Мы встретимся вновь

Нёвиллет делает глоток воды и катает прозрачную жидкость по стенкам маленькой пухлой чашки. Прикрывает глаза, наслаждаясь стойким послевкусием, присущим только водам Ли Юэ — может, это из-за родников, скользящих по высоким острым горам и вытекающим к подножиям чайных деревень. Нёвиллет открывает глаза и замечает, что на ранее пустующем рядом с ним месте — сегодня необычно мало людей пришло послушать лиюэйские легенды, — сидит молодой господин. Он мельком оглядывает его — Нёвиллет пытается притвориться, что вовсе и не замечает этого; но когда оглядывается на него в ответ — обещал же самому себе, что лишь мельком скользнет по лицу незнакомца, — не может отвести глаз. Нёвиллет неотрывно смотрит на него, стискивая пальцами чашку, и лишь тихо произносит: — Моракс. — Он откликается — поворачивается к Нёвиллету и улыбается уголком губ. Их взгляды сталкиваются, и Нёвиллет чувствует, как его дыхание на секунду сбивается. Это точно он. Это точно Моракс — он ни за что не смог бы не узнать это яркое янтарное свечение глаз. Тогда оно напоминало взрывающееся солнце — драконы Энканомии называли это солнцем, уже и не помня, как оно выглядит по-настоящему. Тот, кого в нынешнем веку называют Мораксом, сошел яркой кометой в разгар смертельной битвы между Изначальным и драконами: ее хвост — пылающий и светящийся таким ослепительным светом, что уничтожал все самые темные уголки тонущей в черноте земли, — стремительно летел вниз и ослеплял чувствительные к свету глаза драконов. Комета разверзла землю, упав на яро сражающихся драконов, и вскоре разломилась надвое, явив в сияющем желтом свете фигуру мужчины: он не был похож на Изначального, — Сцилла видел его и запомнил лишь передвигающуюся черную тень, словно обернувшуюся в бесконечную ночь Энканомии, чтобы остаться незамеченным; он выглядел иным существом — тем, кем Сцилле еще не приходилось сталкиваться: его кожа светилась, словно бы этот до невозможности раздражающий свет таился где-то в нем самом, разрывая его изнутри. Но это не останавливало его — наоборот, хотел подобраться ближе, чтобы отомстить за помощь узурпатору. Сцилла подплыл ближе и ранил его — мощный хвост проехался по спине, и Сошедший зашипел — не жалобно, а со злостью, присущей неуязвимым, которые обнаружили, что они вовсе нет. Он замахнулся острым копьем, но Сцилла успел отплыть — вовсе пропасть под водой, сливаясь со своей стихией. Сцилла намеренно нашел Сошедшего после — тогда битва закончилась, драконы пали, и Энканомия вновь окунулась в темноту одиночества отвергнутости. Чувствовал, что тот может укрыться у стен — так делали первые самозванцы, так будут делать и дальнейшие. Сцилла подплыл к дворцу — тот был воздвигнут Изначальным сразу после его сошествия, чтобы привести свои тени, позволить им блуждать и сливаться с вечной ночью, укрываться от драконов. То было лишь по началу. После они воздвигли яркий шар света и сказали: «Это наше Солнце» — после этого оскорбленные драконы начали прятаться, желая лишь о наступлении дня мести, когда узурпатор и его тени ответят за кражу того, что принадлежало им по зарождению всего. Сцилла нашел его — прижавшегося к стене боком, тяжело дышащего, но смотрящего куда-то вдаль злым, почти взбешенным, горящим взглядом. Сцилла подплыл ближе — Сошедший не двигался, лишь нащупал позади себя копье и тыкнул его острым концом в мокрую чешуйчатую грудь. Их взгляды столкнулись, и это ощущалось так, словно они все еще на поле боя: перестать смотреть значит стать проигравшим. Сцилла придвинулся ближе — Сошедший не отвел взгляда, а острие его копья — еще чуть-чуть и прокололо бы чешую. Сцилла лизнул его израненную спину и громко зашипел: Сошедший от неожиданности опустил копье — в пустоте полуразрушенного дворца разнесся лязг, — но все также напрягал спину; тяжело дышал, прикрыв глаза. Ему становилось легче, но Сцилла сделал это не потому, что желал ему облегчения боли. Он старательно зализывал раны на этом божественном теле, потому что отныне — с того момента, когда Сошедший присоединился к Изначальному в его борьбе против естественного устоя этого мира, — они враги, а их вражда — как и подобает божествам, — будет продолжаться вечно. Сцилла шипел — и в этом непонятном Сошедшему шипении звучало обещание, что так и будет. Сошедший кривил губы — спустя века Сцилла понял, что это была насмешливая улыбка. Моракс все так же улыбается лишь уголком губ: если бы Нёвиллет не знал его, то мог бы подумать, что изгиб его губ выражает смущение, а не усмешку, так неподходящую его строгому виду. — И как Вам вода из Ли Юэ, господин верховный судья? — Не столь плохо, Моракс. — Нёвиллет остается скуп на слова. Все также настороженно вглядывается в его лицо, и, кажется, что он вовсе не изменился, словно бесконечное течение времени бессильно против него. Нёвиллет внутренне хмыкает: возможно, и нет. Они так долго не видели друг друга — сложно упомнить сколько и страшно начать вспоминать, — но даже сквозь темную дымку воспоминаний он с трудом, присущим тем, кто привык к своему сокрытому, тяжело выползающему наружу, прошлому, вспоминает эти янтарные глаза — на этом веку подведенные красным цветом, смотрящие спокойным и