Ремиз

В её голове пронумерован каждый удар. Каждому, почти честно, присвоен порядковый номер. Начат отсчёт до мгновенья, когда от сущего останется только пепелище; только ударные отпечатки. 1. Клеточки полупустой медкарты заклеймило длинное, выходящее за красный край, предложение: «Разрыв задней крестообразной связки, третья степень» Не диагноз, а приговор. Черта, длиной в сотню километров. Линия расстояния от Ленинграда до Челнов — путь домой с формальным проигрышем. С просранной медалью по своей же вине, благодаря неудавшейся «стреле» с (не-)последним в её жизни «а гош». С коленкой, болтающейся как незакрученная на бутылке крышка. Что страшнее: факт или его сопряжения? Для Русланы было страшно только то, что дальше. Всё что «раньше» въедливо вгрызлось в её мозг, став перманентным содержимым черепной коробки; замерло на дорожке, осталось в треснувших шпагах и золоте на красной ленте, отпечаталось полосами шрамов. «Раньше» прокручивалось с жестом рефери, отдающему победу шпажистке напротив. Снова и снова. Даже операционный наркоз не помог. — Когда я вернусь на полосу? — Руслану ничто не интересовало так, как это. В глазах двоилось, но эта недогоняющая возмущённость на лице врача не тонула в отходняке. Только слова доходили с задержкой, иногда с реверсом. — Какая полоса?.. — замедленный жест — заторможенная нервность. Доктор только поправил очки, а Руслана уже выдохнула сквозь зубы, с силой упёршись затылком в подушку. Так, чтоб до онемения. — Сейчас одно резкое движение приравнивается к инвалидности. В лучшем случае — конец карьеры. Ну, кто ж знает, как ваш организм восстанавливаться будет!.. Лёгкие сжало. Придавило литой костью, дрожащей над сердцем, отбивающим Морзе «SOS». Бесконечный поток медицинских терминов кололся тревожным холодом на кончиках вспотевших пальцев и вдоль позвоночника. Передёрнуло. По хребту прошёлся залежный хруст. Сколько она здесь лежала? Не об этом нужно думать, не об этом… То, о чем думалось — не выгнать нажимом подушечек пальцев на глаза. Полумесяцами ногтей на переносице. Болью. Но Руслана продолжала: на фаланги крутились пряди, оттягиваясь у корней. Под веками рождался слёзный красный. Неожиданный, точно когти кота по лицу, когда бесишь его своим детским касанием против шерсти. Тогда пугливо перехватывает дыхание и противно печёт перекись на царапине. Засевший, не вырванный вовремя из горла крик, — Руслана всегда прикусывала язык, — бередил костлявую пустошь под чуть скошенными рёбрами, дёргал за артерии, вместо ниточек, лишь бы всё доломать. Прижечь воспалённость болью, шатнув коленом до инвалидной крайности. Но Руслана научилась держать крик. Душить. — Хорошо… Хорошо, когда меня выпишут? — хотелось прервать этот трёп и домой. К тёте, в Набережные Челны. Вздох. Хлопок истории болезни о прикроватную тумбу. С приглушённым посленаркозным эхо. Как тихие петарды. — Ну, чем вы слушаете?.. — снова вздох. — Неделя стационара у вас, — Руслана оторвала ладонь от лица и расфокусировано вгляделась в глаза за линзами в тонкой оправе. — А, и приехали к вам, вон, с утра в коридоре стоят. В уголках глаз сошлись пальцы, соскальзывая на переносицу. — «Стоят»? — метнув зрачки в побеленный потолок — экран прожектора, запятнанный прокрученными образами с мысленной киноплёнки, — Руслана складывала вероятности, сопоставляя детскую надежду и бред сумасшедшего. В сказки она не верила, даже ходя пешком под стол. — Да. Родня ваша, гражданочка Суворова. Маменька с папенькой. Судорожные два удара комка мышц об известняковый фосфат рикошетят в мир смешком из неверия и веры. Неожиданно и ожидаемо — тёть Оля точно позвонила в Казань. Сразу. Диле, а та уж схватила отца за загривок, сорвалась с места. — Вы их не пускаете? — Могу пустить сейчас. Они так рвались к вам, спрашивали, когда могут забрать вас домой, — понимаю, в кого у вас такое неумение слушать… — Домой? — перебивающая, восставшая между словами глыба. О неё бьются неозвученности. Разбивается (о Боже) очередной вздох. — Да, милочка… Домой. В… Казань, кажется. Вроде бы, сказали, в Казань. Но знаете, перелёты в вашем состоянии… Слоги «Казани» пружинились меж позвонков, заменяя диски, и нервно заколотилась здоровая стопа. А её колотило так редко, что и не вспомнить, как в память не зарывайся, как голову