Апрель, 1996 год
В тот день Хайнкель встретила его с самым мрачным выражением лица. Она не курила, что уже было знаком тревожным. Она указала ему на место за столом рядом с ней одним взглядом и тут же выдернула из рукава конверт — жест настоящего фокусника. — Посмотри-ка, — коротко бросила она. Шифрованная депеша из «Варфоломея». В трех строчках сухо излагалась дикая в своей непостижимости новость: покушение на Херонимо окончилось тройным убийством. Пострадали архиепископы мадридский, неапольский и венский. Всех троих подозревали в заговоре и искали ниточки, ведущие к соисполнителям. — Живучий упырь, — только и нашелся Максвелл. Херонимо, по чести, давным-давно нарывался на гарроту. Удивительно, сколько людей в Риме ненавидело Великого Инквизитора: он бесил буквально всех, от мафиози, которым отказывался отпускать грехи, до самого Папы. Непреклонный, сухой, прямой как палка, он ехидно заявлял, что во время Войны насмотрелся на такое, от чего все эти сосунки обдристались бы. И да, он не раз критиковал Его святейшество (тогдашнего, разумеется) за вялые попытки отбрехаться от безумного Дуче там, где можно было бы использовать всю силу Инквизиции. Херонимо только на памяти Энрико трижды пытались отравить, что ни неделя — в его подставной резиденции проводили очередное разминирование. Херонимо невозможно было дважды застать в одной и той же постели, у него не было дома, не было привязанностей. У него была одна лишь Служба. И непримиримая вражда с Папой — кто бы ни восседал на Престоле, он был Инквизиции врагом, потому что у такой силы не может быть одной начальственной длани. Совет архиепископов — посмешище, сборище жалких кликуш, так он говорил. Великий Инквизитор занимает свое место для того, чтобы даже у наместника Бога на земле не было абсолютной власти. Старик раздражал Энрико. Он всех раздражал. Но уважать его меньше из-за этого Максвелл не мог. Инквизиция в том виде, в котором она существовала теперь, была исключительно его заслугой. После Войны он, совсем тогда молодой тридцатилетний ветеран, заставил ее работать. И назло всем своим противникам — упорно отказывался терять рассудок и силу, а за место держался скрюченными пальцами, частенько приговаривая, что в его же сто́ле его и похоронят. А перед этим он похоронит всех, до кого дотянется. Максвелл закурил. Архиепископ венский легко мог быть замешан — эта честолюбивая изнеженная мразь спала и видела себя в папской тиаре. И себе на беду, Максвелл у него стажировался. Хвала Господу — они не в Ватикане сейчас, иначе всем им, бывшим ассистентам и телохранителям, пришлось бы туго. Херонимо ни за что не поверил бы, что они не были в курсе планов, даже если покинули венскую епархию несколько лет назад. Такие дела не за день планируются. Можно было бы отбрехаться года три назад, но не сейчас, когда Херонимо продавливал создание нового Отдела с особыми полномочиями. — Что думаешь? — спросил он Хайни. Та дернула плечом — обычный ее раздраженный жест. — Что ты попадешь под раздачу. А то, Рико, — почти огрызнулась она в ответ на его молчаливый вопрос, — нехрен быть таким лебезивым лапушкой с каждой жопой в Ватикане. Надо хотя бы изредка засирать кого-нибудь за спиной, чтобы всем остальным было спокойнее. — Я засирал, — невозмутимо пожал он плечами. — Не мне, блядь! А какому-нибудь другому архиепископу! Кому угодно кроме меня! — почти рявкнула Хайни. — Херонимо будет считать, что ты просто решил отсидеться подальше, во избежание подозрений! — У меня есть веская причина быть здесь, — попытался он парировать. Хайнкель фыркнула. До того выразительно, что договаривать было незачем, но она была слишком напряжена и не могла удержать в узде свое ехидство. — Ты им свой роман предъявишь в качестве индульгенции? — Нет у меня никакого романа, — поморщился Максвелл. — Кончай заливать! А больше у тебя все равно ничего нет, кретин! Она резко умолкла: ей мешали говорить его пальцы. Энрико очень много ей позволял, Хайни единственная действительно смешно шутила о размере его носа, о внешности, о дурацких поступках. Но оскорблять его не позволено было даже ей. Максвелл поймал ее за щеки пальцами, крепко сжал их, заставив ее губы выпятиться