умиротворенным взглядом, в котором, впрочем, изредка колышутся резвые огоньки. Конечно, их встреча не случайна: было бы глупо полагать, что Моракс склонен к случайностям. Тот серьезно отвечает: — Моракс — мертвый Архонт. Отныне я — Чжун Ли. — Чжун Ли отпивает чай и как ни в чем не бывало продолжает слушать легенду. Но его незаинтересованность притворна: Нёвиллет чувствует взгляд Чжун Ли на себе каждый раз, когда прогуливается по гавани с леди Фуриной. Утром, после легкого завтрака и ароматного чая с пирожными — их невыносимо трудно достать в Ли Юэ, но Нёвиллет находит выход, — бродят по спокойным улочкам: рассматривают прилавки с сувенирами, спускаются вниз к кораблям и на обратном пути, уже к Павильону, отмечают украшения в честь Праздника Морских Фонарей — конечно, в вечернее время, когда зажигаются гирлянды и улочки накрываются теплым светом фонариков, они приобретают особый шарм. Нёвиллет придерживает дверь, пропуская леди Фурину в забронированную комнату для обеда, и совершенно случайно смотрит наверх — туда, где расположен магазинчик с древними экземплярами книг. Чжун Ли смотрит на него сверху вниз и склоняет голову в приветствии — так, словно в их столкновении не прослеживается ни одной странности. Следующим вечером Нёвиллет и леди Фурина проводят в компании рассказчика, ладно повествующего легенды о героях Гухуа — леди Фурина заслушивается, прикрывая открывшийся в изумлении от сюжетного поворота рот ладонью, и Нёвиллет лишь отодвигает её пухлую чашку с чаем подальше от края круглого стола; Нёвиллет слушает из уважения к искусству, но история не трогает его — столько пережитого не позволяет вздыхать от сюжетного напряжения или восхищаться геройствами, — и лишь леди Фурина, умеющая находить в каждой истории повод для душевных переживаний, сохраняет неподдельный, похожий на детский, интерес. Нёвиллет чувствует чей-то взгляд на себе — вовсе не трудно догадаться чей, — и оборачивается, чтобы настороженно посмотреть через плечо. Неожиданно зажмуривается, потому что вспоминает — он смотрел на него, Моракса, также… Тогда начались гонения на драконов. Те, кто не были убиты во время битвы с тенями Изначального, покидали свои родные места, не мечтая найти новое прибежище — казалось, что Изначальный, так яро движимый идеей полного подчинения мира его воле, не даст им обрести покой. Сциллу одолевала злость, но он продолжал скрываться вместе со всеми, все еще тая слабый огонек надежды, что у них — естества этой земли — получится сохранить жизнь и вернуть то, что принадлежит им по праву. Но каждый раз оборачиваясь назад, чтобы проверить — нет ли за ними, оставшимися, слежки, — Сцилла сталкивался со светящимся золотыми лучами взглядом. Сошедший горделиво наблюдал за ними, будто рассеивал темноту каждого уголка полуразрушенной Энканомии и находил израненные, оставляющие кровяные разводы на воде, хвосты драконов, как бы они ни прятались. Сцилла остановился — он не боялся отстать от сородичей, зная, что найдет их независимо от всего, — и посмотрел в ответ: пусть Сошедший знает, что остался тот, кто не побоится бросить вызов ему — возможно, и сейчас, возможно, и через сотни или тысячи лет; впереди — долгое бренное существование обоих, и их дороги обязательно пересекутся, потому что небо — бесконечно темное с глубины, — не могло не запутать их судьбы в пересекающихся созвездиях. Леди Фурина дергает его за рукав и смеется, широко улыбаясь. Нёвиллет легко встряхивает головой и пытается улыбнуться в ответ, вовсе не понимания чему — выходит неловко, отчего леди Фурина заходится хохотом. — Ла-а-адно, — Отмахивается от него, все еще потерянного, — если Вас настолько сильно настораживают пирожные с башенками из взбитых сливок, то попробуйте вот эти. — Леди Фурина придвигает простое, ничем не выделяющееся, пирожное — на фоне остальных, со взбитым кремом и цветными фигурками, посыпка шоколадной крошкой и вовсе кажется слишком скучной, но Нёвиллету, холодно относящемуся к сладкому, приходится по нраву. Он откусывает под строгим взглядом леди Фурины и едва заметно кивает ей — она остается довольной; мельком оборачивается, даже не понимая — в ожидании или в желании столкнуться со знакомым янтарным взглядом, — но никого не оказывается. Улица пустеет, и лишь легкие фонарики, горящие теплым разноцветным светом, покачиваются, отбрасывая пухлые тени. Нёвиллет откусывает еще кусочек — чувствует накатывающее волнами раздражение — за то, что Чжун Ли вновь ускользает словно тень Изначального и не дает ни одной возможности приблизиться к нему; стоит Нёвиллету приблизиться, как его след теряется на улочках Ли Юэ, и его снова нагоняет ощущение, что Моракс, ныне Чжун Ли, — лишь часть прошлого, дразнящего его своей неизвестностью. Может, и не было его вовсе, и был он рожден из ничего, а все остальное, выглядывающее из темноты, изощренная шутка над самим собой — ведь хочется дать самому себе прошлое, чтобы вцепится в него и искать в нем недостающий смысл. Нёвиллет не может. Но янтарный — вовсе не мерещащийся — взгляд словно зазывает за собой, безмолвно обещая — если поймаешь, то узнаешь. Нёвиллет решается просить личную аудиенцию Чжун Ли. Приходит в Ваншэн и учтиво объясняет