Останься

Хёнун знает, что, вероятно, не нравится Ханылю. По крайней мере знает точно, что не настолько, как тот нравится ему. Но Хёнун не может его винить, нет. Напротив — он прекрасно понимает Ханыля. И тоже не знает, как любить такого как он. Его собственный отец открыто ненавидит, его ненавидит тот, кто буквально был его частью. Что уж говорить о тех, кто не имеет к нему никакого отношения? Он отвратительный — Ханыль об этом знает больше, чем все окружающие. Больше, чем кто-либо другой. Если не считать его поехавшую семейку. И теперь, когда в руках Хёнуна оказывается Ханыль, когда тот упирается кожей и костями в ладони, когда он так близко, когда его так легко разрушить, Хёнун не знает, что ему делать. Как ему поступать. Как проявлять свою любовь, чтобы не уничтожить? Как ее проявлять, если от любви хочется сжать Ханыля в ладонях до распада атомов? Хёнуну хочется спрятать Ханыля, обернуть в пупырчатую пленку и уберечь от всего мира. От громадного хищного мира, который уже неотвратимо разрушил одного из них. Уже разрушил Хёнуна до самого основания — там балки и груды песка, разбросанные отколотые кирпичи и детский крик вперемешку с воем взрослого. А Ханыль… Ханыль такого не заслуживает. Нельзя допустить, чтобы мир ранил и его. Но. Хёнун прекрасно понимает, что он больше, чем кто-либо другой, ранит Ханыля. Что ему нужно уберечь Ханыля от себя. Спрятать его от собственных рук. Закрыть от собственных глаз. Но разве это возможно? Разве Хёнун не кинется его искать? Разве не будет прыгать в ботинках по головам, чтобы отыскать пропажу? Будет. Хёнун знает, что будет. И ненавидит себя за это. Они собираются ложиться спать: Ханыль согласился остаться у него, и только потому, что Хёнун сказал, что ему будет одиноко. Ханыль, вероятно, соглашается лишь из жалости. И. Есть ли в нем, Хёнуне, что-нибудь кроме жалости? Кроме поломанного детства? Кроме гнилого фарша из внутренностей? Или он привлекает Ханыля лишь своей изуродованностью? Кулаки сжимаются, царапая кожу ногтями — Хёнун ненавидит себя ещё больше. Однажды Ханылю надоест его жалеть и он уйдёт. Однажды Хёнун останется один… …и не сможет этого вынести. Отряхиваясь от мыслей, Хёнун проходит в комнату, попутно бросая пару идиотских шуток, от которых Ханыль почему-то смеется. От его смеха внутри все замирает. Как давно ему нравится Ханыль? Когда именно это случилось? Что послужило толчком? То, что Ханыль принял его? Его, обволоченного страхами и ублюдством. Откровенной мерзостью. Хёнун же весь из гнили состоит, как его можно таким принять? А Ханыль почему-то принял. И Хёнун не может справиться с тем, что чувствует. — Сейчас достану тебе футболку и шорты, — произносит Хёнун, поворачиваясь к шкафу. Все его движения немного скомканные и резкие: тяжело справиться с грызущими мозг мыслями. Когда Ханыль аккуратно задевает рукой плечо, Хёнун с непривычки дергается. Он всегда привык держаться поодаль, что-то вроде несуществующего в природе, но приобретенного инстинкта самосохранения. Один уебок заставил его появиться. Или это не инстинкт, а бегство. Хёнун не знает. Не хочет знать. Тело дергается даже от прикосновений Ханыля, реагирует так на того, кого хотелось бы в себя вжать, чтобы кожей срастись. Может, будь они скреплены, Хёнун перестал бы бояться чужих касаний. — Я взял одежду с собой, переодевайся тоже, — тихо произносит Ханыль, слегка хмуря брови: видимо, заметил, что Хёнун дернулся. — А я так хотел посмотреть на тебя в своих вещах!.. — театрально разочарованно бросает в ответ Хёнун, стаскивая с себя штаны. — Прекрати нести хуйню. Глаза закатываются сами собой. Язык тоже цокает в ответ самостоятельно. Ханыль тихо смеется, а Хёнун замирает от того, как