в песок не прячь — только бейся, чтоб заработать сотряс. Шестой год не поворачивался язык назвать Казань домом. Одно сочетание двух слов травило, бухло комком тошноты в горле. Руслану одолевало прерывистое передёргивание от одной мысли… Вернуться. Домой. В. Казань. Материализоваться в поле зрения шакальих-собачье-волчих глаз. Такой слабой, как сейчас. На грани пожизненной хромоты. Симфония безысходности — височной косточкой по стенке; ногтями по хлопку больничной простыни и в кожу. Почти что под. — «Домой» значит… Домой, — безвкусной жвачкой каталось по языку. Это поставит её на костыли и учёт к психиатру, изучающему неэквивалентность мыслей с животной паникой. — Пустите их. Без «пожалуйста» и «спасибо». 2. Мир Казани беспорядочно сизо-синий. Пасмурный, в бесконечных тенях хрущёвок, с острым воздухом, таким, что не хотелось высовывать нос даже в подъезд. Не хотелось резать ноздри цементом с кровью. Чьей — огромный вопрос. Резучий оксиген распорол её легкие. Руслана растеряла запах стали, пропитавшись теплом и остатками солнца последних чисел августа, заклеймила пальцы бумажной пылью десятков учебников по физической культуре за первый курс. Ей вертели. Её правили, крутя застывшие шарниры с осторожностью сапёра. Неприкосновенно, со временем «на подумать», прежде чем образовывать нечленораздельность в тихие предложения. «Русечка, может ты чего-то хочешь?» «Хочешь, мы уберём медали, чтоб тебе глаза не мозолило?» «Хочешь, как разрешат бродить без костылей, съездишь в санаторий?» «Хочешь поговорить?» «Хочешь» было не встающим на место пазлом. «Хочешь» казалось лишним среди всего, что было. Неуловимые изменчивости не сходились: Руслана выросла, родители жили виной за то, что сплавили её в Челны. Впрочем, она отмалчивалась. Качала головой и кивала, не желая разнообразить жесты. Ей хватало бывать здесь по пару недель за сезон — ни больше, ни меньше. Но под всё приходится мимикрировать: Руслана больше не грызётся, разбивая соседские окна. Отец пристроил её на заочку в ВУЗ, чтоб она не осталась без дела — не сгнила в синдроме Да Коста и молчаливом бурении стенки глазами. Это видение её расползалось в глазах родных по крови и формально пеленой. Диляра срывалась, всхлипывая под аккомпанемент открытого крана; отец полупрофессионально сушил стопки. Почти унизительно. Руслана не содрала со стены ни одной медали и грамоты. Унизительнее и страшнее бы было всё уничтожить. Пусть воспаляются нервные окончания — Руслана свяжет из них петлю, анатомически правильную для её шеи, под стать, чтоб использовать по назначению. Всё равно варианты пятьдесят на такие же чёткие пятьдесят: она либо выберется, либо нет. — Нет! Не курил я, мам, чё за подозрения бесконечные? Хлопок двери такой, что дёрнулась люстра, заколебав свет, прокатившийся по печатным буквам. Руслана отодрала глаза от целлюлозы, мысленно вырвав её кусок. — Марат, я тебе сейчас как хлопну! — откуда-то с кухни. Вместе с младшим в комнату ворвался запах казанской улицы: жар вперемешку с пылью и дешёвым табаком. Руслана знала, как пахнет дорогой. Фирменный и ворованный. Диван прогнулся под приземлением даже не во всю силу — аккуратно. Насколько получалось. — От тебя табаком пасёт. Но даже не сморщила нос, не зашевелилась. Зашевелилась только подушка — скомкались перья, щека младшего коснулась её макушки. — Эт курили, я рядом стоял. Марат заёрзал, шмыгнув. Он притихал рядом с ней, ластясь и прилипая. Даже не возвращаясь под ночь — всегда пораньше. Руслана треснула, расползлась улыбкой. В братском ёжике закопошились пальцы. — Палочки бы хоть ломал, а не в руках сигарету мусолил. Сообразительный же вроде, — глаза снова и снова бегали по строчкам, но смысл сочился сквозь рассредоточенность. — Ага, весь в тебя. И в Вову, — Руслана всегда была для него подчёркнуто первой: бегущей спасать, летящей подтирать сопли и бить обидчиков, когда он был младше; на пару с Володей вдалбливающей, как нужно себя защищать, как бить; учившей читать по слогам и латающей рассечения после прогулки на заброшке — вот, палец прошёлся по старому шрамику на затылке. Марат соскользнул с дивана, молча, с тихим грохотом оккупируя пол, оставаясь тут-там, в суперпозиции: головой у её плеча, ногами на полу. Буквы обзавелись смыслом. Глаза последовали за словами.