ситуацию паромщице — та лишь понятливо улыбается и ведет его по коридорам бюро, в дальний уединенный кабинет. Но стоит той подвести Нёвиллета к нужной двери, как она медленно распахивается: на пороге — Чжун Ли, ловко продевающий пуговицу пальто в петличку. Тот не выглядит удивленным — лишь склоняет голову в безмолвном приветствии, словно и так знал, что именно в этот час Нёвиллет придет к нему. Может, как-то неловко думает Нёвиллет, Чжун Ли и не знал вовсе — тот, за тысячи лет своего существования, не позволял читать себя по выражению лица. И эта мысль уверенно растекается в сознании, снова вызывая волную непрошенного раздражения. — Ох, месье Нёвиллет. — Чжун Ли произносит, тихо прикрывая дверь за собой. — Вы как раз подоспели ко времени моей обеденной прогулки. — Он ведет его за собой, к выходу, и, придерживая дверь, пропускает Нёвиллета — тот кивает в благодарности, пытаясь скрыть свою растерянность. Кажется, что если бы Нёвиллет строго, почти что в приказном тоне, попросил Чжун Ли остановиться и начать разговор прямо тут, посреди огромной пустой залы для переговоров, — а оба знают, какого разговора не миновать, — то тот лишь обернулся бы к нему и с присущим ему спокойствием позвал за собой. Нёвиллету бы пришлось подчиниться, потому что каждый пойманный янтарный взгляд, излучающий безмерное спокойствие, вызывает доверие — все также выплывает из темноты воспоминаний, и он пытается поймать его как уносящуюся легким ветром листву, но увы. Чжун Ли уводит его за город: переходят мост и сворачивают в сторону старых деревушек, разливающихся по плоской земле мелководных рек и виднеющихся вдали острых гор. Нёвиллет оборачивается назад: позади — сияющий в праздничных огнях Ли Юэ, к которому подплывают развевающиеся флаги, парящий в облаках Нефритовый дворец — по началу Нёвиллет, неохотно признаваясь в своем страхе, ловил дрожь по коже от одного взгляда на летающий дворец, и лишь искреннее удивление леди Фурины успокаивало его тревогу. Он встряхивает головой и оборачивается, чтобы догнать наверняка ушедшего далеко вперед Чжун Ли, но неожиданно остается на месте — все то время, что Нёвиллет наслаждался видами Ли Юэ, Чжун Ли ждал его, остановившись неподалеку; тот кивает и продолжает вести за собой по вымощенной дороге вниз, к виднеющимся вдали руинам, уходящим под воду. Чжун Ли что-то рассказывает в своей излюбленной манере — медленно и уверенно, словно каждое слово вырезано из камня; его утянутые черной тканью ладони изящно жестикулируют и указывают на что-то вдали — Нёвиллет следит за его руками, но слабо понимает, о чем он рассказывает; чувствует, что в истории спрятано что-то важное, и оно — не спрашивая разрешения — отзывается низким бархатным голосом в нем самом, отчего хочется снова остановиться и глубоко вздохнуть, лишь бы сбросить оседающее глубоко в груди волнении. Когда-то давно, на заре перерождения — тогда он оказался в полном одиночестве в совершенно незнакомом ему мире, — единственное, что смогло успокоить его — это ласковый женский шепот, слышащийся словно с глубин моря. Еще с того момента Нёвиллет пытался понять самого себя, хватаясь за все хранящиеся в Дворце Мермония книги. В какой-то из них — он и вовсе не помнит в какой, — он вычитал совет — «постарайтесь придавать форму Вашим чувствам — будь то хрустящая корочка льда или теплый порыв ветра.» Если Нёвиллет попытается подобрать изящную форму для возникающее рядом с Чжун Ли волнения, то выбрал бы снег: в Фонтейне он медленно опадает на землю изящными снежинками, а на водной глади задерживается лишь на долю секунды, прежде чем слиться со своей естественной формой. Он чувствует то же: волнение медленно оседает на сердце — возможно, то делает с ним знание истинной формы Чжун Ли, — но одолевает его короткие мгновения, испаряясь — будто бы и вовсе не было, — от одного твердого спокойного слова. Но теперь вместо него одолевает усталость от длительной ходьбы по гористой местности — колено начинает ныть, а опираться на трость становится с каждый шагом труднее, — и раздражение от того, как Чжун Ли ловко выскальзывает из лассо важных тем — оба знают, что рано или поздно настанет час, когда придется говорить, но Нёвиллет раз за разом наступает на свою решительность перед изворотливостью Чжун Ли. Все равно не спешит, будто чувствуя — на то есть причина. Чжун Ли замолкает — хотя его слова и так доносились до Нёвиллета словно сквозь толщу воды, — и останавливается на склоне: они не спускаются к руинам и продолжают рассматривать их издалека, сохраняя молчание. Нёвиллет держит руки за спиной, подергивая пальцами лацканы теплого сюртука, и понимает, зачем он стоит тут, на подмороженной земле, среди острых холмов. Стоит закрыть глаза, как все пропадает: вместо дневного света — беспросветная ночь, темнее черного; вместо земли — бескрайние глубины, зияющие бесконечностью, завораживающие одной лишь мыслью — а есть ли этому предел? Вместо острых холмов — изгибы дна — того, что хотелось бы считать дном, — земляные столбы, растущие вниз словно переставшие тянуться к свету деревья, и покинутые руины, своими острыми шпилями смотрящие вниз. Все перевернулось, но Сцилла и остальные драконы привыкли к этому — перевернутое существование оказалось лучше, чем смерть. Все медленно налаживалось, и за следующие столетия дно стало домом: Сцилла и оставшиеся драконы не приобретали сил — неоткуда, если сидят в своем маленьком, спрятанным глубоко в воде, царстве, — и хранили сон в попытках сохранить последнее оставшееся. Не получилось: их нашли и в тихом царстве разразилась война — жившие на бережно хранимых остатках силы были слабы против тех, кто принял украденное от Изначального. Сцилла, еще не повергнутый, но находящийся на грани яростного отчаяния, наблюдал за тем, как дракон за драконом истребляются — на темном дне виднелись красные всполохи, и все приобретало грязный оттенок. Ни минуты сомнения в том, что он будет последним, кто падет: он не умрет просто так, и если ему выпадет честь принести хотя бы долю той боли, что выпала на его сородичей, то он примет ее. Он был готов умереть. Сцилла сделал выпад вперед, как темнота перестала существовать — бескрайнее дно озарилось солнечным светом, отчего Сцилла вновь заполз с перевернутые руины, задев хрупкую стену — та рассыпалась. Сошедший спускался, а вместе с ним рассеивалась темнота, и свет исходил от его кожи. Сцилла снова сделал выпад: привыкшие к темноте глаза горели изнутри, но он не останавливался и тянулся навстречу к Сошедшему, но тот лишь отмахнулся: — Иди. Я задержу. — Сцилла опешил от прозвучавшего голоса — в нем чувствовалось искреннее желание помочь. Сцилла не сдвинулся с места — почему? Почему чужеземец, ненавидивший драконов, решился разогнать бесконечную тьму, делающей их уязвимыми? Почему тот, кто проявил высочайшее равнодушие, благородно спасает достойнейшего? Сцилла зло шипел в несогласии. Сошедший лишь повторил таким же ровным тоном, — иди. Нёвиллет безмолвно смотрит на Чжун Ли — на его тонкий профиль и благородный цвет лица, чуть зарумянившийся от лиюэйской горной прохлады; смотрит на его темные, спадающие по широким плечам, волосы, чуть путающиеся на концах — только в этот момент Нёвиллет замечает его заколку из кор ляписа, которая цепляет его тонкие волосы, и на секунду задумывается, что купить у торговца маленький кусочек — так, положить на рабочий стол в Дворце Мермония ради напоминания, — но тут же жмурится, чтобы отогнать наваждение. Замечает его медленно вздымающуюся грудь, и выглядит это так, словно он тоже пытается сдержать одному ему известную эмоцию — даже тогда Сцилла никогда не мог разгадать его, потому что этот обреченный на одиночество странник не позволял читать себя, словно это могло бы разрушить его тайную игру для одного. — Вы это специально? — Чжун Ли поворачивается к Нёвиллету и одаривает вопросительным взглядом. Позволяет себе поправить правую перчатку левой рукой и снова сложить их за спиной. — Вы знаете обо мне больше, чем я сам? Чжун Ли лишь слабо улыбается, и Нёвиллет замечает, как в уголках его прищурившихся глаз пролегают паутинки морщин — человеческих. На секунду он перестает дышать. — Темнота воспоминаний не приносит ничего кроме отчуждения от своей истинной природы и… истинных чувств. — Чжун Ли делает шаг к Нёвиллету — тот настороженно всматривается в его лицо. — Сцилла, мой давний друг, исчез во времени и уже давно остался лишь именем в сердце. Теперь он судья Нёвиллет из Фонтейна, терзающий себя за долгие блуждания в неизвестности. Ведь так? — Чжун Ли улыбается шире — так, что на левой щеке становится заметной одинокая ямочка. — Я прав, месье Нёвиллет? Нёвиллет кивает, не в силах отрицать: кем бы он ни был — сошедшим из-за предела небес Мораксом или покинувшим свой нелепый пост Архонта Чжун Ли, — он все равно продолжает читать его, и это так нечестно, что хочется на секунду превратиться в маленького ребенка, чтобы позволить себе топнуть ногой по промерзшей земле; потому что Чжун Ли знает о нем, и это ставит Нёвиллета в уязвимую позицию — возможно, в первый раз за все свои пятьсот лет существования. Вместе с тем — неожиданно заставляет проникнуться его компанией. Может, потому что Нёвиллету больше не нужно угадывать — звучит ли его голос знакомо или это лишь желанная догадка? Может, потому что настороженность уступает место заинтересованности, давно зародившейся, но скрывающей свои ростки из-за того самого, вновь отложенного, разговора? А может и вовсе потому, что теперь знает — за элегантными речами скрываются не попытки раззадорить, а поделиться своими воспоминаниями о нем — хотя Нёвиллет по-прежнему не уверен в этом, ведь Моракс издавна использовал хождение по границе дозволенного как способ познакомиться с правилами этого мира. Они прогуливаются по берегу Гуйли: ветер бьется о высокие скалы и жалобно завывает, холодные волны бушуют и булькающей пеной выбрасываются на такой же холодный песок — зимой, в Праздник Морских Фонарей, в Ли Юэ не бывает снега и лишь мерзнущие без перчаток пальцы напоминают об истинном времени года. Так и случилось с Нёвиллетом: думал, что его привычные перчатки — из синей мягкой ткани, с аккуратной отделкой на запястье, — спасут от промозглости, но нет — от долгих прогулок с Чжун Ли кожа рук краснела, и это чувствовалось так, словно она отмирает. Чжун Ли одолжил свои перчатки — более плотные и теплые, идеально севшие на