Ремиз

4. Непослушные месяца — путанный перебор на расстроенном пианино. Нехарактеризованно и смутно. Спутанно. Ломано и с хрустом. Руслана помнит, что было нервно и колотило перед каждым сном. Каждый вечер — дрожь — язык спрятанного испуга, и мысли, ползущие как ветви московского метрополитена, поверх кожи и костей — руганью, в голову и сердце — отравлением, возвращением к его голосу. «…Далеко не убежишь со своей коленкой» Если бежать, то только спиной назад. Чтоб не унизительно. Чтоб больнее — ударом расшибая лопатки о кирпичи. Не получалось никак. Ни больно, ни безболезненно — травматично, снижая вероятность побега к нулевому показателю. Лицо пряталось в мокрых ладонях, и гремели падающие костыли. Зуб спотыкался о зуб, скрипя бешено, соскабливая эмаль. Ужасающе молча. И так из раза в раз. Хронос устал проживать эту маленькую бесконечность. Марат устал задыхаться от испуга в распахнутом проходе между комнатами. Руслана надорвала эту петлю также резко, как бросила костыли; бросила кости — не азарт, а надежда с выпадением двух крайностей. Она либо доломит себя, либо научится ходить. По-новому, перестраиваясь под боль, мимикрируя под травму. Даже если придётся стенам ловить ладони. Все дома смотрели пугливо. Подскакивали, боясь, что она уронит себя. Руслана вытягивала дистанцию, шипя: «сама!» и «не надо!». Отцу с младшим дёрганно строго, Диляре — мягче. Та отступала, понимающе, и начищала её медали, повиснувшие семейной гордостью с сомнением в симбиозе, в гостиной над роялем. — Врач сказал, тебе лучше не спешить, — Диля говорила взволнованно, бережно выдыхая на золото. — Ты же его видела — паникёр чистый… Если говорит «нельзя» ходить, значит бегать можно, — крышка пианино противно упёрлась поперёк позвонков. Будто наказывая. Колено, утыканное послеоперационными шрамами, устало горело. — Паникёр не паникёр, а дело говорит — рано ты костыли бросила. Скажи это отец — Руслана бы давно вздохнула, крутнув плечами и стягивая раздражение. На Диляру фыркать не получалось. Она — неназванный переговорщик и тихое «между», которому можно верить. Она — ближе матери с её закопанным и забытым ДНК, оставшимся поверхностно, на чёрно-белой фотобумаге — симулякре, с траурной ленточкой поперёк уголка; оставшимся судорожно и заметно на их с Вовой лицах, сказавшимся на росте далеко за сто семьдесят. — Некогда мне с деревяшки на деревяшку перебираться… Руслана ждала лекций, но их никогда не следовало. В кивке пряталось понимание. — Да. Чем дольше бы это происходило, тем меньше на тебя это бы было похоже. Всегда скучала по твоей беготне. Соседи ругались, — Диляра с невесомой осторожностью сдула пылинки с кубка — московской победы. Первой и непоследней. — Отец бесился, но… Рядом были, хоть. А так, сами виноваты, что дом опустел. Сначала тебя отправили, потом Володя в Афган… Диляра не хотела прятать свой стыд в Челны. Она никогда не считала Руслану стыдом. Только это заставляло жалеть за свои выходки. — Все виноваты. Но я не злюсь. Правда, — серьёзно стойко. Правдиво. С отфильтрованным от обиды прощением. — У меня бы без этого голова на место не встала. И без побега. Без надломленного «Универсама». Без Кащея, возненавидевшего её раз и почти навечно. Теоретически за кровь, практически — за смелость. Чтобы иметь смелость в своих закромах нужно уметь не бегать, а драться. Учиться заново, вместе с ходьбой. Пусть «шпага от злых мужиков не спасёт». — Я рада это слышать. Спасибо, — ладонь поверх косточек, выступающих на плече. — Если бы я могла повлиять в тот момент — ты бы осталась здесь. — Верю. Переглядки лёгким касанием без столкновения. Без камня на камень. Без глыбы на монолит. Теплее и мягче. Это «верю» — красивая точка без кляксы в конце предложения. — Тогда, прогуляешься со мной до Гастронома пешком? Одной скучно, а ты разомнёшья. Одной почти страшно — принять невозможно, не хочется. Нельзя быть честным с собой до конца. Иногда правда — чужда. Иногда правда становится клеточной аномалией. Разрастается и убивает, будто из двух лишний один — отрицающий. — Конечно. Руслана впервые поднялась без дрожи и острой отдачи, не хватая воздух. Судорожно, пальцами, и медленно, носом — чтоб пережить болевой синдром. С того момента, Руслана запоминала всё. И каждый месяц — послушнее конечностей. Каждый месяц — вера, что ей здесь не место. Что бы там ни было. 5. Декабрь–январь — петля из резинового бинта. Туда-сюда. Неугомонная осторожность с контролем наперебой. Боль — спутник того, что стоит тихо перебороть. Спокойно. Дыша глубже, до спазма, медленнее — чтоб к воздуху стремиться жадно. Чтоб бежать. Чтоб вернуть фехтовальный темп. Два месяца боязливых выпадов со старой шпагой против скомканной подушки в руках дёрганного Марата, кидающего утлые взгляды в дверь — ожидание, лишь бы отпустила, молча. Не шевелясь. И даже так — неправильно. Руслана психованно ретировала младшего за дверь комнаты. Позже он ретировался сам — в подъезд и дальше. Тело не могло привыкнуть действовать осторожнее. Не на опережение — как обычно. Так, как правильно. Мозолит мозг от мысли о смене тактики. О переломе автоматизма. Лихорадочный перестрой с балестры на аппель рябил непокорностью в спотыкающихся ногах. Новая техника — незаученное по счёту созвездие, непронумерованные точечные рисунки, болезненная реконструкция собственных мышц по мелко-мелкому шагу. Думать-делать, думать-делать, думать-делать. Не наоборот. Февраль настиг Руслану жаром по туловищу и ноющими раскатами под коленной чашечкой. Она меньше маячила дома. Больше пропитывалась марагеном и пылью зала, откуда всё началось. — Знаешь, Суворова, в жизни каждого спортсмена есть такой момент, когда тебя… Чуток надламывает. И надлом этот преодолеть нужно. Я, вон, связку малоберцовой надорвал, в своё время, но подфартило, в спорт вернулся. Через месяца два уже на линии был, но прыгать как раньше уже не мог. А вот ты, чего полезла обратно? Твой случай это конечно… — Ничем не хуже. Смех, вылезший за край, в такт звякающим клинкам шпаг. Иного такта не предусматривалось. Эмиль Фаридович заприметил её случайно — зайдя в зал к боксёрам, где восьмилетняя Руслана отчаянно шаталась по рингу, то и дело бегая от партнёра по спаррингу спиной назад. Уклонялась — бить боялась. Природный задаток — Фаридович считал и не скрывал: Богом поцелованная, — в лице реакции, на уровне животного рефлекса, и одновременная безнадёжность в боксе привели её в фехтовальный зал. За руку, со словами: ну, со шпагой не страшно за людьми бегать? Оказалось не страшно. Пара скрестных шагов — укол. Назад — отбив с постановкой. Ни прыжка, ни порывистого удара. Контроль-контроль-контроль. Обмен медленного темпа на быстрый, нетерпимо — следом спазматическое спотыкание. — Дурной случай. Дурной! Как ты прям, — Фаридович импровизированно плюнул в сторону, недовольно. Руслана поджала губы, смыкая их зубами от резкой попытки выпасть. — Ну, куда ты летишь? Тебе вообще можно на полосу только после девяти месяцев реабилитации, если не поздно. А у тебя сколько прошло? Руслана согнулась к колену, бесконтрольно-бешено стирая боль большими пальцами. Лишь бы притихла. Она лезла в уши, Шипела, как профилактика по телеку. Глухо бьётся гарда о пол. — Семь, — рука шатнулась, ударяя протянутую помощь костяшками. — Сама. — резко, отрываясь от дорожки, выравнивая тональность с позвоночным столбом, переминаясь со стопы на стопу. — Не поздно? Не может быть поздно. Особенно мне. Некогда мне отлёживаться. Левая рука сжимает рукоять. Похрустывают суставы. Приятный звук застывшей усталости. Неприятный звук непривычки. — Да. А прыгать так больше не получится. И что лучше? Быть инвалидкой или хотя бы ногу сохранить, чтоб не хромала? У тебя контртемп упал в два раза. Реакция у тебя хорошая, но ты даже сдвинуться не можешь — отступаешь и упираешься в конец дорожки, где против наступающего шпажиста ты — бессильна. Ты шкетом вот таким была, — ладонь Фаридовича опустилась, замирая параллельно полу. — Вела наступательный бой, часто скоротечный. Реакция и скорость — твои козыри. Сейчас у тебя что есть? Лицо горело тренировкой, короткой амплитудой от нападения до отступления. И подступающим к глотке гневом. Забытым, ощутимым по-мелочи и на пальцах, не уходящим за пределы дорожки давно. Слишком. — Вылечусь. Перестроюсь. Приму выжидательную позицию. Отрезает, швыряясь словами точно бетонными плитами, норовя раздавить. Смотрит, прижигая, угрожая — непозволительно. Сколько Руслана со шпагой, столько за этот взгляд прилетало. Наказаний и штрафных строевых. Сейчас… — Ну, что ты на меня смотришь, как на врага народа… — Фаридович нервно тронул пальцами свою проседь и присел на низкую скамью. — Кто ещё тебе правду скажет кроме меня? — Не правда это, а демотивация вонючая, — конец шпаги окольцевался пальцами. Клинок гнулся. Почти пружинил. Просился соскочить опасностью — кровью по коже. Так уже было — прилетало из чужих рук. Шпага отчеканилась шрамированной полосой поперёк верхней губы. После этого Володя поклялся никогда не брать в руки холодное оружие. Детские игры подпортили Руслане «фасад». — Это большая часть моей жизни. — Русик, понимаешь… Я в фехтовании уже сорок лет. Занимаюсь и тренирую в сумме. Всем когда-то придётся уйти. И не всегда это уход на пенсию. — Да фиолетово мне! Если уйти, то только на инвалидке. Уехать, точнее. С руки слетает перчатка. Нервно. Соскальзывая по вспотевшей коже, срывается вниз. Ладонь остро зарывается в завязанные волосы, трепая стянутость до беспорядочно выпадающих прядей. Они мокрые. Чуть темнее ржи. — Глупая ты. Вся жизнь впереди. Тренировать детей сможешь! Ну… Хорошо. Хочешь честно? Не место тебе здесь. Видимо, правда это: кто горит ярко, тот быстро гаснет. Вместе с басом, перепонок касается мороз. Всё мерзнет и цепенеет, отмирая по клеточке, чтоб мучительнее. Замирание оккупирует череп. Имитирует звук тишины. Пытка. «Пиздёж» Стопа топчется по металлу, желая сломать углом сгиба. Неверящие глаза взяли траекторию смелости — в зрачки неправоте. Прямиком. Неправота трактуется по боли или по совести — её отсутствию. — Кровопусков ахиллово порвал и ничё — выкарабкался, — звякает молния форменной куртки. Жарко. Бешено. — Сравнила хрен с пальцем, — эти усмешки как травматические патроны. Без ранений, смерти, но чем ближе, тем больше гарантирован перелом. Руслана лопалась костью под прессом. — Травма ахиллова сухожилия и колена требуют разного уровня перестройки стиля боя. А то, что думаешь… Ты — Кровопусков, по-твоему? — Суворова я. Этого достаточно. Не хотите тренировать — сама справлюсь. Её злость слишком давно не была взрывом. Её злость — душащий змей, что ломает гортань с размеренной чёткостью. Сначала асфиксия, после — хруст. — Чему только тебя учили в твоих Набережных Челнах? Нос задирать? — слова Эмиля Фаридовича глохли в шагах сквозь зал, поперёк дорожек, глубоким эхом. Руслана слушает, исключая давь смыслов, вскользь. — Ну какой хищник — хищник, если он подстрелен? Его самым первым устранят! Остановка. Отчётливый стук подошвы кроссовка, расплывшегося волной акустического повтора. Руслана была для него шашкой, приносящей медали с городских соревнований. Дамкой, которую съели после необдуманного хода. Не больше, чем потенциальный победитель, вышедший из строя. — Я вам животина какая-то или что? Молчание. Только кровь ускорила ток — вынудила громыхать свой мышечный мотор, что реагировал на любую неправильность. В голове и вне. Молчание затяжное, злостно выкручивающее суставы ломкой по словам. Нерв пережали, взгляд ускользнул от пересечения. Ноги повели к выходу, снова. — Грустно смотреть на тебя, — бьёт в спину, шатает, немеют ноги, будто ударили. Точно в подколенную ямку. Руслана осеклась через воздух. — В Москве взяла золото, в Ленинграде серебро. И он же тебя сожрал. Бакелит дверной ручки под пальцами холодно-гладкий. Побуждающий обернуться. Здесь — точно последний раз. — Как сожрал, так и выплюнет. Руслана бежала против ветра в каждом из возможных смыслов. Сопротивлялась наперевес с чехлом со сброшенной экипировкой, похрустывая снегом, трамбующим протекторы на подошве. Гнев прятался в шагах, неглубоких следах, увязывался, как за костром дымка. Шелестел в дыхании, клубился с горячим паром. Дёргался в пальцах, царапался о бородку ключа в кармане. Болел. Тянуще-тупое ощущение в колене сбивало ход. Замедляло, кривило, до остановки посреди улицы с прикушенным языком. Это надлом, который нужно пережить. Шрам, который нужно заточить. Воздух просто нужно выпустить. Тихо. Оккупируя тональность шёпота одним единственным выдохом. — Я ж говорил, что она в ДЮСШке была! Русь, стой! Марат врезался в спину криком, свистом, так, будто не молчал рядом неделями, выдирая из себя слова раздражённо. Будто с трудом и корнем. В глаза бросалась любая оплошность. Шершаво каталась по склере. Брела розовой воспалённостью под ногтями вдоль ключиц, противным перекатом кожи на кость. Снег скрипел под трусцой. Под её ногами — прессовался окружностью, словно прошёлся циркуль. Лицо встретило ветер. Глаза — песочный бушлат. И злость растеклась по ладошкам, слезая облезшей кожей. Замолкла, купоря глотку словесной недостаточностью. Вместо слов — прогорклость смолы и ладан. Щека к щеке. Спутанность тёмной ржи. Мороз снежинками по коже. Они падают. «Вернулся» — Вовчик, — так запоздало, сдавленно, прямиком в воротниковый мех, топя налипший снег боязливо, едва дыша, будто под ладонями не брат, а бутафория. Связки выталкивают глупый хохот, пока в спину впивается экипировка. — Вернулся-вернулся-вернулся. Ты что… Что не сказал, не написал, не позвонил? Короткий хвост взъерошила тёплая ладонь, резинка слезла с волос, срываясь в сугроб. — Реакция то подкачала, Русь, это чё такое? Чё такое? — хлещущий уши хохот стихает нежностью у височной области — колющий чмок. — А ты здесь-то что?.. Неделя ж ещё, — Руслана не унималась, сглатывая удивление с загнанной одышкой, соскабливая себя со снега. — Сюрприз намутить решил, — младший под ухом материализовался почти незаметно, бодро поднимая под локоть, поправляя сползающую армейскую шапку на башке. — И тебя, вот, встретить, обрадовать. — А она видать не рада, что брат вернулся. Их последняя встреча была на казанском вокзале в осень, что чернее траура. Он сказал, что его призвали. Она с эхом сказанного села в поезд до Ярчаллы. Дальше — несколько писем и разрыв. — Придурь, — на выдохе, горстью снега в лицо. — Вот кто здесь физуху растерял! Солнце бежало бликами по снежным частицам, выныривая из-за облаков. Смех рывками сотрясал воздушную изморозь. Снежки разбивались о куртки, рассыпчато налипая. Разговоры утекли в бег, свист мимо уха, врезающиеся комья снега. Двухгодовалый временной кусок словно вытащили, как инородный камешек между рёбрами — и дышать легче. Колючий кислород катался по обледенелому горлу скользко, не цапая. Безболезненно. Снежок тянется ровной стрелой по стене пятиэтажки — мимо. Быстрые прятки за угол. Лёгочная загнанность. Боль в уголках улыбающегося рта и колотьё в колене. Минутная передышка. — Что, сдаёшься? Прячешься, а? Голос Володи идёт напрямик, шатая смертоносные капли на козырьке крыши. Руслана брызжет смехом, набирая в ладонь снежную массу. Обкалывает пальцы морозом. Это сиюминутная трещина. Ломкость панцирного покрова. Просочившийся сквозь многомесячное бессилие серотонин, будто она не ломалась под натяжением шрамов. Выглядывание из-за угла — неудачная тактическая разведка. Комок снега зацепил макушку неощутимо. Руслана втянула голову обратно, метая свой в направление старшего. Сбоку обжигает холодом до слепоты. До «блять». — Блин! В голову шарахнул, — удивление ещё никогда так быстро не скатывалось в сожаление. — Ну и скотобаза ты, Маратик, — Руслана шипела, стараясь проморгаться. — Ё-моё, Марат! — строго и рядом. — Кто ж так делает? — Да случайно я, извини, болит? — сдавленно, взволнованно и тоже рядом. — Ай, да нормально, — получилось открыть глаз с прищуром. — Метко попал. Улыбка скользнула по губам в сорвавшемся смехе, будто его держали силой. Младший выдохнул со скомканной