этот смех греет его холодные кости. Как сразу становится спокойно. Хёнуну спокойно с Ханылем. И, наверное, это самое важное. Когда Ханыль решает спросить, чем они займутся, Хёнун растягивает губы в ухмылке и все так же легкомысленно пожимает плечами. — Мы так долго гуляли и разговаривали, что даже не знаю… — наигранно. Ханылю от этого весело. Тогда Хёнун подходит на шаг, еще один, когда становится впритык — садится на край кровати и шепчет: — Ложись. Ханыль тут же отводит взгляд, чуть испуганно, но Ханыль всегда так делает. Хёнун не знает, что случилось в прошлом, но… Вероятно, у Ханыля тоже есть история, которая не позволяет ему нормально касаться других. Как будто он сомневается, что его в действительности хотят. Хотят целовать, выцеловывать все лицо, чтобы запомнить, чтобы на подкорке выжечь, хотят касаться, обжигающе и так медленно, чтобы кожа плавилась. Хотят бесконечно обнимать, утыкаться носом и слышать запах, хотят разговаривать, часами и днями, хотят зарываться пальцами в волосы, хотят скользить ладонями по телу. Но Хёнун действительно этого хочет. И хочет куда большего, чем только этого. Хочет так много, что становится даже стыдно. — Ты мне нравишься, — выдыхает Хёнун, пытаясь взглядом заставить Ханыля посмотреть на него вновь. — Очень нравишься. Не сомневайся в этом. Ханыль дергается. Поджимает губы как-то виновато и немного огорченно — Хёнун сделал что-то не так? Это звучало как принуждение? Блядь. Он совсем не умеет не проебываться. Если бы существовала олимпиада по проебам, Хёнун был бы ежевременным победителем. Бестолковый рот открывается в попытке оправдать сказанное, но Ханыль уже ложится на кровать, продолжая прятать взгляд. Хёнун придвигается ближе, нависает, всматривается во всегда бледное и уставшее лицо Ханыля, словно в попытках отыскать в нем что-то. Что-то, что позволит сделать следующий вдох. И отыскивает. Отыскивает в длинных ресницах, отыскивает в таких ласковых, слегка нервных глазах, находит в неровностях кожи, в сгущающейся темноте под глазами и уголках губ. Ближе. Хёнун мягко касается губами губ и тут же прижимает грудную клетку к груди Ханыля. Сердце начинает заводиться, бьется с такой силой, что почти вышибает ребра, когда Ханыль зарывается пальцами в волосы. Прижимаются теснее. Спаяться сердцами, чтобы те бились в унисон, спаяться душами — пусть звучат по единому подобию. Когда становится особенно тесно, Хёнун перебрасывает ногу через чужие бедра, садится сверху, продолжая целовать Ханыля. Ему кажется, что, если он оторвется от губ хотя бы на мгновение, все в этом мире окажется бессмыслицей. Все вокруг как брошюра, как афиша спектакля, такое же цветастое и завлекающее. Такое же ненастоящее и выхолощенное. За текстом нет ничего, как за душой у каждого. Хёнуну восемнадцать, у него за спиной разбитый фарфоровый ребенок, который своими осколками пытается уколоть окружающий его мир. Конечно же, ребенок калечит только себя: до мира его крохотные ручонки не дотягиваются. И Хёнун калечит себя, режет и режет изнанку до исполосанных органов. До скрежета зубов и кровавых шрамов. Режет и режет. Пока не получит моральное удовлетворение, пока не докажет себе, что ребенок внутри него что-то хоть для кого-то значит. Вокруг Хёнуна не было семьи, вокруг Хёнуна не было тех, кто захочет его слушать. Поэтому ужасно хрупкий, разломанный мальчик собрал вокруг себя тьму, чтобы хоть кто-то был рядом. Если не семья, то монстры тоже ничего. Даже если свои собственные. Хёнун целует напористее, заползает языком, сплетается с влажным языком Ханыля, придерживает руками острое лицо, словно это заставит его поверить, что Ханыль тоже его хочет. Что он хочет его целовать, хочет касаться, хочет