тонкие пальцы Нёвиллета. Тот произнес тихое «спасибо» и вовсе отвернулся, будто заинтересованный торговыми лавками — он все еще продолжает выискивать подходящий кусочек кор ляписа, — и Чжун Ли, задержавшийся взглядом на его очевидно смущенном лице, лишь позвал его дальше, за город — к безлюдному берегу Гуйли. Каждый шаг оставляет короткий след на мокром песке, чтобы быть смытым новой пенной волной; он липнет мелкими частичками на обувь, но Нёвиллету все равно — тут свободно дышится, и ощущение, будто морская соль, чувствующаяся даже в порывах ветра, наполняет его тело. Рядом Чжун Ли: мерно вышагивает, смотрит под ноги и держит руки за спиной. Он неожиданно останавливается — Нёвиллет вторит ему и с интересом наблюдает за тем, как тот поднимает с песка круглую звездную ракушку. Чжун Ли смахивает с нее мокрый песок — проводит пальцами влево-вправо, — и протягивает Нёвиллету. — Возьмете с собой? — Нёвиллет протягивает руку в ответ и принимает ракушку: синего цвета, усыпанная чем-то, что смутно напоминает звезды — конечно, как им обоим не знать, что настоящие звезды давным-давно потухли и на смену им пришли фальшивые, ни разу не похожие на те самые. Теперь это совершенно неважно — остались ли иные существа, помнящие об этом? Нёвиллет сжимает ракушку в ладони, как бы укрывая ее. — Кажется, в Фонтейне таких нет. — Вы правы. В Фонтейне — морские звезды, которые можно найти только на дне. Ныряльщики порой забирают их с собой на поверхность. Красивые существа. Они всегда были на морском дне — сияющие мелкими переливами, которые будто бы складывались в бесконечную дорогу. Долгое время эти упавшие на дно звезды были единственной отрадой скитающегося Сциллы: он думал о благородном поступке Сошедшего и жил надеждой, что когда-то сможет снова найти его и отблагодарить — и пусть это будет благодарность сквозь злое шипение, но теперь это его долг за спасение, наравне с долгом отмщения. Он плавал в неизвестных направлениях, прятался в разрушенных подводных царствах и спал на оставшихся руинах. Он затихал на долгие столетия и, прикрыв драконьи глаза, погружался в долгий сон. В одно из таких столетий, сквозь сон, Сцилла почувствовал тряску — показалось, что будто дно, вечно остающееся спокойным и безучастным ко всему, сотрясалось. Сцилла стремительно плыл на поверхность, следуя за сияющими морскими звездами. Он жмурился от солнечного — впервые за столетия — света, но все равно вытягивал морду над водой в попытках привыкнуть к поверхности. Он и забыл, каково это. Заметив кого-то на берегу — некто сидел на песке, водя пальцами ног по водяной глади и специально создавая брызги, — Сцилла медленно приближался к незнакомой фигуре: чем ближе к берегу, тем больше выглядывал из воды его острый хребет, переходящий в тощий длинный хвост — совсем не подобал его некогда царственному статусу. Конечно, он узнал Сошедшего — тот вовсе не изменился за столетия. Сцилла также думал и про себя, но то было неправдой. — Ты изменился, Сцилла. — Тот скрутился своим измельчавшим и вытянувшимся телом вокруг крепкого и сильного, принадлежавшему набирающему свою силу Сошедшему. Хвост сам собой скрутился вокруг туловища, и кисточка намеренно елозила по шее — так, в напоминание, что несмотря нежность признательности Сцилла все еще мечтал отомстить ему, и удушение могло помочь в этом. Но Сошедшему было вовсе все равно: он провел ладонью по истрепавшимся, переставшим блестеть чешуйкам, погладил кисточку, опутавшую его шею — так, словно ответив: «Мсти. Как будет угодно». — Ты так уменьшился. Я запомнил тебя огромным грозным драконом, одно появление которого вызывало страх. Что же с тобой стало? Сцилла скрутился вокруг тела Сошедшего сильнее — так, словно он и правда собирался придушить его своим хвостом. Сошедший лишь улыбался и продолжал гладить истерзанное существо. Тогда Сцилла не понимал его реакции — чему же улыбается этот фальшивый бог? — но теперь, спустя еще сотни лет Нёвиллет догадывается — Моракс не мог не разгадать маленькую драконью слабость. Имя ей — привычка. Драконы быстро привыкли к своей непомерной власти и крепко вцепились в нее своими когтями, не желая расставаться с ней — потому что он их, потому что без нее они не чувствуют себя полноценными — впрочем, а что такое полноценность для дракона? Так, более подходящее человеческое слово для чувства собственной власти. Моракс разгадал неожиданно вспыхнувшую привязанность умирающего дракона, Сцилла осознал бесконечность времени для свершения мести — так они сошлись спустя века. Также спонтанно сходятся в Павильоне: это вечернее время — за окнами клонится закат, а им подают аппетитно пахнущие блюда. Нёвиллет едва заметно принюхивается к поставленному перед ним супу и принимает есть его — вовсе не замечает успевшую скрыться за бокалом вина улыбку Чжун Ли. — Как вино? — Он интересуется после того, как Нёвиллет делает глоток из бокала — на лице появляется задумчивость, будто проба вкуса оказывается более важной, чем наслаждение напитком. Он кивает: — Вовсе недурно. — … но отставляет бокал чуть дальше от себя. Чжун Ли заходится в смехе: они одни в комнате, и он может позволить себе искреннее веселье от наблюдения за старым другом. Нёвиллет