смелостью, оказавшись ближе, будто месяца до этого не держался чуть дальше длины шпаги. Не прятал правду в синяках — швах недавно пришитой скорлупы, под одеждой. На плечах крепкий хват, прижимающий ближе, чтоб воздух толкнулся сквозь зубы паром. — Ну, скучали, чертяки? — Вова стряхнул снег с её волос. — Расскажите хоть, что творилось? Давай сюда свою эту… — сомкнул кулак, мысленно жуя забытое слово. Руслана, понимая, стянула лямку. — Да-да, давай, тебе ещё детей рожать. Мини-мушкетёров. — Да ты Задорнов, я смотрю, — на его смех следовал улыбчивый фырк. — Не, он мне не очень нравится. Маратка, чё стоишь? На, — чехол с экипировкой оказывается в руках младшего. — Чё сестра надрывается? Сломается. Слушай, а ты похудела, что ли? Куда щёки подевались, а? Щип. Лёгкое сжатие кожи. Чем старше она становилась, тем больше прорезались скулы. Будто очертили. — Она сколько дома, столько не хавает нормально. Марат вперил своё слово поперёк её ответа. От Русланы следует только вздох. Злая низкая октава. Вова меняется в лице: слезает весёлость, а глаза бурят яму во льду под ногами. До самого асфальта, если не глубже. Ломая литосферу. Ядро прошивая насквозь. Одной задумчивостью. — Не дело это, — взгляд выстрелил, настигая колени пневматически. Стало шатко. — Диля писала, что ты травмировалась. Не долечила ещё, да? — кивок — второй выстрел. В зрачках понимание. — В процессе. Справляюсь, скоро пройдёт. Между строк пробивалось «возможно». С болью. — Ну погнали тогда домой, чё мы на улице шатаемся. Поговорим хоть нормально. Вова, леденея, шмыгнул. Младшие послушались. Они слушались. Марат каждый раз, Руслана через раз, ломая об упёртость ноги. Путь домой — шаркающие шаги, смешки и помехи в голове. В конечностях гудела усталость и трясся голод. Он уже давно намотал кишки на позвоночный столб — мелочи. Слабое напоминание разуму о телесности. Под руку плетётся Марат, пиная обледеневший ком снега. Помешанно. — Ну чё, Маратка, там у пацанов интересного происходит, расскажи. Ты ж пришился. — Вован! — так разочарованно, лихорадочно. Стреляющими глазами туда-сюда. — Что? Чё я сказал-то? Ни нотки удивления, только линия пульса злостно рвётся вверх. Марат почти мечется в поисках пятого угла. А у Русланы поднимается рука. Впервые за годы. По счёту за жизнь — чтоб посчитать даже пальцев много. — Ай!.. — ладошка трогает ушибленный затылок. Неуверенно. — А это за враньё, — бросает Руслана, пряча руки в карманы. — Не понял, — уточнение в прищуре Вовы не требует ремарок. — Ты скажи мне просто, мы тебя врать учили? — Ну, нет… Ну Русь! Ну… Подбор слов — малогабаритная мозаика. Не понимаешь и режешь пальцы ошибками. Руслана только отмахивается. Ничего больше. Только сжатые кулаки, сдавленный кислород. — А сказать Русе было нельзя? Не матери ж говоришь… — Володя пожимается. — Странный ты: жить в одном доме с человеком, который некоторых пацанов знает дольше чем ты и скрываться, как финский снайпер. — Да знала я всё прекрасно. Скрывался он… — её карие разъярённо бьются о здания, рикошетят. — Ждала, что скажет. — Ну, щас же тебя вся эта движуха бесит. Начала бы отговаривать, по-мамски. С каждым шагом в Марате пробивался страх. Он пытался дробить его пинками по обледенелой глыбе. Выкачивать резкими выдохами догадки о собственном согласии на её теоретические попытки отговорить. — Если я подтирала тебе сопли, не значит, что буду вытягивать из этого. Особенно зная, чем это для него чревато, хочется стереть фантомную кровь с лица. — Ну хорош, хорош вам… Случилось и случилось. Русь, ну, отчасти я верю: ты ж за ним как за птенчиком. — Когда? Когда этот пибздык затылок арматуриной расшиб, а ты с Кащеем на делюгу ходил? Логично, что я следом. Марату было девять. Как только Руслану оглушил хлопок автомобильной двери и Казань приняла перечёркнутое положение на дорожном указателе — её отрезало. Она почти не плакала — молчала, давясь мокрой солью. Знала, что придётся учиться жить без них, им — без неё. Их разбросали по гнёздам — они начали отрезать себя сами, завязывая узелки на прошлом. На будущее не хватало места. Времени. Существовать в иллюзорной трактовке друг друга было удобно. И настолько же страшно, когда узелки начинали отрастать, связывая конечности. Володю связала реплика. Вставшее поперёк неё слово. «Кащей». Одно прозвище сгибало спину. По слогам — пулями. Прошивало позвонки по слаженной очерёдности. Только он умел так. Без присутствия. — Ну, было дело, — Марат только усмехнулся, не ощутив штормов. Вова прокашлялся. Сбивчиво. Громыхая морозом в глотке. — Ладно. Повторюсь: чё там у пацанов, Маратка? Руслана знала: у «пацанов» никогда не было всё хорошо. Она даже не смела надеяться. 6. С половиной. Он предупреждал её бешено, сплёвывая алое железо на сырой бетон: — Не приходи сюда больше. Не смей, блять. Чтоб я тебя здесь больше не видел. От вас, баб, одни проблемы. С-сука… Руслана пыталась прикоснуться к его явно багровеющим лопаткам, выталкивая из себя то ли «спасибо», то ли «зачем?». Она никогда не чувствовала себя такой слабой. Ошпаренной испугом до побега, чтоб угроза настигала со спины. Роговицу жгло солнце — взгляд вверх. Вода кипела, срываясь с нижнего века. Встречала ладонь. Слёзы прятались. Маскировались ресничной чесоткой. Гордо. Наперекор по зубам проезжается негордое: — Прости. Не выбивает — а жаль. Кащей смотрел на неё так страшно, что хотелось осечься. Схватиться, отрывая руку от содранностей на коже. Они должны были быть на ней. Каждый его синяк — забитый в грудину гвоздь. Ветер прошёлся ознобом по мурашкам, голым коленкам, мёртво впечатался в лёгкие, когда он оттолкнул. Лучше бы она прикусила язык. — Бог простит, — топчет, ввинчивает подошвой красную кляксу. — а ты уйди, чтоб в качалке не появлялась больше. Во что я влез, блять… Последняя фраза обтесала её скелет. Шёпотом. Это резь. Будто врач достаёт нерв без мышьяка. Руслана могла бы уйти, не давая хлестать себя по щекам словами — гордо. Умело. Не получалось. Противилась. Ей хотелось, чтобы он её ударил. Хлёстко. Нет, каменно. Чтоб костяшки впечатались в скулу. Кость на кость. Кащей мечется, а Руслана мрёт, как бетонная. — Прости, прости, прости! — выдирает с мясом, швыряя ему в лицо. «На, смотри, смотри!». Потрошит достоинство наживую. Не умела она извиняться. Умела жрать себя, чтоб язык не касался слогов. Прос-ти. — Да что мне дадут твои извинения, дура. Кто тебя просил приходить, когда у нас сидели «разъездовские»? Ты ваще понимаешь, кто такие бандиты, ЗЭКи, урки, преступники? Это не те, с кем ты, дорогая моя, будешь сидеть в «козла» рубиться. Такие тебя в бараний рог скрутят вот так, — щелчок перед носом — дисперсия. Его слишком много. В хвате, окольцевавшемся белым вокруг предплечья, рядом. Он отдавал металлом и яростью. Кровью с перцем. — А ты ведёшь себя хуже брата своего. А ты — баба, понимаешь. Тебе бы молчать, чтоб в ебучей подворотне не зажали… — Угрожаешь? Ты тоже меня в бараний рог скрутишь? — оборонительная словесная прорва. Без крика. Монеткой на рельсы. Он замер, она душила себя углекислым, не веря. Кащей никогда на неё не кричал, но она заслуживала. Сейчас — умноженно. — Давай, — ошалело на тонах мольбы. — Давай. Ударь меня. Ударь! «Я же так этого заслуживаю» — Русь, уйди. Не приходи, не суйся сюда больше. Он ослабил пальцы, соскальзывая по коже. Нехотя. — Ударь, — в выдохе «пожалуйста» разложено по молекулам. — Иначе зачем это? Стреляет взглядом по его наливающимся синякам. По кровоподтёкам. — Угомонись. Быстро, блять! Это спутанность. Петли и узлы. Ком шерсти, который не смотаешь в клубок. Спасут лишь ножницы. — Ударь! Так было по справедливости. Но Кащей никогда не был справедливым. Особенно с ней. Особенно тогда. Он вытирал кровь с лица, жалея. Ненавидя себя за глупость. Её — за то, что причинность. — Чтоб я ещё раз впрягся за кого-то. За тебя. Он бы ударил её, только если потом — себя. Он ненавидел Руслану за то, что с ней родилась причинно-следственная:

«Не трожь девку! Слышишь? Моя она. Я за неё отвечаю. Если бить хочешь — бей.

Меня.»