«У спортсменов известна определённая гетерохронность восстановления систем регуляции после травмы. Среди мышечной, вегетативной, гуморальной и нервно-психической дольше всего восстанавливается последняя»

— Как нога? Кончики пальцев покрылись белым. Напряжением. Сомкнулись кольцом — ещё чуть и толстый бумажный слой пробьётся сквозным, уносящим за собой словесные переносы с окончаниями. Окончание преследовало эфемерно и неожиданно. Вместе с мыслью: «я больше не могу так». Иногда обездвижено, иногда больно, периодически на костылях. Желание встать на свои две хлестало по слабеющим, незаметно перекошенным лопаткам. Руслана не могла оправдаться даже перед самой собой, но каждый такой вопрос контузил. А его тактичность расходилась тонусом от плеч до кулаков. — Нормально.

«Начальной стадией получения травмы является отрицание, когда спортсмену трудно поверить, что он травмирован»

— Ты не хочешь со мной разговаривать, что ли? — от Марата следует тычок: ладонь по напряжённому плечу. Кожа бледная, осевшая по мышечному рельефу, покраснела. В ответ последовал подзатыльник. — Не хочу разговаривать о ноге. Моя жизнь вокруг неё не вертится. Лучше бы эти ложные слова выбили ей зубы. Они прошлись между. Незаслуженно безобидно выскочив воздухом и раздражённым тоном. Зрачки бежали страничный марафон. Выдирали самое правдивое и больное.

«Вторая — гнев. Как правило, он направлен на повреждение, на медперсонал, на родных, на себя»

— Хорошо, — Марат умел зеркалить Руслану. Становиться ей. Смотреть также, смыкать челюсти, брови гнуть, гневя глаза. Он — её мимическое продолжение. Даже улыбался пугающе идентично — обнажал клыки в остром расхождении уголков рта. — Раз так, то… Что, ты теперь навсегда в Казань? — Конечно нет. Ложь была так безнаказанна, что хотелось сполоснуть с мылом рот. Наглотаться щелочи. Руслана споткнулась сидя. Зажмурила глаза, распарывая буквами веки.