не сдерживает смешка — звучит натянуто, — но внутри отчего-то небывалая легкость. — Попросить воды? — Чжун Ли, не дожидаясь ответа, поднимается и только у двери слышит скромное: — Да, пожалуйста. Чжун Ли вскоре возвращается и аккуратно подает наполненный водой бокал Нёвиллету; тот, подождав, пока Чжун Ли снова сядет напротив него, решительно произносит: — Расскажите, чем Вы занимаетесь сейчас… будучи Чжун Ли. Нёвиллет не знает — отсвет ли это горящего заката или тонкого пламени свечи, разделяющей их, а может и вовсе его воображение, — но кажется, янтарный взгляд теплеет. Чжун Ли едва заметно кивает, и его увлеченный рассказ напоминает Нёвиллету то, как они — Моракс и Сцилла — проводили время раньше. Они постепенно привязывались друг к другу, вовсе того не желая — так родилась связь между божественными существами, обреченными на бесконечное одинокое существование, но поневоле выбравшие в спутники выбрали друг друга; Сошедший — того, кого никогда не смел ненавидеть и кто был изгнан из-за заключенного контракта: он не и не знал, что попытки испробовать тонкие границы мира приведут к гибели — но впрочем, ни о чем не жалеет, потому что теперь он — тут, в Тейвате, прошедший босыми ступнями по этой никому не нужной земле. Сцилла выбрал Сошедшего, и это испещряло его оставшуюся силу: требовались огромные силы, чтобы признать — ему, ослабшему и покинутому, необходимо общество того, кто вызывал жгучую злобу в нем. Такова божественная сущность: бесконечная дорога жизни, вынужденное одиночество и рассыпающиеся во времени чувства — словно ни одно из них не имело значения; в бесконечности все растворится и забудется — и злоба, и привязанность, — и нить судьбы, никому по-настоящему неведомой, прервется. Любовь противоестественна божественному. То знали оба, но раз за разом выбирали компанию друг друга. Сцилла следовал за Мораксом в его бренных путешествиях по Тейвату, сопровождал его в битвах и отдыхал рядом с ним после: зализывал раны, порой так и стремясь укусить — чтоб побольнее, чтобы хотя бы ненадолго усмирить все еще ноющую рану покинутости, — на что Сошедший, Моракс, лишь посмеивался и тяжело вздыхал. Это задевало Сциллу, потому что понимал — Моракс отчего-то знал, что тот не причинил бы вреда. Они отдыхали на раскинувшихся во весь горизонт зеленых полянах: Моракс раскинулся на земле — его темные длинные волосы будто бы уходили корнями в почву, — а рядом вытягивался дряхлым телом Сцилла, скручиваясь хвостом вокруг ног — посильнее, чтобы тот и вовсе не мог двигаться. Раз за разом пытался вытворить пакость, но получал лишь самодовольные смешки и прищуренные взгляды, так и говорящий — «Не нужно пытаться. Я и так все знаю. Твое слабое место зияет дырой в твоем ослабшем драконьем теле». Во время их путешествий Моракс много чего рассказывал. Тогда Сцилла не предавал этому значения — их жизнь так долга, что ни одно слово не имеет настоящего значения, ни одного обещание не может быть воспринятым, и ни одно желание не считывается серьезным, произрастающем из серьезных сердечных намерений — серьезность в их случае, так, нечто мимолетное и воображаемое. Но сейчас, вспоминая прошлую жизнь рядом с Чжун Ли, Нёвиллет понимает. Чжун Ли решает показать ему воздушных змеев, которые традиционно запускают в небо каждый Праздник Фонарей. Он ведет Нёвиллета на смотровую площадку и, когда поднимаются по ступенькам, аккуратно придерживает за локоть. Изредка останавливаются на пролетах: тогда Нёвиллет опирается на трость и, пытаясь казаться излишне спокойным, глубоко дышит, приоткрывая рот, из которого вылетают облачки пара, а Чжун Ли все также продолжает касаться его локтя. На одном из пролетов Нёвиллет, в ответ на касание, коротко прижимается к Чжун Ли — неожиданно для самого себя, но успокаивается, стоит почувствовать короткие поглаживания на пояснице — ощущаются так знакомо, что хочется прикрыть глаза и вдоволь насладиться ими, но Нёвиллет продолжается вглядываться вдаль — в острые пики Каменного леса — и медленно дышать. Может, ему и не стоит держать стоическое лицо и хоть на короткое время позволить себе признать преследующую с прошлой жизни боль. Они стоят на веранде: Нёвиллет опирается на трость, а вторую ладонь кладет на перилу, рядом с ладонью Чжун Ли — так, что их мизинцы легонько соприкасаются. Наблюдают за воздушными змеями, резвящимися в темном небе: их яркие тельца лавируют меж потоков ветра — плывут волнами, переворачиваются, если вообразить, на спину, чтобы спустя секунду перевернуться снова, — а их хвосты, разноцветные, резные, с величественными плавниками, будто резвятся сами по себе, иногда запутываясь с другими, но тут же распутываясь, продолжая лететь по ветру в одиночку. Нёвиллет улыбается: тогда — когда он был Сциллой, а его драконье тело и правда напоминало величественное существо, — он резвился по бескрайнему темному небу также, как и это воздушные змеи; детская забава неожиданно растрогала его. Он мельком оглядывается на Чжун Ли — тот засматривается на парящие в небе фигуры. На его губах — едва заметная улыбка, а во взгляде — впервые с их встречи с Нёвиллетом, — больше не скользит неведомо откуда взявшаяся таинственность — та самая, которая