За спасение всегда нужно было расплачиваться. Порой, слишком дорого. Руслана редко гоняла двухгодовалую давность по черепной коробке, но перманентно, при случае. Она не ходила мимо качалки, обходя её десятой дорогой. Ей хватало памяти — эха собственного голоса и бег. Когда в спину врезается «Стой, сука, ты кого нахуй послала?! Убью, нахуй!». Дальше — Кащей. Дальше — разрешение. Воля на самосуд. Дальше — кровь и страшное «Смотри!». Именно тогда она остепенилась. Челны были не при чём. Никогда. Сейчас она топтала снег по насильственно забытой дороге вслед за Володей. Тогда он ничего не смог сделать. Кащей уже держал его на расстоянии вытянутой как неуправляемую борзую. Моргни — вцепится. Всё, что сделала Руслана — добавочное. Основа — что-то межличностное на уровне уличной власти. Кащей взрастил себе врага. Под своим же крылом. Она не хотела бередить память, как снег на тропе. Как корочку на сквозном ранении. Но мысль — пульсация, ток крови. Такой сильный, что нарыв вскрывается сам. Внутри — сердце разбивает кости. Снаружи — мрамор, заточенный отрешённой маской. Будто не трясутся руки. Они… Она не должна была возвращаться. Идти туда. Зря. Это всё так зря. Даже если снят запрет. Даже если вышел срок. Даже если Кащей смотрел на неё без злости. — Совсем охренел, козёл. Своих же обувать не западло ему, значит. Раз он на законы уличные наплевать может, то я могу наплевать на него. Сукин сын. Вова был бунтом. Сотрясал субординацию и упёрто сквозил справедливостью через диаметральность. Руслана тоже была бунтом. Противолежащим и нарушающим. Это часть суворовских генов. Даже отец не умел их приструнять. Устало отмахивался, говоря: «Оба в мать» — Поэтому ты меня потащил? Живот голодно и нервно лип к позвоночнику, покато облепляя рёбра. Ощутимо даже под одеждой. В гортани пухла тревога. — Да, — предельно честно. — Запрещал же он тебе приходить. Вот, глаза ему помозолишь. Пусть знает, что на его слова откровенно похуй. Марат нервно выдыхал, опустошая лёгкие. Единственный, кто умел переживать честно. Видно. Руслана и Вова лгали. Она прятала, он надеялся, что никто не видел его нерв. Ему никогда не было похуй на слова Кащея. Его от них выворачивало. — Да чё ты ссышь? — болонья шелестнула под ладонью Вовы на плече младшего. — Всё нормально будет. Разберёмся мы, с этим твоим Пальтом… То, что сделал Кащей, не было правильно, но разве когда-то он отличался правильностью? «Знаешь, Русь, если есть возможность мухлевать — мухлюй. Сомневаюсь, что честность в этом мире есть. В чистом виде. Всё зависит от ситуации» Так он ей говорил. Руслана не помнила своего ответа. Его слова — вбила в себя наизусть. «Ты думаешь верхушки этим не занимаются? Ещё как. Они и воруют, и прелюбодействуют, и намахивают. Нас — в первую очередь. Честным тут… Немножко не место» Честным везде «немножко не место». Честность создана, чтобы её сублимировать. Привязанность — разрешением избить. Подножки на линии — победой. Серая пятиэтажка забита графичными «наколками», засечена шрамами от шил и гвоздей, ошельмована матами — посланиями для уличных адресатов. Вертикальная тропинка, что не нуждалась в указателях. Она сама себе указатель, сама себе путь, втягивающий в темень поступенчато. Вниз, по зашарканной бетонности. Чтоб раздавило, как под толщей. Руслану глушит бряцание железа за дверью на конце спуска. Здесь брал начало «Универсам». Металлическая пыль, кровь и пот здесь вместо метки. Они ныряют за дверь по чёткому старшинству — только Вову Руслана цепляет плечом. Притирается, но не ищет защиты. Даже когда хлопает за спиной тяжёлая дверь. Даже когда в петлях отпружинивает ржавчина, хлопьями осыпаясь на бетон. Сбоку, слева, всё та же шторка. Грязный болгарский розовый в белую крапинку. — Ничё не поменялось… Здесь всё также, — ладонь не подчиняется воле: ползёт по облезлым слоям цемента сквозь ненависть к грязи. Пыльные отпечатки на подушечках перетираются. Осыпается пыль. С пальцев. С памяти. Её сдувает живой выдох громкого ликования. Разрывающее перепонки «Адидас!». Трескаются иссушенные губы. Руслана ныряет за ширму, как мозохист — сдирая кожу и улыбаясь. Счёсывая с себя нажитое. Взрослое. Правильное. Не она обивает порог. Порог сбивает с неё скорлупу. Её обтёсывают эти косяки. Вова лишь укрепляется, пожимая руки после объятий. Почти братских. — Смотрите, кого я вам привёл, — уверенная ложь, обёрнутая в белое. В честное, лишь на вид. В белый, вышедший из вторичных оттенков истины. — Здарова, что вы тут, бяки-буки? Она помнит их всех отчётливо. Маленькими, кусачими, полярно ищущими того, кто их погладит. Хотя бы немного. Хотя бы кончиками пальцев. Сквозь перчатки. Последняя встреча не нарекалась последней. Тогда почти все едва перегоняли ростом её плечо. Добрая половина нынешних суперов росли у неё на глазах. — Да ты чё, Русик, ты? — картавый слом её имени пробивает насквозь. Разрывает внутренности дребезгом смеха. Зима. — Я. А ты только в высоту растёшь, вширь — нет? Он такой же костлявый под пястью. Такой, что пару хлопков по спине высчитывают количество позвонков. Зима был меньше сверстников: худощавый, словно высеченный перестаравшимся камнерезом, низкорослый, с вечно мёрзлыми мозолистыми ладонями. Раньше. Раньше он выхаживал бездомных котят в отсыревшем ящике с тряпками, бегал хвостом за Вовой и бодался лбами с Турбо. Руслана танцевала с ним медляки, когда девчонки не соглашались, и затыкала ватой разбитый нос. Латала, говорила, жалела. Сейчас он возвышался едва-едва, врезаясь в плечо плечом, и смотрел так благодарно, что не нужно уметь читать по-мимически. — Нужно же тебя как-то обгонять, — стучал по её плечу, вынуждая куртку шелестеть как первые опавшие листья в осень их последних… Нет, крайних, переглядок. Очерёдность влетающих в её руку рук перебивается. Турбо — впереди планеты всей. — Здарова, — сжал неосознанно, с хрустом костяшек. По языку его тела трактуется как пиетет. Почти наравных, близко к точному. — Скока лет, ё-моё! Чё, намахалась этой… Шпагой, во! — Считай, что у тёти отпуск, — вбросил Самбо. Метко. Эти двое — двойная сплошная по трассе памяти. Турбо играл с ней в карты, проигрывая девять партий из десяти, говорил о девочках и просил подделывать подпись матери в дневнике. Самбо обчищал все клумбы от редких тюльпанов каждое восьмое марта, собирая полуувядшие букеты, носил ей школьную сумку и мылился провожатым. Руслана только смотрела на него сверху вниз во всех возможных подтекстах и говорила: — Дружок, запомни: влюблённый волк уже не хищник, кобра не ядовитая, у самбиста отказывают ноги, а шпажист точит шпагу. Тебе ж это не нужно? Опускала детские влюблённые глаза в пол своими словами поперёк глотки; била как пробкой шампанского в лоб: влетала — и ты, казалось, другой. — Правильно — тётя в отпуске, — и не жалит. Не вводит яд и не пухнет без того воспалённый нерв. Всё осталось за шторкой. Падение с линии на втором раунде. Даже последний крайний счёт «пять-пять» в Ленинграде. И запрет. — Я бы даже сказал, на пенсии, — отсекает Вова в полоборота. Необдуманно. Необдуманность катает повтор замедленно, воображаемым языком между висками. Теннисно. Тесно. Ну, кто ж знал, что теннис больнее удара шпагой? Страшнее немощи перед тем, кто всегда в тебя верил. — Сплюнь, — смех — камуфляж. Глушитель для самого громкого выстрела, пока сердце магнитит свинец. Пока магнит возвращает всю правду в тело вместе с годами. Её и их хотелось забыть. Забить. Набить тысячами слов поверх, муруя бледную слабость оправданиями. Окунуть себя в жидкий камень и застыть. — Вот оно, всё семейство адидасье в сборе. Его буквы спотыкались о сигарету в зубах, настигая Руслану вместе с дымом, змеящимся вокруг шеи петлёй. Сломает или задушит? Последняя фраза рикошетит по черепушке следом, не давая опомниться, надышаться. Так она и застывает, сурово вперив горгоний взгляд прямо в Кащея. Жаль, не насмерть. Расступившаяся скорлупа облепила их, затаившись, пуская в её пространство сущего беса с сигой, что заталкивал никотин глотками тёмного нефильтрованного, пряча карточный веер в нагрудный карман чёрной рубашки. Зеленоватый свет грязных лампочек обращал её в смог. Вова вмёрз в бетонный пол, стойко расставив ноги. Он железно градит Руслану плечом, будто пряча от взгляда. Неудачно — она посмотрела первой. — С возвращением, — кому из них — непонятно. Кащей притягивает Вову за шею, сгибая, пытаясь сломать сталь в его