«Третий этап — «переговоры». Будто травма выступает сделкой, например: «Я выполню всё, что нужно, всё сделаю и мне станет лучше, я смогу восстановиться и вернуться»

Опомнилась. Жжение испарилось с распахнутыми ресницами. Смутно рисуется багровый подтёк. — А зачем ты согласилась учиться? — вопрос, подобранный интуитивно. Предположительно выводящий в позицию «мир». — Что это? — касание подушечкой синяка. Масштабное игнорирование. — Не об этом, Русь, — кисть в капкане, что не умеет дробить кость (ей, по крайней мере, точно). Руслана освободилась безболезненно. Болезненно только Марату, что уронил глаза себе на колени. — Я знаю, что ты топишь до последнего. Я уважаю это в тебе, но тебе ж ногу резали… А синяк мой — такой пустяк. На мне всё заживает как на собаке. Как на ней. Этот случай — не исключение. Благодаря ей — кто учил быть стойче базальта? Сама же стала тоньше ртутного столбика. — Нет, Марат. Я — выберусь. Это всего лишь травма, — он молчал, дёргая ногтем обшивку дивана, состыкуя реальность с тем, во что должен верить. Старшие всегда знали, что делали, что говорили. Руслана верила в это «должное», зная о лжи. Это холостой патрон. Иллюзия. — А вот ты… — А я-то чё? — его карие дёрнулись бешено, возмущённо шатаясь от зрачка к зрачку. — Только не говори, что… — Нет. Я верю в тебя. Честнее честного. Среди раздора и метаний из абсолюта веры в абсолют противоположный, Руслана была той, кто сохранял постоянство. Остальные — только чего-то хотели от Марата, об это же обжигались. Руслана не хотела обжигаться. Честнее честного. Углублённая связующая по синякам и подворотням прошиблась кнопкой о фото старшего брата в серванте — так детективы соединяли улики. Так Марат искал связующую с тем, кто стал для него ближе. Подчёркнуто первым. По понятиям и расстоянию, пока Руслана звякала шпагой далеко в Челнах, появляясь дома пунктирно редко. — Хорошо. Скажи мне: ты пришился? Урывисто тревожно хватаются строчки, прикрытые пальцем. Интуитивно расшифрованные.

«Далее — депрессия, с последующим принятием»

