Всякая вещь, кажущаяся тебе ужасной, перестает быть таковой, как только ты от нее испытаешь наслаждение.
Донасьен Альфонс Франсуа де Сад.
Бледный, белый; обгоревшая береза, окутанная серым, бархатным на ощупь пеплом. Митя был уверен — на вкус — та же нежная кора, горько-сладкая. Не чета столичным барышням с их выскобленными до зеркального блеска статными плечами или худыми станами, хрупкими, как чашки китайского фарфора, какие так легко разбить, лишь сильнее сжав пальцы, в озверении вонзясь зубами в тончайшую, как лепесток, грань. Каждую ночь Митя врывался в это пепельное тело, в самую кожу ревущим пламенем, выгрызал в острых локтях и коленях стонущие отметины, не оставляя после себя ничего, кроме крови. Просыпаясь, Митя запускал пальцы в волосы и пытался содрать скальп ногтями, но никогда это не помогало унять болезненную пульсацию меж напряженных до истомы бедер. И он упирался локтем в подушку, пряча в ней красное и взмокшее лицо, и толкался в сжатый кулак. Митя сам тем сахарным девочкам не чета — он легко может сломать, разбить, а осколки сожрать или всыпать в раны. В той степени он не переносил вид грязи, неряшливости или небрежности, в какой наслаждался до дрожи в коленях образами неестественных пульсирующих болью ран, ощущением бьющихся расстроенными струнами сердец, сладкими запахами… гнили и крови… И кусал губу до той самой крови, ощущал ее вкус, царапал бедро и горбился под одеялом, где сосредоточилась вся его вспыхнувшая ночная страсть, где взрывом опал пароксизм его ночного видения. Третья ночь. Хуже полугода его становления полноправным Истинным Князем. Наутро губа опухла, привлекла вежливое отцовское внимание, кроткое и нежное, которое Митя неаккуратно кольнул привычною иголкой. Виновник прокушенной губы и набухших кровью царапин на ноге сидел и спокойно завтракал, обнимая вилку розовыми губами. Перед этим приоткрывал их, и Мите распахивался чарующий вид на его влажный язык, крохотный отрезок горячего горла, тонущего во тьме, и маленький край отдающих в молочную желтизну зубов. Края рта — острые, кажущиеся тонкими, как начавшаяся рваться ткань, привлекающая соблазном дорвать лоскуты до конца, услаждая уши издыхающим визгом. Ингвар заметил. Не мог не заметить. Иногда воображение играет с разумом в злую шутку и выкидывает забавный анекдот, раскрывая черные царапины в березовой коре и вынуждая зрачки распахнувшихся глаз неотрывно наблюдать за тобою, именно за каждой пульсацией каждой вены в каждом твоем члене. Осознание Ингвара было подобно этому же вниманию. Он стал осторожнее, явно узрел в Мите угрозу, и угрозу не явную, способную разрешиться едиными разговором или — и думать уже неловко — мальчишеской дракой. Суть этой опасности пугала, завораживала, как понимание о том, что в любой момент может случиться небывалая несправедливость, и ноги заплетутся, и рухнешь на пол, вывернув ладонь с зажатой отверткой, какая вонзится в глазницу и порвет ткани мозга. Митя не мог терпеть. Березовые ветви, как известно, могли в умелых руках даровать истину о предках, заплыв в разум дымом, являлись чистотой, невинностью, бессмертной праведностью и смертным участием в круговороте жизненных начал. Березовые ветви обманчиво хрупкие. Бледные, белые. Как бархатная кожа. Как худые ладони с глубокой табачной ямкой и острыми пястными костями. Как тонкие, прозрачные губы, почему-то не рвущиеся острыми резцами. Как бесцветные глаза с глубоким отливом. Как адамово яблоко, явным символом греха застывшее в горле. Как тонкие ноздри гладкого носа. Как звонкий голос. Как, в общем-то, весь Ингвар, после осознания ставший еще желаннее. Теперь скрывался намеренно, нарочно или нет возбуждая тем самым пылкое желание, какое стало