уточкой, и хорошенько ее встряхнул — чтобы вошла в разум. Оттолкнул от себя и мрачно на нее посмотрел. — Любому, как ты выразилась, кретину, будет понятно, что здесь, в Ирландии, происходит чертовщина, которая всю Европу загребает под себя, — произнес он вкрадчиво и почти пугающе. — И если уж ты так боишься, что к нам зашлют аудитора… — О, его зашлют, — Хайни смотрела на него со злобой, которая граничила с ненавистью. — И он выебет тебя прямо на столе у отца Киллиана. За тобой лично приедет отец Рональдо, Энрико, и это будет через недельку-другую. Максвелл вздрогнул. С юношества на весь Ватикан было лишь два человека, которые его по-настоящему пугали: отец Андерсон и отец Рональдо. Но если первому угодить было реально (достаточно было научиться подтягиваться и отжиматься), то со вторым… Никогда не поймешь, что задумал этот усатый черт. И что он может о тебе сообщить совету кардиналов. — Рико, я ничего не хочу говорить дурного, — сказала Хайнкель три сигареты спустя, — но мы тут чертовски увязли в рутине. Не спорю, в Ирландии творится такая дьявольщина, которая не снилась всей Европе разом. Но мы с тобой тут просто мечемся и… и все. Дебильное время перемен, — закатила она глаза. Было бы обидно, будь она на сто процентов права. И он вполне мог бы угодить под трибунал, пусть бы и свидетелем — уж там среди совета кардиналов точно нашлись бы ублюдки, которые что-нибудь да припомнили бы ему, желательно насмерть. Но у Максвелла в груди шевельнулось что-то. Не мысль — ее подобие. Движение интуиции, предвестник темной бури. Это что-то всерьез спрашивало Максвелла, насколько крепкие у него самого нервы — что же, он готов был проверить себя на прочность. «Уж лучше так, чем сидеть перед этим сборищем старых гондонов», — не без иронии подумал он. Ждать долго в этих местах точно не пришлось бы — возможности сыпались на него чуть ли не каждый день. Возможности всегда знаменовались ее приездом. Хайни могла говорить что угодно, могла его подкалывать, могла беспокоиться — Энрико отмахивался от любых ее слов и эмоций по поводу Интегры. В основном она выговаривала ему, что он окончательно распоясался, что за такое «серийное прелюбодеяние» его не поленятся и все-таки исторгнут из сана! Он вовсе перестал ходить к своим шейлам и обходится одним дрочевом — о, уж я-то вижу, отец Энрико, вам бы пыл поумерить! — Ты нарвешься с ней на неприятности, — раздраженно говорила Хайнкель. — Слухов вокруг вас нет лишь потому, что ее семейку чертовски боятся, на нее никто не рискует лишний раз смотреть, только поэтому никто не засек, как вы тискаетесь по заброшенным толчкам! Меня бы уже это насторожило! Ладно она — молодость в жопе играет, но тебе-то нормально этим заниматься? Тридцатник не за горами, а портить малолеток лезешь! Максвелл пожимал плечами: отбалтываться было бесполезно. Кроме того, несмотря на весь свой бубнеж и кассандров плач, Хайни несколько раз прикрыла им задницы (к тому моменту весьма разгоряченные), отвлекая мистера Долленза то сигареткой, то улыбочкой. Разумеется, он ни словом не намекнул на то, что знает теперь ее имя. Разумеется, он стал еще напористее, еще настойчивее и горячее. Глупо было скрывать от самого себя — она и раньше действовала на него сильнее крепкого вина. Но теперь он порой чувствовал, что буквально теряет от Интегры Хеллсинг голову. Она все еще не поддавалась ему до конца, все еще в последний момент отстранялась. Все еще на ней было слишком много одежды. Все еще слишком много стыда… и воспитания, что ли? Странно, но эта непоследовательность, с которой она сперва ерзала у него на коленях, а потом быстро отстранялась от него, буквально сбегая в кусты, действовала на него распаляюще. Раз он был совсем уж близок к тому, чтобы раскрепостить ее окончательно. И она поначалу сопротивлялась так, как делала это обычно: упиралась ладонями ему в грудь, что-то шипела, пыталась пнуть его по лодыжкам, даже царапалась — все это только заводило его еще сильнее. Да и ей самой — нравилось. Не могла она скрыть от него упоение этой игрой, для нее это было флиртом, тем самым наигранным женским «нет», которое на самом деле — «о да, и еще как». Она хотела его, просто колебалась, не