слушать, что Ханыль не порожденный гнилой душой монстр. Ханыль — человек. И находится здесь вполне добровольно. Явно на каких-то ебнутых обстоятельствах, но добровольно. А Хёнун так страшно хочет, чтобы его хотели в ответ. Чтобы его принимали: со всеми монстрами, с разбитым на осколки, запертым в клетке ребенком, с его гнилой душой, с желанием любить, любить так сильно и честно, чтобы тряслись коленки. Рука тянется вниз, скользит под футболку, и Ханыль тихо выдыхает в поцелуй. Хёнун отрывается от губ, целует их край, цепочкой поцелуев спускается к шее, вслушиваясь в смазанные выдохи, заполняя свой разум ими. Не обрывками мыслей, не отзвуками монстров. Звучанием Ханыля. Пусть его вздохи прошьются на подкорке, пусть его дыхание станет воздухом, пусть его сердцебиение превратится в собственное. Хёнун так страшно не хочет отвлекаться, что не замечает, как пальцы Ханыля перестают зарываться в волосы. А в следующую секунду все меняется. Ужас стопорится в глотке, страх протыкает иглами тело — Хёнун замирает и приоткрывает рот, чтобы не переставать дышать. Руки Ханыля на его бедрах, хотели заползти под шорты, но не успели. Когда ужас становится едва контролируемым, Хёнун тут же встает и отворачивается. — Я сделал что-то не так? — насквозь испуганно спрашивает Ханыль, его голос сжатый и пустынный, даже виноватый, и Хёнун хочет въебать себе за то, что заставил Ханыля волноваться. — Нет, — тихо. — Если ты не хочешь, давай прекратим. Ужас. Ужас накатывает с двойной силой и промораживает органы. Становится так холодно, что Хёнун горбится и по ощущениям сжимается. Его просто стриггерило. Его просто стриггерило. Ничего страшного. Ничего серьезного. Ханыль тоже хочет его касаться, в чем проблема? Это же нормально. Все пары так делают. Просто… Нихуя не просто. Хёнуна стриггерило. Просто по-ебанутому стриггерило. К нему уже лезли, уже касались ног, уже их гладили, только тогда он этого не хотел. Он этого боялся. С Ханылем он хочет, так в чем, блядь, проблема?! Блядь. Блядь… Мозг не может заставить обернуться или хотя бы произнести что-нибудь около внятное. Только ужас. Непонимание. Горечь в глотке. Булыжник, упирающийся в гортань. Разливающийся по венам страх. — Меня уже… — голос до такой степени выжженный и сорванный, что слишком похожий на жалкий. Тишина. — Когда я был маленьким, ко мне… — слова тяжелые, неподходящие, даются с огромным трудом, но Хёнун заставляет себя выдохнуть продолжение: — Ко мне лез учитель. Он водил руками по бедрам. Меня… До ушей доносится глухой тяжелый выдох. — Прости, — тут же выдыхает Ханыль. — Прости, я не знал… Хёнун сжимается, садится на корточки и утыкается лицом в ладони. Он все испортил. Он снова все испортил. Он не хочет быть обузой, не хочет рушить Ханыля, но почему-то каждый раз изрядно в этом проебывается. И ненавидит себя за это еще больше. — Прости, я все испортил, — сдавленно выдыхает Хёнун сквозь горечь в глотке. — Нет, Хёнун, — До ушей доносится крик, тут же заглушенный. Затем —шаги. Когда мозг позволяет ладоням сползти с лица, Ханыль уже оказывается перед глазами. — Ты ни в чем не виноват. Брови ползут к середине, губы поджимаются, и глаза начинает жечь. А Ханыль смотрит привычно ласково, привычно утешающе и произносит тихо, осторожно: — Могу я тебя обнять? Блядь. — Да. И еще: — Обними меня. И: — Прошу… Ощущая себя в осторожных объятиях Ханыля, Хёнуну хочется закричать. Он не заслуживает Ханыля. Никогда не выслужится перед ним. Хёнун знает, что, вероятно, не нравится Ханылю. По крайней мере знает точно, что не настолько, как тот нравится ему. Но Хёнун не может его винить, нет. Напротив — он прекрасно понимает Ханыля. И тоже не знает, как любить такого как он.