Сотворение, Искажение, Разрушение

Ноябрь, 1989 год

Мрачное ожидание завершилось оглушительной болью облегчения: вздувавшийся последние два года нарыв лопнул. Никто не хотел говорить об этом, но каждый подумал: впереди радость освобождения и боль утраты, но это — приятная боль. В тот день, когда Артур Хеллсинг впервые упал в обморок, сразу после ужина, весь особняк выдохнул: наконец-то. Каждый схватился после этого за голову, у всех округлились от ужаса глаза: как можно было подумать о таком, как можно было позволить себе такие «похороны загодя»! И тем не менее, даже его дочка… если можно ей — можно каждому, не так ли? Три года бесконечной тревоги сменились обратным отсчетом. Три года кровавых пятен на наволочках и нижнем белье. Три года бесконечных разъездов по всем медицинским клиникам, доступным при его титуле и связях — все в пустоту, это было понятно с первых же анализов. Три года все они отводили глаза, позволяя Артуру Хеллсингу медленно, унизительно слабеть и мучительно расставаться со своей гордостью, пока слабость эта не взяла верх окончательно. Никто не называл вслух диагноз, потому что его и не было на бумаге. Уолтер, несомненно, знавший больше всех остальных, сдержанно предлагал рак мочевого пузыря, но ведь он убивает куда быстрее, разве нет? Сэр Айлендз настаивал, что они слишком спешат Артура похоронить, это болезнь Крона, совершенно точно, с ней люди десятилетиями живут. Сэр Уолш не предполагал ничего — он пытался расшевелить отца дурацкими тяжелыми шуточками о том, что папе следовало бы поменьше гулять с интересными девицами во времена своей юности, кто знает, какие еще болезни может посеять переменчивая Венера и как много времени этим семенам нужно, тобы дать ростки? Интегра поняла, что скоро все закончится, когда папа над этой шуткой не засмеялся. Уж она-то знала, что он, такой серьезный на вид, такой суровый, как мальчишка хохотал с ней над шуточками, которые Уолтер разок, в запале, назвал «дерьмовыми». Она перестала отходить от его постели. Попросила Уолтера поставить рядом с папиной кроватью хотя бы раскладушку, хотя тот и настаивал, что она будет мешать врачам на процедурах. Что есть вещи, которые противопоказаны маленьким впечатлительным мисс. Уолтер просил пощадить папино достоинство: не всякий мужчина может выстоять против такого испытания твердо, мисс, а уж если собственная дочь видит тебя с пакетом мочи, примотанным к ноге, от самоуважения не остается и следов! Интегра вместо горячих возражений или слез, что могли бы помочь куда сильнее, просто улеглась спать на прикроватном коврике, подложив вместо подушки под голову свой же свернутый втрое пиджак. Она могла бы ответить Уолтеру, что говорить о самоуважении и гордости поздно: папа, может, и рад бы застесняться или оскорбиться, вот только он приходит в себя так редко, замечает вокруг себя при этом так мало… кем она будет, если пропустит хоть одно его пробуждение? На следующую ночь Интегра, отбегавшая на кухню наспех, не жуя, перекусить, обнаружила, что отцовская спальня заперта на новый замок. Уолтер, маниакально стремившийся охранить ее от ночных кошмаров, был готов на любую подлость. В каком-то смысле она была благодарна ему — в суматохе вокруг отца мало кто думал о ней самой, мало кто переживал, поела ли она, чем вообще занята и не зацепила ли ее какая-нибудь шальная пуля, пока она бродила в тоске по полигону за особняком. Забота эта, впрочем, не помешала Интегре прийти в ту холодную ярость, которая дает особую, кристальную ясность мысли и чувствам, подталкивает к решительным, но безрассудным поступкам. Интегра поднялась этажом выше, в кабинет папиного секретаря, с веревкой, связанной из простыней. Она готова была высадить окно в спальню-лазарет, если понадобится. Но, к ее большой удаче, окно было открыто достаточно широко, чтобы она могла протиснуться в него. А простыни пригодились, чтобы накрыться ими и уснуть — все так же, свернувшись калачиком у отцовского изголовья. Лишь после этого Уолтер признал свое поражение и приказал установить в этой комнате, пропахшей дезраствором, мочой и страданием, небольшую кушетку. Он не сказал Интегре ни слова