могла решиться. Нуждалась в этом финальном толчке в лопатки, чтобы дальше — только в омут собственных желаний. Но в тот раз, несмотря на все эти чувства, несмотря на то, какой мокрой от удовольствия она была… Интегра умудрилась пробормотать то, что его слегка отрезвило, пока он покусывал ее шею: — Пожалуйста, не надо… мой отец меня убьет. В том, как она цеплялась за свою непорочность, было что-то искреннее и почти трогательное. Энрико вдруг живо представил себя на месте ее отца. Или старшего брата. Представил бы, что сделает сперва с таким вот, как он сам, ретивым ублюдком, а потом и с ней самой. На секунду ему стало жалко эту замученную, чахнущую без страсти прелестницу: нашла ведь себе занятие, мотаться по болотам и холмам с оружием наперевес. А тело ее говорит совсем о другом: оно создано Господом для удовольствия, для спальни. И стоит разменивать его на такую немыслимую чушь, как прыжки с деревьев? Его благородства в тот вечер не хватило, чтобы отстраниться насовсем. Впрочем, ее пытливой и с каждым разом все более уверенной ладони ему хватило вполне. Ничего, ничего — пусть себе стесняется. Не выдержит однажды, упадет с вершины собственных принципов — поймет, что в этом нет ничего такого уж страшного. После легкой боли все невыразимо приятно для обеих сторон, и этого момента он ждал с нетерпением. А пока он ждал — пытался ее разговорить. И к его невероятному раздражению на этом поприще она проявляла еще больше сдержанности, почти замкнутости. Порой Энрико с нарастающей злостью чувствовал себя просто тренировочным манекеном, которого можно потаскать за член с трепетным интересом, но вот говорить с ним — еще чего! Стоило лишь немного сместить разговор с задания на нее саму — она замыкалась в себе хуже ребенка перед незнакомцем. Кроме того самого раза, когда он едва не разложил ее прямо под деревом, она ни разу не упомянула о своей семье. Слово, будто обнесенное в ее голове забором, замыкающее уста. О детстве ему удалось вызнать лишь одну деталь, и то лишь потому, что он заговорил о ней сам. — Не дави шенкелями, — прошипел он в один из вечеров, когда она сидела на нем сверху. И поймал в ее взгляде нотку искреннего удивления. Ну да, откуда бы ему знать, верно? — Ты ездил верхом? — спросила она уже после того, как они покурили и отлежали свои обычные стыдливые «две минутки после». — В детстве, у отца была конюшня, — Энрико произнес это на удивление легко для самого себя. Она спокойно кивнула — принимая как данность. Ну да, она ведь не знает ни о приюте, ни о Цехе. И поэтому ей можно было сказать то, что среди своих обсуждать было практически запрещено. Даже Хайни не знала о жизни Энрико ничего до его десяти лет. Ей он мог привирать, что совсем ничего не помнит из того времени. Но он помнил слишком много и слишком отчетливо. Особенно — свою полубезумную мамашу, бывшую воспитанницу Цеха. Она силой вырвала (украла, если уж быть совсем дотошным) его, совсем тогда маленького, из отцовской семьи. Полгода скиталась с ним по всей Тоскане — эти полгода из памяти Максвелла подстерлись, едва ли там были приятные воспоминания. Важно, что в конце своих скитаний она отправила его в приют, к своему Учителю «в подарок». Наплела самому Энрико что-то об отце, во что он тогда поверил. А когда вырос… А какая разница, что стало, когда он вырос? На другом месте он себя все равно уже не мог представить. — У меня была кобылка в детстве, — произнесла она неожиданно легко, почти душевно, — огромная и неповоротливая, очень послушная. Ее Коврига звали. Тяжик, в самый раз для ребенка. Наверное, это был самый их длинный разговор «о личном». В целом же он пытался собрать для себя ее личность по крохотным деталям, которые она роняла случайно, не позволяя ему сблизиться с ней слишком сильно. Дымит как паровоз, но пьет только чай и горячую воду. Любит синий цвет. В детстве часто простужалась и иногда по месяцу проводила в кровати. А еще она очень, очень сильно не хотела возвращаться домой. — Мне лучше здесь, — как-то раз отрезала она, и голос ее в этот момент был очень горьким. «Здесь» — это посреди всеми ветрами продуваемого поля, с мокрой раной от укуса на плече, с огромной царапиной через всю щеку, по