позвонках с затягом, хлопками между лопатками. Последний колышется, тая шаткость, сломавшуюся о ловушку. О руки, захватившие ладонь и предплечье. Это оккупация. Глаза Кащея — мутная, полупьяная чернь, резнувшая затхлость качалки клыками. Очередными, чужими, далеко не своими, прогнутыми, украденными, выдранными из бешеных пастей тех, кто стоял за его спиной. Тех, чьи лица для Русланы не что иное, как расфокус. Он резнул её, вскрыл глотку, почти что честно, заслуженно. Ей здесь не место. Руслана знала и лгала — не пережимала нарушенную циркуляцию, разрушенную его зрачками. — А тебя я, смотрю, жизнь ничему не учит? — он запивает свой риторический пивом, она не отвечает, замерев, чувствуя шатающиеся по ней глаза. Даже не плачет как тогда. А Кащей хотел, точно хотел, чтоб она перед ним жгла щёки водой и солью. Чтоб умоляла. Это осталось под их кожей, в заживших синяках и загрубевших шрамах. И только. — И молчит. Мне нравится, что тебе на всё прицельно насрать, — тянет ей руку, сокращая область безопасности. Руслана только супит брови, протягивая левую руку. Не по-правилам. Кащей даже не удивился, нарушая в ответ. Играя по её правилам. Левая на левую. На языке фехтования — ненависть. Позволяет взять главенство прилюдно. Также прилюдно кладёт её на лопатки: слегка выворачивает руку, целуя тыль. Почти по-джентльменски. А Руслана млеет, будто пропустила атаку. Не отскочила. Не ушла. Не хотела. Не хотела? Кащей царапнул кожу трещинками губ, не отпуская. Один-один. — Извиняй, не жму руки женщинам, — заниженно. Он заземляет её каждым своим вдохом. Одним движением грудной клетки. Она хочет ударить. Воспламеняется керосин в сосудах. Рука рвано дёргается, позорно прячась в карман. Уязвление горчит на языке и заставляет неметь каждый нерв, клеточку, телесный сантиметр, пока внутри гарь. Период перед истлением. Накат перед штормом. Смех перед повышением уровня метана и взрывной пыли в воздухе. Перед криком-сигналом конца. — Не шути так, — отрезанно, как ножом по разделочной. С чётким стуком. Таким же чётким произношением каждого слога. Не чтоб он понял и прекратил. Чтобы она могла отдышаться в паузе. Не проиграла безоружно. Хотя бы с бутафорией. Фальшивыми буквами вместо лезвий. Колючая проволока из взглядов. Обесценивающих острот, о которые непременно порежешь ладонь, занеся в себя сепсисное сомнение. Она трещит смертельно, заряжено, многовольтно. Руслана не мечется. Только думает: «Не шевелись». — Ну, ты и разожрался на харчах-то казённых, рожа автоматная, — Кащей пускал дым в сторону полупрозрачной горькой струйкой и творил лающий смех вокруг себя. Рубил толпу на две части из неуверенностей; тех, кто был полностью с ним, и тех, кто был молчаливо против, прячась за невидимой стенкой, возведённой, очерченной фигурой Вовы, точно он — мерило. Определяющий лидерство критерий. И он посмеялся. Нечестно, со скрипом, фальшивой нотой не на той октаве. — Да-да, есть такое, — Вова выдул пустое слово, наполненное воздухом. Пустил его как что-то ненужное. Что-то, что никогда не запомнится. — А я вижу, у вас тут всё поменялось за два года. Кащей наигранно заметался, даже не фокусируясь. — А чё поменялось? — актёрски. Вне искренности, но почти натурально. Он подменивал искренность на такие же пустые слова. Но было лишь одно отличие — Кащей умел врезаться в память даже откровенной ложью. У Вовы скрипели зубы и напряглись желваки, проступая на коже яростью. Его было так просто прочесть по костям и мышцам. Универсам молчал. Едва дышал за плечом Марат, барахтался в собственном волнении. — Да так, раньше у нас западло было пацанов своих обувать, а щас вот, мамку пацана раздели. Не дело это, Кащей, — тон ровный, ослабленный намеренно, чтоб прислушивались. Зрачки Русланы идут на взлёт и падают, разбиваясь о шершавый бетон среди множества бродяжих физиономий, из которых не получается выбрать нужное. У неё всю жизнь была плохая память на лица. — Какого пацана? — оцепеневшее мгновение в его отуплённой, нисколько не резкой шаткости, отмеряется диапазоном секунд между скачками глаз по толпе. Пальто. Кажется, Марат называл того мальчика «Пальто». Вова будто пускается в поиск. Мечется, толкая младшего в плечо, лишь бы ему напомнили. — Кто тут Пальто? Из-за скопища спин выбивается кто-то высокий и светлый, знакомый. Его приводил к ним домой младший с начала февраля. Или нет? Не важно. — Вот, здарова, — обхват его худых плеч замкнулся ладонями Вовы. — И на деньги ты её намахал. На… На сколько? — он тыкнул Пальто словами, как бы напоминая. Ему о беспределе, о факте денег — самому себе. — М… Сто рублей. — Сто рублей, — обгоняет. Приподнимает его негромкую, ломаную реплику. У Кащея на лице сплошное ничего. В нём ни жалости, скулящей под ярёмной, ни раскаяния, разложенного в межреберной полости, закрученного болезненной пружиной. Она непременно стреляет у тех, кто её не сломал. Совесть. — А, ты, — он всматривался в светлое, озеленённое лампочкой лицо, а потом выстрелил. Напоролся на её взгляд, как на инородность, на которую невозможно не напороться. Как на гвоздик. И рвёшь часть себя, распускаясь волокнами, оставаясь голым, почти никчёмным, опустевшим, незавершённым. — Так, — опомнившись, снимая с Русланы прицел, впился им в Вову, щурясь. — Пошли, о таком при женщинах не разговаривают… Он пытался подлезть крючком под её захлопнутую ракушку, добираясь до самой мякоти. Болюче. И у него почти получалось. Ощущалось именно так. Рваными ранами под карбонатом. Тихий эмальный скрип незаметно тонко вплетается в звуки шагов. Руслана не злилась, она разучилась злиться. Даже злость должна уметь считать, её — начала путаться и глупить. Ломать цифры и их порядки. Свист. — Ты, друг мой, тоже идёшь, — Кащей бросает уже в проёме, кивая на Марата за её плечом. А глаза на ней. Соскальзывают ниже. В колени. Слетают при развороте спиной. — Давай, — лай цепной кащеевской псины, толкнувшей младшего ладонью в спину. Его тряхнуло, повело вперёд по всем законам физики и улиц. Руслана рвётся. Выпадает. — Понежнее, э, Вася, — она пачкает эту псину потенциальным позором. По-глупости. А он линяет злостью, загадив ею весь подвал. — Чё? — уточняя яростно, проверяя — сдастся ли. — Ничё, ничё, Русь, — Марат толкает её назад, и напряжение в нём читается по субчастицам. Неосязаемо. — На, жди. Он всучил ей экипировочный чехол, что тащился с ним всю дорогу, и замотал головой. Предупреждая. — Ну, так чё ты сказала?! — неугомонно. «Насажу как баранину на шампур» — Да чё слышал, — вынужденное погружение гнева в межлёгочное. Боковое зрение рябит шумом, но отчётливо шевелится песочный бушлат. Так, будто сейчас заставит жрать бетон. Кащей же действует на опережение. — Ром, тронешь её — потом тебя я потрогаю. Отстань, а? Сюда иди. И это, дверь захлопни. Руслану обогнул гнев. Будто ураган пронёс кусок гранита мимо. Около уха. Симфонией миновавшей смерти. Будто Бог отвёл. Бес отвёл. Пальцы хрустнули. В фалангах трепещет болящий жар, а ногти хотят вскрыть ладонь. Пройти исполосью по линии сердца, заведомо выкорчёвывая его из груди за ненадобностью. Но оно стучит, переживая очередной его взгляд. Переживая пулевую песнь. Переживая, что без него она здесь — ничто. Дверь хлопает. — Пиздец, — замещая выдох. — Какой у вас тут субординационный пиздец. — Ты это, тише, но, — Зима подбирается ближе, чеша ёж волос под шапкой. — Да, короче, ладно. Разберутся. Он отмахнулся, перетягивая на себя её взгляд. — Да, не парься ваще, в голову не бери, лучше рассказывай, чё тут делаешь? — Турбо по-братски кладёт руку на плечо. — Пойдём, присядешь. Она присела на ринговый канат, упираясь предплечьями в бёдра. — Ну, собственно… Руслана касается словом и памятью прошлого, страшась оглядываться и думать, что это только выдумка. Перенапряжённая выдумка из жил и мышц, высеченных рельефов долгой и травматической лепкой из боли и железа. Ей было страшно, что она окажется слепленной из воздуха. Она нервно жуёт буквы, улыбаясь, шутя о своих коротких шрамах вокруг чашечки. О срыве с дорожки спиной назад. Переводит темы, надевая на внутренний вой намордник. У них развёлся детсад. Появились в рядах злые гнилые типы. Разбилась субординация, и Кащей начал таскать в качалку не пойми кого. И бухать. И колоться — ну, сплетни. Не зря же? Не зря? Руслана сразу подумала о его венах. Испуганно подумала, чтоб никто не подумал, что она об этом подумала. Турбо только хотел вставить