отрицать ночные вспышки ипсации, какое с каждой лишней ночью бросало в глаза новые и новые картины самых развратных мечтаний. Чем дольше Митя жил с новой неживой сутью, тем кровавее становились сны. Жажда пробуждалась с новой силой. Будучи не задушенная в зародыше, она порвала прозрачными ногтями хлипкую, мокрую оболочку и стало взращиваться мимолетными фантазиями Мити. Раскрывало уродливые, рудиментарные крылья, грызло череп тупыми зубами, требовало и нуждалось. Каждую ночь рвались чужие губы, выдавливались глаза… Сны не отличаемы от реальности, уносящие в иной мир. Руки Ингвара ласкали и обнимали, царапали грудь; губы его скользили по спине и шептали, шептали фразы, навеянные зыбким разумом. Что-то то ли в словах, то ли в том, каким тоном были они сказаны, почудилось Мите неествественным, причудливо безобразным. Против природы идут люди, железными прутьями обязывающие дерево, чтобы то росло в ином виде; человек перекраивает суть естества земли, чтобы потешить собственные идеалы, избавиться от наблюдающего обманчивую неестественность дрожащего чувства в грудине. Митя, затопленный этим чувством, похороненный в нем, таком мерзком, как застывший свиной жир, едва заставил себя повернуть голову на заржавевшей от пота шее, чтобы взглянуть на Ингвара и его голос. Увидел, как из его глазницы торчит короткая рукоять посеребряного ножа. По бледной щеке стекал ручей крови, мешающийся с вытекающим глазом. И Митя просыпался, и этот мягкий провал пустой, окровавленной глазницы застревал в горле — тошнотой, а в пахе — глухой болью. Вывернутые кисти, скованные крепким узлом; сломанные ноги с торчащими наружу костями, пронзившими бумажную кожу; торчащие ребра, по каким скользит нож; рвущийся под натяжением уголок рта, текущие из аккуратных ноздрей слезы; выгнутая, тощая спина, скованная фантомной болью из-за отрезанных от острых лопаток крыльев; узкие, дрожащие бедра с кровоточащими полосами от кожаного ремня и опухшими следами от ладоней, по внутренним сторонам которых, чувствительным и нежным, стекает позолоченая жидкость… В Мите было не рвение упокоить, убить, умереть. То было… Все разом. Обладать. Лишить девственности, порвав мягкое тело, честь, достоинство; вскрыть пальцами, дрожащими от экстаза, тонкую кожу на животе и зарыться в рыхлые, горячие органы; ощущать всей своей плотью чужую волю к жизни, управлять ею, держать чужое сердце в сжатом кулаке, облизывать его, кусать, пускать кровь, натягивая, расслабляя, удерживая в мире живых на тонких-тонких нитях сухожилий. Предвкушение этой игры с чужой жизнью заглушало будни своим очарованием, и Митя устал противиться этому; то, что должно произойти, случится рано или поздно. Митя казался истерзан своими бессонными ночами и грызущим плотским неудовлетворением. Ввалились глаза, осунулось лицо, потрескались губы и покрылись вечной дрожью кисти. Содомия, думалось Мите, бывавшим во многих салонах, сопровождалась обыкновенно более высокими и во сто крат платоническими чувствами; поэзия поединка на шпагах, страсть высеченных искр. Но разве будет Мораныч опошлять свою суть оружием, когда может сломать трахею голыми руками? Забрать жизнь сразу — воспользоавашись правом, принадлежащим с самого рождения?.. Все произошло спонтанно. Ингвар скользнул в свою спальню, и Митя спустя минуту вошел следом, застав Ингвара за ритуалом подготовки ко сну. Поймав его взгляд, Митя нервно засмеялся. Взгляд разбитый от испуга, напряженный перед лицом стихийной опасности — как на картине Брюллова. Руки застыли на постели, как примороженные — и верно, ведь ночи выдавались морозными… Митя скользнул к нему сквозь тень, застилающую спальню, и заключил в объятья, тут же вжавшись в его губы жарким