Со вздохом Марат поднялся, без возможности сбросить с себя вмиг прилипший взгляд. Дрогнул кадык. Руслана предугадывала, в кого он лгал. Только собирался. Настраивался. Боялся. Идентично ей в его возрасте. Она была такой же: дёрганной и не умеющей врать. До последнего надеялась, что ошибается… — Не, Русь, ты гонишь, что ли? Нет, конечно! Слово… — споткнулся языком. — Честнее честного. — смешок на выдохе. Обжёг. Руслана хотела ошибиться. Честнее честного. 3. Сентябрь стал одним словом. Без точки. С крюком вместо знака вопроса. «Зачем?» Зачем всё покрылось молчанием с тихим стуком костылей по паркету? Зачем путь к пьедесталу первого осел крестом и швами на рабочую ногу? Зачем Марат продолжал приходить к ней в комнату с прокуренной кожей? Зачем мозг атрофировал восприятие? Руслана не помнит сентябрь. Только печать на серой бумаге и щипающие веки. Октябрь стал осложнением. Резью, выдирающей с кровати с замкнутым под зубами воем. Октябрь был со вкусом заплаканной наволочки. Боли. Боль была солёной, с флёром надломленного дыхания, что теплее, чем комната после проветривания; с налётом недействующего обезболивающего на языке. Руслана ей давилась. Давилась и роняла костыли, что не могла отбросить ещё ближайший месяц. Минимум. Она надеялась остаться на минимуме. От бессилия гнала Марата. Лишь бы он на неё не смотрел. Такую. Руслана запивала таблетки водой и паникой. Дёргала рукой, чтоб разбить кубком «чемпиона Казани» окно. Держалась. Это было в её природе. Впитано генетически, выдрессировано годами и сотней ассо. От октября осталось только память о том, как болит: ноет, тянет как гиря на последних надрезанных ниточках, что рвётся вместе с сухожилиями. Когда ощущение препаратной горечи притупилось, Руслана поняла, как скучает за ветром. Ноябрь обрёл форму перекрёстка. Места, где встречают бесов. Они столкнулись на пересечении осени и зимы. В момент, когда грязь и листья брались коркой льда, скрываясь изъянами под нарастающей шубой снега. В момент, когда дышалось легче, как под искусственным оснащением. Хотелось только вышвырнуть костыли. Останавливала нога и её притуплённые возможности. Пятьдесят жалких процентов веса вместо практически ста пятидесяти при выпаде. Они столкнулись, и он украл её кислород из лёгких. Забил их одеколоном с никотином. Дорогим, себе не изменяя. Он узнал её без попытки вглядеться и замер. Руслана следом. Колко и уязвимо — точно поймали, схватили. Пальцы сжались на древке рукоятки. — Какие люди и без охраны, — сквозь выдох с дымом. Баритоном, где каждая тональность узнаваема вслепую. Без его обладателя. — Лягушка-путешественница вернулась, что ж так? Первая шпага Казани из строя вышла? — смешок-затяг-улыбка. Излюбленный алгоритм. Раньше он склонялся, чтоб с ней сравняться, сейчас — без надобности. Руслана смотрела прямо, пока он бил. Делал свой укол, начиная счёт. — Кащей, — не по имени, прекрасно его зная — по двум слогам и пяти буквам. Его имя отмерло вместе со всем человеческим. Осталось только в паспорте, в памяти. — И тебе салам. Ноль эмоций — только попытка, волчий взгляд из-под ломаных бровей — она всего лишь на стороже. Кащей смотрел так, будто забавлялся, исследуя перемены визуально. На дистанции. Их разделял дым и полметра безопасности. Руслана не дёргалась. Рёбра же были шаткими под ударами четырёхкамерного. Не уходила. Не уходил и он. Ждал. Усмехался, пока в каштане кудрей путались снежинки — единственное, что в этом мире было неизменно, в отличие от него. Её. Их. Обоих. Она знала Кащея до «Кащея» — до фамильной производной, до крышки гроба его отца у подъезда, до чёрных дел, тюрьмы и крови на содранных кулаках. До «Давай проведу, раз брат твой не удосужился». До того, как в руках оказалась шпага — чуть позже беготни под стол, чуть раньше чего-то осмысленного, и до прямой — спины и переломанного характера — ровнее пульса покойника. После — разлом. Трещина на их дружбе с Володей. Раскол между ними — постоянные взгляды в спину и угрозы в зрачках. Его раздражала её гордость, но он только смеялся, глумился, касался остротами слов, чтоб разбудить её патологическое неумение молчать. Лишь бы Руслана споткнулась. Но та справилась без его вмешательства. Она из вечности в вечность