слово, как его перебила ярость, преобразованная в дверной хлопок. — Володь? — её срывает с канатов его вид и онемевшая пятая точка. — Чё случилось? — Вот именно, — бросает Кащей, явившийся на порог, разрывая вопрос глотком. — Вов, чё случилось? — Ничё, пошли, — он кивает Руслане на выход, пока сзади подходит Марат, а следом тот светленький — Пальто. Попытка восстановить справедливость была легкомысленной с самого начала. Старший всегда забывал, с кем имеет дело, и в этом была его главная ошибка. Вова не умел играть по чужим правилам. Руслана знала последствия игры исключительно по своим. — Ты что, сдаёшься, что ли? — осмелев, бросилась на амбразуру, преградив ему путь. — Говорил же, что поможешь пацанёнку. Её беспросветно чёрные прыгают на Пальто, впившегося взглядом в неё. Холодно, льдисто, вопросительно. И обратно, застывая на своём реверсивно мужском подобии. — Пошли, Руслан, решу, — рыком, пытаясь напугать. Не выходит. Выходит только сделать больно: схватить, тащить, себя — вперёд, её назад — в бессмысленность. Руслана осекается в неправильном положении, противоестественно болючем сейчас, и кусает язык, шипя, как дикая кошка, которую взяли за холку. — Да ты издеваешься? — выдранная рука взметается возмущением. Натянутой стрелой вперёд. В грудь. В чернь. В смог. Она указывает на Кащея. — Ты думал, что? Что просто так бабки отдадут или чё? — опущенные тональности на шёпот, быстрые, как шелест. Как крадущаяся змея по сухой траве. — Ты знал, по чьим правилам придётся играть. Володя мечет глаза по сторонам, оттягивая её, грубовато за предплечье. Смотрит, переминаясь на невысказанных словах, изрекая исключительно: «Ты дура?». — Ну ты и объебас, конечно. Какой ты Адидас? — Руслана рыкнула, ища выход, не уходя. Шатаясь, ища что-то, что станет связующим. Руки. Ему. — Ну, чё ты смурной такой, м? Не бузи. Не люблю, когда вы ссоритесь, больно буйные, — честно, как башкой в прорубь. Заиндевевшим воспоминанием по позвоночнику. — Ну, что тебе не нравится? А глаза бьются, как о стекло, осознанием. Треском по мыслям. Бьются там, где четырёхкамерный кровогон не знает ни Морзе, ни бешеного стука. О карман с семёркой червей. Она не знала, что Кащей ему предлагал, но почему-то именно сейчас знала, что делать. — Да что вы тупите, в карты бы сыграли уже, — стреляет, поднимая глаза, ударяясь о его ухмылку. Будто всё шло по его прописанному. По канону, по каждой строчке. — Ничему тебя жизнь не учит, — произносит так, будто ему это не нравится. А гаду нравится. — В мужские разборки лезть. — Да какие разборки, когда дело пацана четырнадцатилетнего касается? Который под твоей крышей, между прочим. Она попыталась ударить, впиться в него гематомой, кровоподтёком и ссадиной. Выточиться белым шрамом, на который не хватило ткани. Попыталась не зажить, а родиться заново: от обветренной улыбки на морозе до метастаз; от боли до истерики. Она попыталась ударить, а он сломал ей каждый сустав. Чтоб не убежала. — Мамкой побыть решила? Хорошо. Люблю инициативных. И мамок тоже, — её сдавливает и душит смех, пережимает, как клаустрофоба лифт. Только кажется. — Тогда ты и отыгрываешься. Он даже не сделал выстрел — натянул тетиву, но они уже — двое и насквозь. Мишени с пробитой десяткой. С Вовы стесали уважение, а её заставили плясать. Безвыходно. Переглядки замуровали выход. — Хорошо. Вова никогда на неё не смотрел так надтреснуто. Между ними что-то сломалось. 7 или 8? Сколько ударов пропущено?

«Кащейка, ты чё, шуткуешь? С бабой играть собрался?»

«Эта «баба» играет лучше чем ты. Я сам её учил»

Руслану наркотически глючило, иначе… Неужели он говорил это с гордостью? Шёпотом, чтоб она не слышала, зайдя в каморку прямо перед ним. Неизбежно ныряя в паутину. Братья следом. — Знаешь, Русь, я думал, что ты поумнела, — жёлтые блики в почерневших глазах старшего отдавали бешеным блеском. — Ты каждый раз тупеешь, как здесь оказываешься, — подчёркивает взглядом, брошенным в чёрную спину. Как же он прав. — Да? А ты и не умнел. Ни тут, ни там. Дверь хлопает обречённо. На этот раз изнутри. И он подходит. По-паучьи. — Так, разошлись, не подсказываем, не мухлюем, — протискивается к дивану, падая перед столом из поддонов, устланным картами, не сводя ободранной спиртом прицельности. — Тебя это, естественно, не касается, помнишь же, — подмигивает, сгребая опепелённые бумажки. — Если глаза мои, конечно, не заметят. По обеим сторонам от него расселось двое вышибал — два хищных пса, готовых откусить руку за подобие вздержки. Её «глаза» стали параллелями стен. Руслана села, опережая приглашение. Устроилась не напротив, а против, нистагмически бегая глазами по опустевшим бутылкам из-под водки, оцепившим их импровизированное поле битвы. Один на один. Вздох — она сбросила куртку на табурет, закатывая рукава мастерки. — Выбирай, женщина, в чё играть будем? — его тасовка быстробегущая, голодная по обману и гибкая, как плавленное стекло. Это было его поприще, оккупированное пятью годами отсидки. Как только в его руках появлялась колода, к нему прирастала каждая лживая шкура. Так гладко, без сколов, что веришь либо полностью, либо никогда. То ли лёд арктических айсбергов, то ли из морозилки. Мастерство обмана — умение мимикрировать. Он учил её смеяться, храня лицо честности, и просчитывать каждую вышедшую масть. Красть эту самую масть, пряча между подушечкой и проксимальной фалангой. — В покер, — не медля, оголтело впиваясь в карточный перебор зрачками из-под опущенных ресниц. — Да ты что, — так отстранённо, будто в прострации, слившись с атласными картонками воедино. Пальцы шуршат ими всячески, выворачивая, рассыпая в пределах пястья. Красиво. — В покер играют со ставками. Я поставлю бабки. Выиграешь — отдашь пацану, — кивает в сторону стенки. Жёлтой-жёлтой, под лампой накаливания, приклеевшей к себе пацанячьи спины, пачкая штукатуркой. — Но ты-то мне что можешь предложить? Кащей связывает её без касаний. Лукавой улыбкой ставит в тупик, который Руслана всегда может проломить лбом. Даже если с неё смеются. — Тебе расписочку написать? Обязуюсь отдать деньги, такую-то сумму… — ладони перпендикулярно столу взметаются отчеканенной чёткостью. По честности — нервно. — Не-не-не, — сквозь попытку продолжить фразу, стопаря язык меж зубов. — Скучно, да и чё мне, делать нечего, бабу обдирать, — карты мрут в его руках рубашкой вниз. — Тем более потерявшей возможность зарабатывать. Попрыгать не попрыгаешь на чемпионатах своих, — желваки высеклись, и уголки его губ поползли вверх. Он добился нужного эффекта. Уязвления, оцепившего напряжением каждую мышцу. — К слову: не болит? Издевательски. Он топит её в настоящем, от которого хотелось ухромать, заглатывая боль с кислородной жаждой, чёрными выхлопами и дымом казанских улиц; отравиться отходами очужевшего города, что надолго растерял листву. Жизнь. Дом. Казань для неё руины. Она готова сорваться с первого перрона в поезд, молясь, чтобы он увёз её, не катая по кругу. Не заставляя вспомнить каждый свой неровный выдох на его глазах. Снова. Снова эта неровность. Стыдливая, жгущая межресничное, застилающая радужку просветами, смазанностью и мутными пятнами человеческих фигур. — Чё ты хочешь? На человеческом можешь? Или на мужланском только? — злостное иссечение, тормозящее дыхание его рук, выражение азарта по косточкам. У Кащея под плохим освещением заливается бездной радужка, неразличимой от мрака зрачков. — Ауч, уколола. Как там у вас… Туше? Ладно, живи-живи. Я что, изверг, что ли? А? Изверг? — глазами от неё к Вове и обратно. На своём языке. Артистическом. — Деспот, — холодно отозвался старший, саркастично. — Диктатор, — добавляет Руслана, захватывая ладонями предплечья, скрещивая. Смешки поднялись до умеренного хохота. — А сейчас разве по-другому можно? — он резонирует с пьяным абсурдом, выдыхая. — Ладно. Должна будешь. Карточный долг священнее бабок, совести и всего-всего-всего. Даст Бог — отплатишь. Его карточный долг — поводок и намордник. Прямое разрешение привязать себя к батарее. — Ясно, — кивнула понятливо, без пререканий и траты слов на бессмысленное — развязывание мёртвого узла. — Тогда дай сюда карты. Пересчитаю. Ладонь умело прятала дрожь, вытягиваясь, прося гнущимися внутрь пальцами. А Кащей смотрит, пуская глаза в путешествие по гадальным линиям. Будто читает. Думал, что читает, что может, по трещинам на граните и гипсе. Думал, что видит всю