поцелуем. Ингвар, поначалу растерявшийся, быстро очнулся, заметался, как опущенная в воду кошка, замычал, попытался поцарапать Митины плечи, лягнуть его, пнуть… Но поцелуи кружили голову, порядком уставшую от ежедневного напряжения, наконец-то дошедшего до логического исхода, и Ингвар лишь дразнил его случайными потираниями коленями о пах, грудью о грудь. Заплакал Ингвар тогда, когда Митя ударом в бок вынудил его захлебнуться воздухом, скользнул языком в его рот и коснулся им неба. Всхлип вышел слабым, как бы жалким признанием поражения в краткой борьбе, но как же сильно этот кроткий звук взбудоражил дремлющее в Мите чудовище. Митя попытался уронить Ингвара на кровать, скорее приблизиться к разрешению своих кошмаров. Ингвар, оказавшийся на краю постели, забился с удвоенной силой, пускай его самого давило возбуждение: пятка угодила Мите во внутреннюю сторону бедра, прямиком по царапинам. Закипела драка, обернувшаяся пылкой возней, в результате которой Митя подмял его под себя и впился в его губы с новой страстью. Голова у него кружилась от триумфа, драка лишь сильнее распалила страсть. Происходящее казалось очередным его сном. Но Ингвар был из плоти и крови, поразительно живым и дышащим. Его напуганное сердце колотилось о ребра, живые руки, запрокинутые Митей наверх, копошились и старались вырваться, тихие всхлипы нежно касались слуха. Мите было жаль, что в темноте не было видно его лица, его слез и муки, его желание. Ингвар забился под Митей вновь, как птица под сетью, и Митя сжал его плечо — и оттянул, выкручивая и выгибая Ингвара так, что он умолк, зажмурившись от боли и того, что Митя вжался губами в его ухо. — Вякнешь, и я тебе выбью руку из сустава. — Тогда я закричу, — дрожащим голосом прошептал Ингвар — и тихо-тихо, как ребенок, шмыгнул носом. — Рискни. Сердце его стучало, быстро и громко, и, приткнувшись своей грудью к его, Митя явственно ощущал это великолепное нетерпение двух душ, которые знают, что вот-вот отыщут цель, но не ведают, в каком направлении искать. Ингвар гулко сглотнул; напряженный каждой клеточкой тела, испуганный и желанный. — Почему?.. — сдавленно из-за передавивших горло слез выдохнул он. И продолжал вопрошать то же самое, пока Митя покрывал поцелуями его щеки и глаза, гладил его тело и расстегивал ночную сорочку, дабы добраться до набухших крохотных бусин. Он стал щипать их, ладонью принялся ласкать напряженный живот, повел рукою ниже, к редким волосам — и сжал рукою горячее и налившееся кровью, и задохнулся, разом вспомнив все-все свои кошмарные сны. Ингвар свел колени, схватив в плен руку Мити, и тот поцеловал его, слизывая всхлипы и особенно яркие вдохи. Вдохи стыда, досады, страха. — Не бойся. — Митя смазал ладонью проступившие на гладкой, словно отполированной головке капли влаги и все целовал, касался, млел, вкушал, как дорвавшийся до куска свежего мяса бездомный пес; как почуявший падаль ворон… — Я не делаю больно. — Так же нельзя. Так нельзя. Я не хочу. Я не хочу… «Захочешь», — подумал Митя, целуя его дрожащие губы, проводя языком по гладким зубам, ощущая вырвавшуюся прочь слюну, избыток которой намочил подбородки и потек по щеке Ингвара — с уголка рта. Острого, нежного, которого Митя коснулся языком. Ингвар вжался дрожащими, горячими пальцами в плечи Мити, какой стал целовать шею. Тонкую, почти лебяжью шею с крупной бусиной кадыка. В попытке уйти от поцелуев Ингвар запрокинул голову, тем самым открывая Мите больше места для ласк; он ни на миг не прекратил орудовать рукою меж бедер Ингвара, и тот дрожал — от желания и восторга, от ужаса и вывернутого отвращения, как будто Митя не был его ровесником, как будто сотни разбитых невинностей было за его спиной; и в этом смирении