нападала первой, но по пальцам за то получила лишь раз: вне полосы и без шпаги — взглядом, смехом, совокупностью колюще-рубящих букв. — Ты в глаза мне смотреть не боишься? Не боится. Смысл бояться, если убежать нельзя? Тело не позволяет. Мысли следом. — Должна? — вопрос на вкус — никакой. Пустой. Как чёрно-белый тон. Пластик против спирального сверла. Кащей прищурился, пытаясь её сомкнуть вместе с радужкой — веками. Чтобы хотя бы немного казалась мельче, жальче. А так — кусочек гальки. Неуловимый, твёрдый, мешающий — везде и в абсолюте. Он ненавидел её, она его тихо боялась. Шёпотом и в минусе; сама с собой. — Бесовка ты, — слово лезет подкожно, желая прижечься обратно и намертво. Старой кличкой исключительно от него. Отрывай — залезет. Передёргивает. — Какой была, такой и осталась. Только подбитая, — шаг — и он панически ближе, а она в капкане собственных шрамов-швов. Между — только четверть метра и парадоксальное отторжение памяти жалким кусочком мозга. — И обнаглевшая, как братья твои вместе взятые. — Было у кого учиться, — батман и слом бровей со скрипом зубов. — Не тому училась, — ремиз и правда. Кащей всегда знал, что делал и говорил. Зудела гордость от того, как хотелось ему верить. Всецело и без притворства. — Может, и по-другому бы всё сложилось, если бы была по-женски умнее. Понимаешь? Шпага среди злых мужиков тебя не спасёт. Он стирал с Русланой любое равенство, желая удавить. Не получалось — она ускользала, пульс ощущался неуловимо и кратковременно. Она знала, что не смела слать «чужака» на алфавитный шифр из иксов и игреков с окончанием на одиннадцатую букву, но не смогла завязать язык на десяток морских узлов — бежала, когда мысль отчеканила цифру девять. Это стало восьмёркой — бесконечностью из петель. Чуть помедли — ей накинули бы их на шею — семь-шесть подряд и повесили, наплевав, что девочка, что ошивается рядом с авторами не на правах подстилки. Пять-четыре-три… — А я не знала, что ты такой обидчивый. Подумаешь, морду разбили за мою выходку, — это было последнее, что он взял на себя за неё. Ради. Кажется, тогда из него выбили людское — последнее. Самое безрассудное — как и она сама тогда. — На обиженных воду возят. А выходка твоя, что ни на есть — зехер, женщина, — поучительные тональности, красная паста и тысячи перечёркиваний. Руслана смахивала с себя покорное согласие, разжимала его пальцы на сонной артерии. На деле — шатнула костылём. Молчала. Обещала себе, что выстоит его взгляд. Но Кащей улыбнулся, выдыхая пар с ядовитым облачком — отвлекает. Так делает гремучая, чтобы пустить клыки в вену. Два-один… — Но на женщин я не обижаюсь. Я ж как лучше хочу, понимаешь? Полюбовно. Ты ж не глупая? Не глупая. Вон, по глазам видно. Поумнела, но ты это, — улетающий в снег бычок сбил взгляд и захотелось цыкнуть: пропустила удар с рождением невидимого синяка. Временная рассеянность отрикошетила касанием — хватом предплечья. Далеко, сквозь куртку, и близко — шатающим шёпотом на ухо. — Аккуратно. Одна лучше не броди. Далеко не убежишь со своей коленкой. — Откуда?.. Не шаг, а попытка, отдающая резью и паром выдоха с надрывом — на грани подачи голоса. И снова эти неостывшие переглядки: карие в каре-зелёные. Шипение и ослабевшие пальцы, отпустившие, будто нехотя. — Не шарахайся ты. Младшему лучше язык на локоть намотай. Пробелы у него в воспитании. На тебя похож — язык за зубами держать не умеет. Прикушенный кончик дёрнулся. Скрыто и нервно. Не больно. Марат бы не сказал первым. Только после прямого вопроса-допроса. — Разберусь, — дислокация жара с головы в руки, в кулаки, пленящие ручки костылей. Два года прошло — Руслана до сих пор не готова к его глазам и голосу. Пережата аорта и заблокирован кислород. — Разберись, — издевательски-скользящие зрачки снимают с неё прицел, с улыбкой, которую хочется разбить. В месиво. Она всегда дерётся до последнего, сравнивая счёт. — Иди ты… — недоговаривает, жмурясь, кусая нижнюю. Неозвученное — мазок нецензурщины, перекрывающий рациональность. Заученное и запрещённое. На выдохе в мороз выходит жалкое и неуслышанное: — Бес херов. Его одеколон ложится осадком в бронхах — им только давиться, а после клясться, что каждый бес окажется смертным. Рано или никогда.