её. Равнодушно-неправильную. Неподконтрольную. Поддаётся, вкладывая колоду в протянутую, подхватывая сигарету из открытой пачки. — М, подкури, — просит куда-то в сторону. — Если хочешь, можешь раздать даже. Руслана рождает новые, невозможные комбинации рубашкой вверх, к себе, запоминая намеренные и случайные засечки на лицах карт. — Да? Спасибо за разрешение, — тактильный пересчёт большим пальцем, вбивая в память рассчётный шёпот. Заново-заново-заново. Кругами. — Да пожалуйста, — затягиваясь, притягивая её острые глаза. Она чувствовала его визуальное исследование. Кащей очерчивал взглядом ободранную линию её спутанного отросшего каре, вылезшие с возрастом скулы, излом бровей, тонкость губ и шрамированное сечение на верхней. Будто не видел тысячи раз. — Но ты же понимаешь, что это действительно разрешение? Давка. Удавка на руки до натирающего отупения движений пальцев. Счёт от одного до тридцати шести умирал, не рождаясь. Руслана билась с этой глупостью сквозь маты. Который раз — двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три… Тридцать три. Мечущийся поиск. Беготня по столу, не вырывающая знакомость, нужность символических значений. Крестовый валет, девятка пик и… Её магнитит сквозь каждый закон. Она избегает удушья от разума, въедается серной в кость, в грудину, выжирая органику. Смотрит на карты в нагрудном. И тянется. Безрассудно привстав, захватывая карты. Близко, быстро, пока он толкается дымом ей в лицо. Руслана не собиралась, не хотела смотреть ему в лицо. Она отчаянно держала контроль, молча надеясь не разойтись по швам. Один взгляд — надорвалась нитка. Они недоумённо пересеклись. Лис и заяц. — Карты забыл, пьянь, — выдала при приземлении на табурет, заглатывая потерянную устойчивость. — М, вот оно чё, — пустотно, залито спиртом, а не стыдом. Руслана сомневалась в его умении стыдиться. Он расчёсывал её нерв, рылся в мимической связи. — Ну, раздавать будешь? Вопрос остался без ответа. Закрылся действием. Быстрой тасовкой. — Слушай, налей-ка водки, по-братски, — из-за бутылки выскользнула рюмка под давлением его пальцев, отвлекая зеркально левые от неё «глаза». Неизвестность проявляется фотоплёнкой, кусками пепла-правды. Её слишком давно не было здесь. Моргнула надолго и, кажется, мир оказался на грани смерти, в сгнивших руинах, оставив её, без знания, что делать. Как пошевелиться, чтобы не доломать? Едва держится, чтоб не сглотнуть, не замурашить от сопоставления чужих слов и истины. Зрачки сами метнулись к его венам. Чистые. Стало почти легко. Руслана скованно кладёт по паре каждому. Одна карта рождает начало дорожки своей неизвестностью, лицом в поддон. Быстро проясняется линия пятёрки. Остаток колоды ложится рядом. — Играем три партии, ну, по-быстренькому, давай, — он выдыхает в сторону и осушает стопку, глядя на неё, не сводя зрачков. Лишь бы показалось. — Вскрываемся, — не по правилам, избегая правил, чтоб быстрее. Либо убежать, либо оказаться расстрелянной. Даже не глядя, вертит свою пару. — Неплохо, две пары, — шесть и семь. Кажется, что идёт на глупое, мелкое возвышение, но это — падение. Руслана чувствует и кусает щеку. Кащей, целуя картонки, бросает их поверх карточного пунктира. Ожидаемо, но отчего-то ухает. Флеш из чёртовых пик. — Один-ноль, — звяк молнии олимпийки тревожно режет деструктивные звуки радости. Жарко, страшно и ненавистно. — Ну ничё, Руслик, ещё две партии. Раздавай следующую. Он перегибается через стол, касаясь. Благо, благо, сквозь ткань, хлопками по плечу. Твёрже, чем хочется, нежнее, чем стоило бы. Гранича меж пьяным желанием извести и проверить — сие реальность или горячка. Руслана не понимает, как трактует это на правильном. Кащей мог бы одёрнуть от неё руку, как от кипятка, но он проверял свой собственный помешанный абсурд. Сбрасывал волосы с её ключицы. До отшатнувшихся мурашек. — Может выпьешь? Чё ты смурная такая, ты раньше такой не была, — она одёргивается сама, будто обожглась его кончиками пальцев. — Не пью, — взгляд упал в карты, в бесконечное перемешивание. — Поскучнела ты, не то что раньше… Щас как мегера злая. Фригидная, — фригидная. Ударило ли? Пустило токообразность по клеточкам. Он закурил это холодное слово, термически преобразовывая его в сизые затхлые облака. Руслана же подняла глаза, тактильно запоминая боковые мягкие «шрамы» картона. — Злая я была, когда Лёльке Валиевой морду снесла словариком Ожегова, — и снова вниз, запоминая расфокусированный, задымленный взгляд и глупое отвлечение его цепных псов. Руслана ловит момент, выстраивая нужную комбинацию просчётами, тактильной памятью. — А, я помню, — посмеялся, щекоча сплетение. — Даже помню из-за чего, — тушит сигарету о кладбище окурков — никотиновый ёж на закрутной крышке. Руслана тоже помнит. Лёлька была её бывшей одноклассницей, умудрившейся попасть под взгляд Кащея в классе девятом, пока она, Руслана, носилась сорванцом, выигрывая соревы, мотаясь домой с исключительной редкостью. Загнанной, бешеной и слишком сильной. Бьющей морды матрёшкам на каждой дискотеке. И не только на дискотеке. Руслана была ошалевшей. Осмелевшей из ярости, из детского и неконтролируемого чувства собственничества, разгоняющего кровь по километражу сосудов. Лёльку она нашла в библиотеке, а дальше, всё по-накатанной. Ненависть, зашифрованная синяками, и бешенство, задокументированное кровью на светлом лице. У него каждая была светлой, как на сраный подбор, обязательно ниже, дышащая ей в ярёмную. Трепетная лань, которой отгрызли ноги, вырывая суставы и выкручивая хрящи. Предупреждающе: даже не ползи. Руслана искренне ждала, что Кащей её убьёт, когда всё узнает. Не убил. Даже не ненавидел. Оказалось, что они расстались за считанные дни до. А их переглядки обрели новый смысл. Дыхание вместило в себя на одну волнующую ноту больше. Руслана вздохнула, продолжая ложную тасовку, взвешивая каждый вариант, пробивая себе комбинацию, заведомо выигрышную. Сдвигает пальцы, роняя фоску на шероховатость бетона. — Ну, мозги не пропил, алкогольное слабоумие не заработал, хоть какая-то причина для радости, — натурально ойкая, она подцепляет ногтями карту, пальмирует, делая вид, что кладёт на место — на верх колоды. Тасует вновь, выдавая по две карты на Юг и Север. — Ой, чё с бесовкой говорить. Грызёшься, да и только, обнови, — одно движение рукой — даже не просьба. Пока наполняется стопка, он смотрит на многоцветную исполосованность своей закрытой комбинации. Кащею, казалось, плевать. — Вскрываемся, — они одновременно сбрасываются голыми комбинациями. И он замирает. — Повезло те, чё уж. Этот, как его… — он забывчиво взметает ладонь, призывая, вытягивая слова, глушит стопку после выдоха в сторону. — Фулл-хаус, — добавляет Руслана, зажимая нижнюю губу искусью. — Один-один. Неверящая усмешка пробивается резким контуром на опьянении. Искры в глазах мутной шаткостью поднимаются к её лицу, параллельно перехватывая дыхание. Удушением. Кащей так привык находиться на всевидящей вершине, что не может поверить в бегущие по ней трещины. — Раздаю новую и… Расходимся, — у неё только взлетает рука в раскладку и кисть оплетается неразрывным кольцом пальцев. Карты срываются на стол, разбиваясь мастевой случайностью. Подушечка большого ползёт вдоль венозного пути змеёй, впиваясь на середине предплечья. Руслана не вырывается. Только вдох и выдох потеряли координацию, забывая кто за кем следует. — Нет, — подчёркнуто твёрдо, ломая волю. — Отпусти, — полупросьба, в остальном — приказ. Вопросительной интонацией. — Не будешь раздавать, — когда глаза его воспарили дулами автоматов в стену сквозь груди смертников, Кащей нехотя разжал ладонь. Хлипко, желая схлопнуться вновь. — Ты, Маратка, раздавай, давай. Скомкано подняв карты разнобоем, он с размаху всучил их в руки младшего, затягивая в роль пацанского подпольного крупье. Уравнял вероятность победы. Будто почувствовал её лживые телодвижения. Руслана ссутулилась, крестообразным напряжением. Зрачки опасливо, преступнически ползут на Марата, выравнивающего беспорядочные картонки пальцами-судорогами, обузданными едва-едва по привычке. Кащей знает, что он не обманет. Не сумеет. Меняет правила и дозволения на полном ходу, желая врезаться и разбиться. Пьяно, по-классике, по встречке. Лёгкие трещат под глубиной вдоха, не заполнившего даже трети. — Шулерничать будешь, башку из промышленной мясорубки будут доставать, — лай, грозящий, прямо из-под карт, вводящий руки младшего