Мите чудилась полная готовность и одно только гулкое желание. Привстав, Митя стянул с ноги штанину, взглянул на Ингвара, окинув затуманенным взором его скрытую полумраком бледную фигуру, очерченную темным покрывалом. Он был подобен призраку порочного Антиноя, из любви к Адриану принесшего себя в жертву, лишившись тем самым всех прелестей живого тела. Захлебнуться в реке во имя высоких чувств и во спасение души возлюбленного… Митя накрыл ладонью его шею и слегка сжал, но почувствовал, что стал задыхаться сам. Митя мягко, медленно привлекся своим налившимся возбуждением к плоти Ингвара. В ушах горячо шумела кровь. Губы Ингвара теперь обжигали. Его затекшие ноги, дрожащие и взмокшие, кротко обняли Митю, и тот вдавился плотнее, и этим жестом словно содрал с едва-едва зажившего сердца Ингвара тканевые лоскуты. Замычав, как от резкой боли, Ингвар засучил ногами, стал выворачиваться, стараясь вытянуться из-под тяжелого Мити, разорвать это порочное прикосновение, причиняющее сладкую, но гадливую боль, нарушающее его принципы. — Пожалуйста, остановись, давай… — Ингвар привстал на локтях, уязвимо приблизившись. — Давай поговорим… — После, — Митя уронил его на спину, — все после. Митя плюнул на свою ладонь, коснулся плоти Ингвара, заведя руку за спину, и, заглядывая в бездонные от желания глаза Ингвара, испуганные и горячие, привстал слегка… сгорбился, сжав зубы, переплел с Ингваром пальцы — и медленно, плавно опустился. Ингвар собрал ноги, коснувшись коленями спины Мити. Первая попытка вызвала боль, вторая же оказалась успешнее — совсем не та смазанная кровью легкость, какая сопровождала сны Мити. Ингвар сжал пальцы Мити, выгнулся и стал шептать мольбы, которые вслух не решался озвучить сам Митя; а боль была, и боль зверская, на весь мир. Шепот Ингвара ласкал слух, как волны нежно прикасались к берегу. С каждой секундой ощущая все нарастающую боль, дерущую пах тугим удовольствием, Митя силился оставаться в сознании — казалось, что все возбуждение, разрешившись, пронзит его мозг пулей. Шум в ушах застлал зрение, и Митя окунулся в душную темноту, где была оглушающая пульсация заполненного до самого сердца тела, чужая рука и гибкие, бархатные пальцы… Как же то было больно, как туго и по́лно… Ягодицами к бедрам… Сквозь поясницу и стыд… Сочный, приятный треск, короткий шепот, укатившийся в тяжелое дыхание; схлынул шелест, и ему на смену пришло острое удовольствие, граничащее с мучительной болью. В висках настойчиво пульсировало. Митя очутился в чужих объятьях. Он дрожал. Сытно, переполнено стало сердцу, словно Ингвар обжег его своей кипящей жидкостью, оставил ожоги; словно это Ингвар желал и мучился, и наконец дорвался, выжав обоих в ничто. Пустота, от которой Мит успел отвыкнуть за пару минут сладкой пытки, ощущалась теперь как потеря важного органа. Митя сморгнул слезы, лег рядом, изможденный и взмокший, как загнанная лошадь. В полумраке рассматривал наливающиеся гематомы на шее и груди Ингвара — луна заглянула в окно, теперь уже окончательно обнажив всю картину. Грудь Ингвара тяжело вздымалась, и Митя положил на нее ладонь. Обвел пальцем укус. Ингвара потряхивало, как от холода. В тишине спальни прозвенел его тихий, слабый истеричный смех. — Я никому не скажу, — прошептал он и повернул мелко дрожащую голову к Мите. — Если кто-то узнает… — Никто. Впрочем, не обещаю. — Да кто тебе, сука, поверит, — прошипел Ингвар. Митя очутился сверху, увидел в его глазах искренний страх, сжал его голову и поцеловал. Преступный поцелуй, так похожий на вспыхнувшую в пламени записку с признанием в любви. Митя напоследок коротко лизнул его глаз, убирая с ресниц капли соленой влаги, поднялся и растворился в тени. Удовлетворенный. Сытый.