будто бы шепчет из-под мягкого прищура, «я знаю о тебе больше, чем ты думаешь»; в янтарных глазах больше нет той грозности и чрезмерной сосредоточенности, которая была у Моракса — только вспомнив, Нёвиллет понимает, что благородная, смягчившая его жестокие черты, красота Чжун Ли досталась ему вместе с приобретенной человечностью. Моракс улыбался также, когда, указав на гористую местность вдалеке, сказал: — Я бы построил тут город. — Сцилла лишь боднул его в бок, и Чжун Ли, вовсе не обратив внимания на, как ему показалось, скепсис друга, начал спускаться вниз, к той самой местности. Сцилла не спешил и лишь вдыхал чистый воздух в попытках справиться с болью в лапах — те переставали держать его. Он с тоской наблюдал за удаляющейся фигурой Моракса и понимал — скоро они расстанутся, скоро Сцилла уйдет в тихое темное место, похожее на то, в котором он родился много веков назад, свернется уроборосом и будет ждать чего-то. Смерти? Вряд ли. Такие существа как он никогда не испытают радость смерти. Перерождения? Кажется, да. Он уйдет в темноту и появится в ней вновь — одинокий и потерянный, не знающий ничего о мире вокруг. Возможно, Сцилла и Моракс встретятся вновь. Когда они снова отдыхали на поляне — листва медленно становилась желто-красной, а трава иссыхала, готовясь к морозам, — Моракс разглядывал почти засохшую, выглядящую ужасно болезненной, чешую Сциллы, но не смел ее касаться — в последнее время он становился все более раздражительным, постоянно шипящим, но остающимся рядом. Моракс понимал и уважал, возможно, последние желания друга. — Знаешь, — Сцилла неохотно повернул к нему морду, но не открыл глаз — постоянно держал их закрытыми, будто уже начав привыкать к ждущей его тьме, — я начал искать способы приобрести драконью форму. Как у тебя. — Сцилла никак не отреагировал — лишь лениво ударил кисточкой хвоста по оголенному боку Моракса и снова погрузился в полудрему. Моракс кивнул сам себе и больше не проронил ни слова. Только сейчас Нёвиллет понимает: все те, как казалось, произнесенные с налетом бахвальства фразы Моракса были сказаны перед перерождением Сциллы не бессмысленно; это — намеки на далекое будущее, в которые Моракс вложил надежду — все же верил, что тот, кто больше никогда не будет Сциллой, вспомнит и вернется к нему. Нёвиллет снова смотрит на Чжун Ли, одолеваемый сталкивающимися внутри него чувствами: раз его предок Сцилла, терзаемый такой злобой — она до сих пор ощущается на коже, словно течет по венам, — все равно позволял себе скручиваться вокруг тела Моракса, все равно позволял себе такую нелепую в своем неестественном проявлении нежность, все равно позволял себе находится рядом с тем, кто приложил руку к уничтожению самого дорогого, что у него было, то, может, так оно и должно быть? Может, так было суждено, что ненависть и злоба его предка, сплетенная с нежностью и интересом к Мораксу, перерастет в желание справедливого суда, в новом веке сплетающегося с желанием прикоснуться и обогреться в скрытом от человеческим глаз свечении Чжун Ли? Может, так и было задумано: из века в век, из темноты прошлого к светлости настоящего? Нёвиллет понимает — да, было, — когда Чжун Ли в приятной полутьме его покоев вкрадчиво, почти шепотом, произносит: — Мы оба люди. — Он делает шаг вперед — теперь чувствуют дыхания друг друга. Чжун Ли задевает пальцем его напряженную ладонь. — Я человек, месье Нёвиллет, так что любите меня как человека. — Вы все это время знали, что Сцилла… — Нёвиллет запинается от незнания подходящего слова: неравнодушен? Но могли ли драконы быть неравнодушными в том самом смысле? Могли ли понять, что привязанность — часть более глубокого, незнакомого им, чувства? Нёвиллет с волнением вглядывается в лицо Чжун Ли: — Да. Чжун Ли прижимается к его губам, словно безмолвно произнося — «Да, знал и остался доволен этим знанием». Нёвиллет прижимается крепче — аккуратно расстегивает жилет Чжун Ли и тянет его с плеч; разрывает поцелуй, но даже в попытках отдышаться коротко, по секунде, прижимается к губам Чжун Ли, чувствуя — тот улыбается уголками губ и терпеливо ожидает его дальнейших действий. Нёвиллет принимается за рубашку: за каждой расстегнутой квадратной пуговичкой — короткое прикосновение губ к сияющей золотым коже, спускающееся все ниже. Чжун Ли не скрывает своего волнения — цепляется за лацканы пышной рубашки Нёвиллета, будто бы желая оттянуть его руки от своего тела, но на деле прося больше, потому что оказывается, что коротких, словно в несвойственной Нёвиллету дразнящей манере, прикосновений не достаточно для долгих веков ожидания. Чжун Ли обхватывает лицо Нёвиллета ладонями и притягивает к себе — отвлекает глубоким поцелуем, пока ведет его, все еще облаченной в синюю перчатку, ладонью вниз по телу, к обнаженной пояснице. Нёвиллет дышит в приоткрытые губы Чжун Ли, когда его ладонь касается основания драконьего хвоста — это распаляет в нем никогда прежде не испытываемое желание. Он поддается рукам Чжун Ли, которое ловко расстегивают его пышное жабо — коротко прижимается губами к его подрагивающему кадыку, — и тянут в постель. Нёвиллет точно знает — да, так было суждено — когда стоит на пороге приоткрытого