблоки тоналкой эсте лаудер—как свою красивую татуировку—и заполняет собой пространство между тонкими трабекулами. и ещё михаэль больше не берёт у него кофе в пластиковом и малоэкологичном стаканчике по утрам. это, наверное дурной знак. а йоичи живительный. даёт право сделать вдох, опустить диафрагму, расширить грудную клетку; схватить его за плечи—у́же, кажется, чем у жилистого несса и порыдать, если надо. посмеяться. пошмыгать носом, пожаловаться на синяки на талии—от мужиков; и на широких ключицах—от матери; побубнить зазубренные формулы или поскулить какую-нибудь замученную песенку, страдающую без привычного стройного аккомпанемента. послушать что-нибудь от него. у него без несса всё светлее, лучистее—тренировки, сборы, друзья, родители, поездки, лагеря, отпуск. но он не умирает с нессом, нет. просто становится мягче, медленнее и спокойнее. не носится с грудой снежков за вопящим бачирой, не смеëтся до боли в животе и переходит на юмор культурный, возвышенный. ну, до ночи по крайней мере. ночью—теперь с ним в одной кровати—исаги тихо хихикает над этими его дурацкими подкатами и рассказами про то, как он в детстве попробовал у матери пару стопок водки, и крепко-крепко целует его в губы. правда, в губы. и ему не противно, кажется. йоичи там, сзади него, тяжело дышит, пытаясь угнаться за темпом, присущим здоровым сформировавшимся организмам. головка попадает аккурат по простате, стенки туго-туго сжимаются—несс готовит себя крайне посредственно. войти в него легко, надо только чуть нажать и вовремя скользнуть внутрь. двигаться в нём—сложнее. наверное, этим он и нравится своим постоянникам. йоичи же тоже постоянник, наверное. имеет его и платит. и зачем-то любит. запах средства для снятия лака. исаги лаком не пользуется—это точно кайзеровский. на рукаве олимпийки неприметное пятнышко. что-то маячит там, на краю бокового зрения. несс не хочет смотреть—закрывает глаза и игнорирует всё, что происходит вокруг. сосредотачивается на атмосфере, на ощущениях, на тëплом члене внутри себя, на восхитительной ясности чужого присутствия и такой же восхитительной неясности личности присутствующего. нет, там, сзади него, не йоичи. йоичи хороший, нежный, боящийся ему навредить. йоичи всегда прижимается к нему, заставляет лежать на кровати грудью, чтобы целовать ему шею и чуть терзать загрубевшую кожу между острыми зубками. с йоичи тепло. уютно. сладко. обречённо. с кайзером—так отчаянно и больно, что на глазах выступают слëзы от одного движения его тонких губ. представляй, несс. представляй. кайзер резко вбивается в него, крепко держит, гладит, шлëпает, как-то называет, а йоичи стоит прямо перед ним на широкой кровати и ласково смотрит—как он на него, только без страха и боли. йоичи тоже хорошо. он счастлив, потому что его любимый счастлив:он держит его за руку и вытирает слëзы с его щёк, водит по выразительным линиям его ладони, заглядывает ему в глаза и не возражает. чмокает в лоб, потому что несс хорошо заменяет его. несс умничка. хвалили несса обычно только его мужики, предлагающие ему выпить с ними, перекурить и послушать истории о делающей мозги жене и несносных детях, ах, его заставляют делать с ними уроки, посмотрите—несса почти воротит, но он согласно кивает, вежливо выливает мутный алкоголь, улыбается и доверительно молчит в ответ на пустые риторические вопросы. да, молодец, ага. талант. спасибо за чаевые, да, свободен со следующей среды. погиб этот его несчастный грязный талант. с чаевыми в виде булочек—потому что совсем худой—и сигарет—потому что несс пахнет этой ëбаной мятой так, будто он сделан из сотни пачек дирола. в следующую среду исаги сильной рукой пригвоздил его к полу и велел остановиться. он, конечно, не бил. долго и тихо говорил с ним, сидя у него на грудной клетке. объяснял, что ему не обидно, но неприятно; что и это не главное—главное, что несс всё время в опасности. йоичи смотрел так пиздецки печально, так безысходно—как будто несс делает это целиком и полностью по своей воле. наивный мальчик из семьи с доходом выше среднего. если бы не его потрясающая эмпатия, он бы, наверное, считал, что несс работает просто чтобы развлечься. ну ебануться как весело. дешёвые свечки из ашана почему-то пахнут не пряным яблоком, а плохим воском. в отсыревших советских тумбочках нет ни пенала, ни даже карандаша—в боковом кармане потëртого рюкзака только две синие ручки. от всех его вещей несёт перегаром—всё такими же