в лёгкий тремор. — Слышь, харэ, — осёк Вова, слышно отталкиваясь от стенки. У Русланы снесло рубильник, сорвало изоленту с насильно закрытого рта. — Ты у меня под нары задрейфуешь, уёба в штанишках, — рвануло, подрывая с табуретки волной разорванного терпения. — Чё?! Чё ты сказала? — этот вопрос почти заменил Руслане имя. Кащей изумлённо смотрел на эту сцену, прикуривая третью. Будто его это не удивляло, не бередило, не раздражало. Невозможно. — Сел, сел на место, ты чё на зоне здесь угрозами разбрасываться? — Вова почти перегнулся через стол и Руслану, вдавленную в плечи, чтоб не подорвалась, не взметнулась топором, летящим в глотку. Кащей затягивается никотиновой порцией, выпихивая из себя дымно-дымчатые кольца. — Успокоились. Сядь, слышишь, что говорит? — он ввинчивается глазами в свою верную ищейку, кивая в сторону. На Адидаса. Приказывая. — Малого не трогай. Её тоже. Тем более. Ну! — дико, будто командой «сидеть» усаживает рычащего, грызущего взглядом стылый цемент. Кащей расслабляется следом, откидываясь назад, на спинку старого дивана с редко торчащими пружинками. В каморке слышится только шуршание карт и дыхание. Глотками, жадно. Руслана бьётся в попытках сбросить с себя ладони старшего, но он держал, не смея ослаблять. — Да ладно, пусти её, чё ты… Только когда её плечи крутнулись, Вова послушал. Не сразу. — Это, а чё сначала… — зазвучал Марат, молниеносно ведя рукой от Русланы к центру стола. — Сначала раздаёшь, потом, выкладываешь пять карт. В отбой отправляешь перед первой и перед третьей, — напоминает Руслана, раздражённо уводя волосы за уши. — Понял. Руслана мечтала сброситься и сорваться отсюда ввысь, наружу, на мороз, к кислороду. Лишь бы добить… Всё это. Шансов пятьдесят на пятьдесят. Она поджалась от мысли, что вся эта затея была зря. Эти сломы, эта выдёргивающая из кожи линька, эти крюки в его глазах, прямо под шкуру. Его глаза её распяли. Стекляшка на стекляшку. Звон. Застревание в немой междоусобице. Руслана ломает свой взгляд угрюмым схождением бровей. А Кащей просто смотрит, поддерживая сигарету указательным и большим, метая свои болотные на Марата, закончившего раздачу. — Знаешь что, — словами выпихнув из себя дымку, он ждёт вопрос в её мимике. Тлеющий кончик носится. От Русланы к младшему. Она не меняет выражение. — Вы похожи, особенно когда ты, Маратка, где-то за пределами моего видения. Это, конечно, правильно, но, — Марат хмурится неосознанно. Зеркалит её, идентично опуская уголки рта в недовольстве. — Немножко нечестно, не думаешь? — А вы можете побыстрее играть и всё? — подгоняя, спрашивает Володя. Кащей отдирает свою пару карт со стола, улыбается, скалясь. — Нет, дослушай, — забивает конечное слово, не давая себя ободрать на полуфразе. — Ну, так… Вот, нечестно. Даже не немножечко. Ты, как пацан, должен уважать старших, но иметь характер, который ты так, почему-то, прячешь. Короче… Чё за тебя сестра вступается? Она женщина, а не ссыт! Почему? — Кащей, ты бы сам ему пропиздонов вставил за то, что он бы так сделал, — встревает Руслана, подтягивая свою пару карт. — Да, вставил бы, да подожди ты! — его ладонь приземляется на её тыль, не позволяя шевельнуться. Слишком много касаний. Слишком много его, пьяного, на один квадратный сантиметр её кожи. — Женщина, посиди спокойно… Ты бы характер проявил. Всё в вашей семье наоборот. Кому сядь да сиди, да не высовывайся, беду на себя не нагоняй, — так много взглядов. Безмерно. Невыносимая бессчётность, въевшаяся в её лицо. Снова. Безустанно, так, что хочется сдаться, роняя себя сквозь пол. — А кто пацан, то… Молчит. — Всё сказал? — Руслана вобрала в себя последние силы, вырвав руку с картами. Она устала пячить спокойствие в трясучке, храня закон монохромности. В белом молчании, в чёрном гневе. — Угомони свои таланты и вскрывайся. Давай. Карточные лица безрассудно смотрят в пыльный жёлтый потолок одной единственной комбинацией — парой королей. Грудина прячет в себе бумажную скомканность, страшную податливость судьбе из комбинаторных случайностей. Она даже не надеялась выиграть. — Я тебе говорил, что тебя жизнь ничему не учит? — Кащей смотрит в свои карты с нечитаемым спокойствием. — Раз десять, — преувеличивает устало, от невозможности держаться. И лезет смешок наружу, в картонки, прогнувшиеся арками в его ладони. — Не устану повторять. Готова? — обнажает свою пару карт. Руслана млеет. — Это… Чё? — Марат обходит стол полукругом, смотря на решающий ход. — Это старшая карта… — протягивает Руслана, ощущая, как тянут мышцы скул. — Да ладно? — Володя сгибается к столу. — Это что получается? — Пальто впервые вплетается в разговор. Редкой уместностью. — Победили? — Марат, судорожно хватая Руслану за плечи. — Победили, — очерчено. — Два-один. Восхищённый вой разрывает барабанные перепонки, и младший, в объятиях, переносит на Руслану весь свой вес так, что косится табурет. В макушку ударяется братский поцелуй и, кажется, хрустит шея. — Неплохо, — старательной сдержанностью сшибает Вова. — Есть ещё порох в пороховницах. Внутренности сбрасывают с себя вес, размагничивают цепи. Так легко, что даже рассеянно. Что концентрированный кислород, с примесью пыли и спирта, ныряет в бронхи беспрепятственно подозрительно. Руслана возвысилась над их полем боя, вынуждая дрогнуть стопки с бутылками в сбившейся симфонии победы. — Как и договаривались: с тебя бабки, — говорит до невозможности и неверия ровно, глядя на Кащея сверху вниз. Победитель на побеждённого. Он даже не докуривает: делает серединный затяг, сбрасывая окурок в импровизированную пепельницу, поднимается, возвышаясь на мизерные сантиметры, выведенные в беспрекословные километры на уровне лидерства. Это не поддавалось измерению в его парадигме. Как расстояние в космосе. Кащей смотрит ей в глаза, а затем спускается по лицу вниз, как по лесенкам, пьяно падая ей в ключицы, разбиваясь о каменный рельеф косточек. — Дай мне мой… — щёлкает, вскидывая руку в сторону. — Плащ. Его смолкшая шестёрка подаёт кожаный ком верхней одежды, и руки его моментально находят нужный карман, алгоритмически, с чётким всезнанием — где и что существует в самом отъявленном хаосе. Так умел только Бог. Ну, или Бес. — Держи свои деньги, женщина, — он снова кожей к коже. Рукой к руке, нарушая каждый межпространственный закон, стирая понятие личного пространства. Захлопывает капкан из своих ладоней, кладя сторублёвую купюру между. Руслана хромает зрачками от его соскочивших рук до лица и обратно. — Заслужила, пусть и… — Да, жизнь ничему не учит, — и он угукает. Её что-то держит, но дёргают, как прилипшую, выходящие из каморки братья. — Да, я щас, иду, подождите, — руки, отвлекаясь намеренно, играют молнией, попадая исключительно раза с третьего. С подозрением, Вова бросает что-то вроде «недолго» и выходит, вытягивая кащеевских псов следом. Будто их отпустили. Без приказа. Она не знала, что сказать. Не знала, как дышать. — Да, не учит. А что, я ошибся по-твоему? — он следит за каждым её движением: как она склоняется, подбирая куртку, натягивает, забыв выправить закатанную олимпийку, загнанную в рукава. — Случайность это, — не понимала, зачем… оправдывается? — Хотела помочь пацанёнку, да даже не помочь… — Разрулить, да. Все вы с колокольни своей умные и дипломатичные. За такую дипломатию и нужно платить, — Кащей огибает поддонную башенку, каждым своим шагом вынуждая Руслану пятиться. А себя самого — смеяться. Молча. — Вроде поумнела, но… Недальновидно. — Ты сам меня в это втянул. — А ты согласилась. Ты тоже втянула меня в говнецо, в своё время, — и он согласился. Его даже не пришлось убеждать. Равенство. Беспрецедентное. — Чем бы ты отплатила, если бы проиграла? — Смотря, что бы ты попросил, — молния сводит её воедино. Собачка куртки доходит до подбородка. И Кащей смотрит на неё, читая, пока она старается не рассыпаться. Облупленной штукатуркой, разбитым гранитом. Улыбается. Улыбается, улыбается, пробежав взглядом пару марафонов вдоль и поперёк. — Тебе даже не ссыкотно об этом думать, — он подхватил недопитое тёмное, вертя бутылку, прильнув губами к горлышку. Любая мысль бежала в отказ. Будто голова меж двумя поездами в отрыве, левитирует в ненужной прострации, далекой от тонуса самой страшной для неё реальности. — Избаловал я тебя, надо было… С самого начала тебя воспитывать. Под себя. Обожгло. Руслана не была готова предположить, что его прощение выжжет её подкожность.