балкона, закутанный в тонкое одеяло, и наблюдает за взрывающимся множеством залпов фейерверком, чьи огоньки, быстро сгоревшие дотла, медленно опадают в воду. Быстро отвлекается от них, когда в отражении стекла замечает тянущегося в постели Чжун Ли. Тот лежит под одеялом: высунул одну ногу из-под него — Нёвиллет тяжело сглатывает, когда замечает пятна, заметные даже на его светящихся бедрах, — и хвост цвета темного янтаря свисает с края постели, поигрывая кисточкой по полу. Нёвиллет, замечая ее игривость, не может сдержать смешка: расслабленный Чжун Ли позволяет себе подозвать его к себе таким образом. Нёвиллет садится на краю постели, мягко подталкивая одеяло под бедро Чжун Ли, и тот приподнимается на локте — тонко улыбается, будто только что свершился одному ему известный план. Нёвиллет догадывается, но не озвучивает догадок: если для Чжун Ли все случившееся — стройный план, то для Нёвиллета — личное решение. Он тянется к его темным волосам, перекинутым через крепкие плечи: он перебирает их меж пальцев — тонкие и мягкие, скользящие по ладони как лодка по прозрачной глади, — и под веянием сердца подносит их к губам, прижимаясь в коротком поцелуе. Чжун Ли не меняется в лице, но Нёвиллет, даже в теплом освещении покоев, замечает — его щеки чуть покраснели. — Как думаете… — Нёвиллет все также перебирает темные пряди меж пальцев, — Моракс хотел бы этого? — Моракс? — Нёвиллет кивает. Почему-то ему хочется услышать ответ. — Моракс не верил в чувства из-за своей божественности. Это скучно. Бесконечная жизнь скучна сама по себе, и сам он тоже скучал, несмотря на то, что путешествовал со Сциллой и преследовал цели под стать его бесконечной, ничем не ограниченной правилами, жизни. Завоевать все? Жить сражениями? Ходить по земле из столетия в столетие и видеть, как все собирается под твоей властью? Моракс сказал бы, что так и надо, но я говорю, что то — не жизнь. В бесконечности нет никакого вкуса к жизни. Когда жизнь ограничена, в ней появляется страсть. — Но мы все также бесконечны. Даже будучи людьми… — Выдержав короткую паузу, Нёвиллет произносит — так, словно все еще пытается распробовать на языке, — … Чжун Ли. — Осознание себя человеком, подверженным страстям — разве это не возрождает вкус к жизни? Чувства естественны для человека. — Разве у Вас не было этого раньше? — Моракс сказал бы, что было. Но я говорю, что нет. Не в тех вещах, которые были важны для него. Я выбрал другое: ходить каждый день в бюро и помогать людям провожать их близких в новый долгий путь… — Нёвиллет тяжело сглатывает: это то, что сделал Моракс перед тем, как отпустить Сциллу в его новую неизвестную жизнь, — …слушать истории о древности, — и пусть я проживал их сам, но слушать о них через слова людей куда приятнее, — пить чай и наблюдать за гаванью во время вечерних прогулок. Может, целовать Вас. Это тоже вызывает чувства — куда большие, чем все остальное. — Нёвиллет мягко улыбается и чувствует, как Чжун Ли совсем по-ребячески тыкает пальцем в его округлую щеку. — Если бы я остался Архонтом и дальше, я бы так и не понял этого. — Нёвиллет ежится и закутывается в легкое одеяло плотнее. Чжун Ли не сводит с него внезапно серьезного взгляда. — Я знаю, что Вы хотите судить меня. Что ж, полагаю, это первая мысль, которая пробудилась в Вас после перерождения. Мудро. Что ж, судите меня как Моракса. Но любить все же извольте как Чжун Ли. Нёвиллет хочет возразить — не уверен, что получится. В отличие от Чжун Ли он вовсе и не научился быть человеком — даже не приблизился к пониманию, что же это значит. Пятьсот лет жизни не дали полноценного ответа, а личные наблюдения лишь сильнее запутали. И все это рождает душевные метания: он, неожиданно признается самому себе, боится, что человеческие чувства останутся чужды ему также, как Мораксу — чувство любви. Хочется много всего сказать, хочется — в сиюминутной слабости — поделится этим с Чжун Ли, хочется прижаться к нему и тихо признаться в страхе — он не справился и был неправ, когда заключил самого себя в суд, наивно полагая, что вот оно, решение. Нёвиллет опускает голову и глубоко вздыхает. Чжун Ли скользит ладонью по смятой простыне и обхватывает палец Нёвиллета своим, подергивая его — пытается отвлечь его от мыслей. Тот оглядывает их ладони — белесую, с редкими, едва заметными, синими чешуйками, и сияющую солнечным светом, — и он будто бы снова переживает падение кометы из-за пределов мира, а неловкое прикосновение неожиданно напоминает поглаживания из прошлой жизни, когда его страдания от чувства приближающейся смерти — как казалось, — пытались унять прикосновениями. — Сомневаетесь? Полагаю, что зря. — Нёвиллет оглядывается на него: Чжун Ли мягко улыбается, — я наблюдал за Вами издалека. Вы справились. Нёвиллет не отвечает — они переговорят потом, когда оба будут менее уязвленными перед друг другом, немного времени спустя, когда Нёвиллет перестанет думать о том, как на деле мягка кожа некогда безжалостного воина и как до дрожи приятно целовать губы того, кого помнил всегда, даже в темноте бессознательности. Вместо этого Нёвиллет прижимается губами к его запястью и улыбается, когда чувствует мягкое прикосновение к своей щеке. Так было суждено.