дешёвыми сигаретами. даже не всегда его, потому что три месяца назад пришлось бросить. на курение нужны деньги. неизвестно, где их берёт непросыхающая мать—и знать не хочется. несс только надеется, что она занимается не тем же, чем он. им, вроде как, присылают какие-то пособия—несс их в глаза не видел лет с семи. когда-то ещё очень давно мать, кажется, работала в лаборатории или вроде того; приносила домой какие-то тетрадки в клетку, ручки и карандаши с логотипом их исследовательского центра. а потом её, наверное, уволили за этот вечный запой, в котором она продолжала доказывать свою научную точку зрения и выкидывать из дома все взятые в библиотеке книжки по любительской магии. а опеке глубоко плевать—и слава богу. в детдоме явно хуже, чем с матерью. наверное. несс бывает у себя дома раз в три-четыре дня, забегает на пару часов или на короткую ночь, и то только чтобы проверить, что уставшая и давным-давно разочаровавшаяся в жизни и в сыне мать жива и хотя бы относительно здорова. от побоев он толком не защищается, закрывает только голову от бутылок и исподлобья смотрит куда-то наверх:он крепче матери лет с тринадцати, но от попыток защититься риск навредить ей возрастает раза в три. у неё, в отличие от несса, нет йоичи, который обнимет, обработает лоб и виски, помажет гелем синяки на плечах, ключицах и спине и поможет прийти в себя. у неё только такие же посиневшие событульники и непутёвый сын-проститутка. дома должно что-то быть. примитивное молоко, хотя бы какое-то мясо, чай, минералка—на случай если кто-нибудь в его доме вдруг решится на несколько дней в трезвом сознании. и чтобы дома это что-то было, нужно зарабатывать; а йоичи всё кажется, что мать проживёт сама. найдёт работу. опомнится, если несс прекратит ей помогать. ну и дурак. исаги вдруг вспоминает о своей роли и после тяжёлого вздоха добавляет силы в шлепки, чтобы несс не уходил в свои постоянные тревожные мысли. правильное замечание—несс часто кивает, давая понять, что удары можно прекратить. его мягкие бëдра мелко трясутся, широкие плечи периодически вздрагивают и он—блять, это, кажется, впервые—заходится высоким стоном, когда йоичи резко выходит, а потом в одно движение заполняет его целиком. несс почти визжит. секс удивительно приятный. впервые. каким-то таким он его себе когда-то и представлял—когда-то до того, как в его жизни появились заботы о поиске клиентов, контрацептивов по адекватным ценам, маршрутов куда-то за мкад и о том, как бы его не убили. он даже немного заботится о своей сохранности, ага:кидает йоичи геолокацию, иногда принимает нормальную еду вроде супа в качестве чаевых и не соглашается на сомнительные возбудители. ему ещё надо вернуться домой. там, в маленьких пятиэтажных домах, в подъездах и в чужих машинах, было обыденно и неправильно больно. иногда даже страшно. реже—невыносимо скучно или стыдно. а сейчас удивительно хорошо. это всё йоичи. у йоичи—всё для него. даже личина кайзера.

*****

а быть кайзером пиздец как мерзко. просто пиздец. хочется сдохнуть. закрыть глаза. забыть о его существовании, блять, стереть алексу все воспоминания о нëм. а ещё лучше—все воспоминания о своём тоскливом травмированном детстве без отца, которого он, наверное, и ищет в михаэле. дедди ишес ещё никогда не казались такими опасными. это всё классно, когда алекс впахивает на физику ради эфемерной похвалы за разительные успехи на олимпиадах. это всё классно, когда алекс, ну, любит его уроки, находит в себе силы вставать ради них. да, алекс, кайзер не будет с тобой нежничать, ты прав. кайзер вообще с тобой не будет. это всё ëбаный пиздец, когда он варит яд у себя дома; когда он устало улыбается, надевает чулки под чëрные джинсы, едет за мкад и возвращается, кажется, неживым—смотрит в пустоту, курит и по привычке тушит сигареты о пальцы, чтобы не оставлять следов. привычка, кстати, предурацкая—йоичи всё силится отучить его. пока не получается, но он же старается—с проституцией выгорело. он толком ни на что и не надеялся, когда несс, лежавший доселе у него на коленках и обвивавший руками его голени, взглянул на время и попытался приподняться. с ним, крепким и жилистым, пришлось повозиться—закончили они на полу. исаги, наверное, победил только за счëт выносливости:алекс давно не ел и не мог долго двигаться. видимо, собирался поесть по дороге или уже на заказе. сколько, блять, раз ему говорили:не ешь ничего у этих мужиков. отравят—потом ищи его