о том, что сожалеет. Он все еще считал ее неправой. Но поддался. Как ей показалось — с некоторым уважением. Или от безысходности — к моменту этого глупого, выматывающего нервы спора, отец уже стоял одной ногой на другой стороне. Интегра выпросила у папиной медсестры, миссис Боулз, право менять папе компрессы. Она не пропускала ни одной процедуры, хотя миссис Боулз вполголоса умоляла «деточку» не травить себе душу: в немощи умирающего столько страха и боли для живых! Но Интегра хотела помнить и эту немощь. Потому что она, наверное, была единственной, кто понимал реальную причину папиной болезни, его жуткого состояния, его агонии, которая тянулась целыми неделями. Слушая тихие-тихие переговоры Уолтера о соборовании, видя, как он рассылает письма «некоторым особенно приближенным», она видела на теле отца не только те метки, которые оставило его телесное угасание. Нет, там, под кожей век, когда он беспокойно спал, на щеках, расчерченных тонкой сеткой сосудов, в его надсадном дыхании и в том, как в горле его клокотала кровь. Во всем этом Интегра чувствовала прикосновении магии. Люди могли бы лишь облегчить его боль. И слушающая переговоры врачей девочка ждала, когда рано или поздно они скажут это слово — «морфий». Это будет значить, что с первым же уколом тот папа, который еще приходил в себя, окончательно перестанет существовать. Перестанет лихорадочно шептать ей напутствия. Перестанет от всего на свете предостерегать. Перестанет судорожно, сухими губами, целовать ее ладонь и плакать без слез, одним только лихорадочно горящим взглядом. Он скажет ей сперва: «Милая, мне совсем не страшно, мне почти не больно, мне очень хорошо», — а потом зайдется душераздирающим кашлем, переходящим в хрип, в бульканье, в спазм. Он скажет ей потом: «Не могу, не могу, это терпеть! Слушай меня, родная моя, моя девочка, слушай! Там, внизу, в подвале — там есть то, что сможет защитить тебя, ведь я больше не смогу!» — и его снова скрутит той судорогой, от которой он потеряет сознание, которую миссис Боулз будет пытаться укротить всеми своими уколами, притирками и твердой, профессиональной лаской — тщетно. Он скажет ей наконец: «Хорошо, что ты здесь. Хорошо, что ты со мной», — и уснет. И тогда Интегра, наплевав на все предупреждения и просьбы миссис Боулз, влезет в его постель, ляжет осторожно поверх одеяла, прижмется к нему и будет с ужасом слушать, как медленно, как страшно бьется его сердце. Как порой оно ускоряется, будто пытаясь вернуть своего хозяина к жизни. Как снова почти замирает — магия в его венах. Десятки лет колдовства и алхимии. Уолтер пошутил однажды: в его крови больше ртути, чем железа. Соразмерная плата за бесконечные знания. Он не делился ими с Интегрой, а ей достаточно было того показательного урока, который остался ей в назидании его иссохшим телом: он ведь был настоящий исполин, высокий, статный, красивый! Глупости, глупости, что она будет помнить его таким, на смертном одре. Закрыв глаза, она плакала в его подушку, благодаря Господа только за то, что ей было дано время на прощание с ним. Что она могла полюбоваться им напоследок: это все остальные видели чуть живую мумию, изможденного до крайности человека. Для нее папа оставался бойцом. Он упрямо, несмотря ни на что, сражался с той болезнью, которую пытался укротить — с алхимической змеей, с уроборосом, который и так забрал себе слишком много от него. Эта безнадежная, страшная, лаооконова схватка внушала ей ужас и восхищение. Она не могла забрать себе его боль, но могла держать его за руку. Могла шептать ему, говоря, что она с ним, что его ждут там, куда он идет, и Интегра твердо верила, что ее папа, ее самый замечательный на свете папа — герой. Он непременно попадет в рай. Пожалуй, никогда они не были настолько близки. Никогда Интегра не могла с такой ясностью, с таким теплом в душе читать его мысли. Эта близость была последним папиным подарком, который она пронесла с собой до самой смерти и предпочитала вспоминать его впредь — именно таким. Благородным, несломленным собственной слабостью. Сражающимся. Несмотря ни на что, вопреки всему — живым. А потом… А потом приехал дядя Ричард.