в лесополосе. исаги поговорил с ним—по-человечески. не как мать, вселившая в него этот страх всякого рода алкоголя, не как классная руководительница, всё интересовавшаяся, всё ли у него хорошо и не принимающая отказов. он разговаривал с ним, между прочим, как с адекватным и вменяемым взрослым, коим его алекс не является—даже близко. да, он берёт ответственность за мать лет с девяти. да, зарабатывает сам—но он такой невероятно наивный, что хочется рыдать. ещё сильнее хотелось рыдать, когда в их первый раз опытный алекс уселся на его кровать, закинул ногу на ногу и совсем бытовым тоном поинтересовался, что исаги нравится в сексе и как с ним стоит обращаться. у него, у алекса, совсем не женская фигура—но он натягивает свои юбки-чулки и всё тащится куда попало. и не думает о сексе, когда его имеют, когда исаги старается как можно ласковее обойтись с его драгоценным мальчиком. не получает оргазмов, даже не возбуждается толком. это больно, правда, очень больно. как бы исаги ни старался, для удовольствия алексу нужна тишина, олимпийка насильника с запахом его духов, грубость и болезненно небрежное обращение с его и без того посиневшим телом. как бы исаги ни старался, алекса не вылечить жалкими разговорами про самоценность, нежными поцелуями и ночными прогулками по холодным улицам. алекс тогда ушёл, как только исаги отпустил его запястья и слез с широких рëбер, и он проревел, наверное, полночи—пока алекс не прислал ему своё гео. он не поехал. остался дома. и исаги обнимал его так крепко, что алексу должно было показаться, что он пытается его убить. это ещё кто кого. проституция ему как наркота:алекс, конечно, не смог перестать с первого раза. исаги знает:он наверняка врёт себе. говорит, что это всё из-за денег. а сам заменяет мужиками проклятого кайзера—чтоб он в аду горел, кстати. исаги, к слову, атеист. алекс ездил, исаги ругался; тот снова ездил, он снова ругался:кричал даже, кидался его чулками, забытыми у него дома, а алекс всё хлопал дверьми и пытался втолковать ему—и себе, кажется—что это всё только ради заработка, что йоичи не понимает, потому что, мол, вырос в обеспеченной семье. а йоичи не дурак. и не слепой. видит, как алекс закрывает глаза. видит, как подаётся на любую грубость. видит, как он смотрит на кайзера. йоичи всё видит. в том числе наконец-то возбуждëнного алекса перед собой. его член прижимается к животу, исаги имеет его по-собачьи:почему-то ему кажется, что кайзер делал бы именно так. он старательно царапает раскрасневшуюся кожу ягодиц, периодически легонько разогревая её почти невесомыми ударами ладони. алекс очень-очень тугой, потому что уже недели три ни к кому не ездил—а с йоичи разбирался простым минетом, от которого исаги очень старался отказаться, алекс красивый. русые корни пушистых волос приятно напоминают о начале их тогда ещё какой-то светло-невинной дружбы. у алекса очень подвижные кости, широкая шея, покрытая испариной и—исаги не может не признать—красивая задница с ровными ягодицами всё-таки цепляет взгляд и впечатывается в память. вытащить из него член почти немыслимо, он сжимает в тисках, не готовый отпускать и делиться. приходится молчать, чтобы не разрушить устойчивый уже образ. молчать и долбить—по-другому такое не назовëшь—его алекса, который почему-то кажется ему невероятно хрупким. его хочется любить, его хочется защищать, с ним хочется чего-то здорового—например, пару дней отдыха, отсуствия кайзера в жизни их обоих и право быть самим собой хотя бы с ним—бачира-то уж точно не поймëт всю сложность его красивой, но прогнивающей изнутри и разъедаемой михаэлем души. йоичи и сам не уверен, что он его понимает. алекс нервный, сложный, родной, тёплый и совершенно одержимый. алекс не видит других людей, алексу кажется, что все кроме йоичи его ненавидят. у него в сердце концентрированная щëлочь, не позволяющая подойти к другим, подумать о других—а на самом-то деле несс превосходно умеет втираться в доверие и находить подход к любым типам людей. исаги слышал, как он общается с клиентами по телефону, как неловко хихикает в трубку, когда ему зачем-то предлагают остаться на ночь, как очаровательно улыбается, когда фотографируется для них. для него это, кажется, механизм—и непонятно только, почему он не использует его в жизни. то ли не видит смысла, то ли не видит возможности—вбил себе в голову, что сверстники никогда его не примут. бачира считает его фриком, да—хотя сам-то недалеко ушёл; чигири всерьёз опасается контактов с ним, а кунигами, кажется, считает его потенциально опасным для общественного порядка и социума в целом. ну, то есть, вообще—в теории он прав. но это в теории—в практике алекса крепко держат за воротник, чтобы он ничего не натворил. он никого не отравит. никому, наверное, не испортит жизнь каким-нибудь подлым поступком. никаких прилюдных правонарушений, потому что исаги рядом. исаги готов помочь, протянуть руку, дать лёгкий подзатыльник за глупые и неправильные идеи, съездить с ним домой, приютить у себя недели эдак на две, приготовить ему ужин или помочь отойти после очередной кайзеровской грубости. а ещё исаги готов целовать его до посинения, обнимать за талию и плечи, таскать его по врачам, журить за очередные синяки и за то, что опять делал минет без презерватива. алекс его слушается, правда. почти всегда. потому что любит, потому что восхищается им и, наверное, потому что боится, что и исаги его оставит. он не оставит, нет. исаги здоров, исаги выдержит любой груз—даже перманентную эмоциональную измену, от которой тошнит даже самого алекса. исаги сам предложил ему встречаться и со всей внимательностью считывал его поведение во время его неуклюжих признаний в любви. он плакал, алекс, говорил, что не заслужил; а исаги всё говорил, что они справятся и с этим. что он со всем справится—и что если алекс правда любит его, он готов терпеть его чувства к кайзеру. потому что с ним хорошо, правда. более чем. руки алекса всё в крупных родинках и случайных шрамах, чуть прикрываемых резиновыми браслетами с ярмарок, олимпиад, высоток и культурных мероприятий, на которые он ходит вместе с исаги, не получающим толком духовной пищи при общении со своей беспечной компашкой. жаждущие искусства, они вместе мотаются по всем музеям мочквы—в том числе по подвальным выставкам, встроенным в голом промощгорм помещении без всякого финансирования. оставлять грязевые отпечатки их ладоней на холсте в очередном арт-хаусе в разы интимнее секса. он хнычет под ним; звонко всхлипывает и сминает мягкие хлопковые простыни. стискивает руки в замочек. он плачет, алекс—и исаги порывается взять его за волосы и осторожно повернуть на себя. приходится тут же одëрнуть самого себя:нельзя. алекс заслуживает этого гадкого удовольствия, исаги чувствует:он обязан помочь своему несчастному мальчику поменять его восприятие. пускай так. пускай грязно и мерзко—пускай его, исаги, выворачивает от любой мысли о кайзере. у алекса нечеловечески красивые глаза, отливающие блестящим пурпуром под терпким освещением тусклых лицейских ламп, алекс как-то умудряется контролировать всю его жизнь, находясь при этом в принимающей позиции. до чтения переписок он, слава богу, пока не дошёл—исаги проводит с ним воспитательные беседы чуть ли не каждую неделю; алекс, несомненно, невероятно умный и смекалистый, алекс ни разу не видел своего отца, алекс натирает мозоли на руках, когда подрабатывает грузчиком, и бьёт свои очки о деревянные коробки. —ты в порядке?—тихо спрашивает исаги. —совсем расклеился. тебе больно, алекс? он не отзывается—совсем. просто не воспринимает голос йоичи:настолько он погружëн в свою ненастоящую реальность, в которой его имеет не жалкий школьник исаги, а величественный кайзер. да, он никогда не называет его по имени. у алекса кличка вместо фамилии. —тебе больно, несс? несс, отвечай мне,—твëрдо требует исаги, добавляя в голос уверенности и напыщенной высокомерности. —не больно, нет,—уверяет дрожащим тоном,—тихо, пожалуйста, не разговаривай, я... как скажешь, алекс. хорошо. дыши, алекс, сжимайся вокруг члена, продолжай послушно подмахивать красивыми бëдрами, рыдай, если надо. чувствуй, алекс. люби, алекс. люби—хоть кого-нибудь, если это даёт тебе силы жить. —михаэль!.. алекс втягивает впалый живот и, заходясь почти неслышным криком, кончает—пачкает одеяло с маленькими космическими кораблями—и падает на постель, устало пытаясь отдышаться. он до сих пор не открывает глаз, реснички слипаются от солëных слëз, а покрасневшие бëдра медленно начинают синеть. он притискивается к исаги, ложащемуся рядом с ним и утыкается ему в шею. горячо дышит, тепло улыбается сквозь слëзы и удерживает его на месте:боится, что он уйдёт. боится, что иллюзия развеется, и он снова окажется один на один с горькой правдой: никакого кайзера в комнате нет. есть только йоичи, обезнадëженно глядящий в потолок и тихо плачущий над своей новой ролью.