уши в грязи. «Здесь» — это там, где можно бродить по заброшенной больнице в одиночку, потому что больше таких кретинов не нашлось, и слушать эхо собственного спокойно бьющегося сердца. «Здесь» — это рядом с ним, Максвелл в этом не сомневался. Неспроста же она так часто оказывалась с ним рядом, даже если ситуация вовсе к тому не располагала. Это было действительно рискованно, но чем черт не шутит? Энрико встревал в переделки и посерьезнее и еще ни разу не обжегся в них так сильно, чтобы растерять боевой задор. Он чувствовал, что готов. Нужно было только выждать подходящий момент — и он настал под самую Пасху. Случай подвернулся по-настоящему горячий и спорный. Отец Киллиан буквально бесновался от счастья: ну наконец-то, наконец-то и его епархии подвернется отличный газетный заголовок! Наконец-то хоть какое-то оружие против протестантов на этом Богом забытом острове — и еще какое! Можно было сколько угодно разоряться об автохтониях, высоких и низких церквях, соподчинении и сектах, но факт был фактом: они заявляли о себе как Церковь Ирландии, они были протестантами. А заложников они взяли (и уже обезглавили троих из них) в местном католическом приходе, под лозунги о том, что Четвертому Риму должно сгинуть в пожаре времен вместе с Папством. И они, судя по всему, были самыми настоящими вампирами — зубастыми и вооруженными огнестрелом. Как интересно, подумал тогда Максвелл, что вампирам настолько интересны религиозные политические разборки — кто бы мог подумать. Вот уж действительно — крестик им не жмет. И на мессы ходят, говорите? — И на мессы ходят, и даже причащаются, — это ему сказала сама Интегра. — Для вампиров ритуалы иногда важнее наполнения. И поэтому среди католиков вампиров гораздо больше, чем среди протестантов, — не удержалась от шпильки, вот же… Она нервничала. Все «Хеллсинги» были на взводе в тот день, ну еще бы. Одно дело устранить обычных кровососов, другое — бежать наперегонки с «Марками», которым прямо-таки не терпелось взять этих орущих тварей в оборот и вытрясти из них все, что было известно об их создателях, об их природе и о том, кто надоумил их на такое вот поведение. Будто им вовсе отшибло все инстинкты и повадки, будто им надоело ютиться под камнем где-то на задворках истории. Но его интересовало не только это: Максвелл увидел то, чего давненько ждал. Перед самым выходом на экипирование и брифинг мистер Долленз принес Интегре телефон. Она побледнела — теперь Энрико знал почти наверняка, что это был звонок от ее отца. И пока из трубки ей что-то выговаривали, она натурально посерела, даже пошатнулась. — Нужно еще время, — твердо, но тихо сказала она мистеру Доллензу, однако навостривший уши Энрико расслышал ее отчетливо. — Нужно затягивать переговоры. Он так сказал. Мистер Долленз быстро кивнул и тут же куда-то побежал — все, ни слова больше в ее адрес. Малышка хороша там, где нужно было махать ножом и метко стрелять, но не там, где должен был идти переговорный процесс. Максвелл мысленно прикинул, сколько прихожан было у той церкви, которую они взяли. И сколько они уже успели прирезать. Отличный расклад, сколько бы их ни было. Они начали с молодых крепких мужчин, продолжат — пожилыми женщинами и стариками, а хорошеньких девиц и детей оставят на потом. Энрико не мог не оценить, насколько в их конкретно случае удобно воевать с заложниками в качестве щита: и обед, и спектакль. А еще он готов был поспорить на что угодно, что переговорный процесс будет сорван в самом начале: этим не предложить спасательный пледик и даже чемоданчик с миллионами долларов, эти психи мало того, что вечные — они идейные, что гораздо хуже. Энрико давал следующей жертве десять минут после встречи с переговорщиком — почти угадал, получилось восемь. Среди «Марков» нарастал гул недовольства. Отец Киллиан обрывал телефон шефу Килкенни, чтобы броситься в бой — все тормозил мистер Уолтер, змеино нашептывавший что-то шефу Килкенни в другой телефон и другое ухо. Он упорно затягивал время, что-то выговаривал и, судя по его выражению лица — припоминал и угрожал одновременно. Намекал на старые должки по смежным задачам. Скорее всего, указывал Ватикану на его место в этих краях, даже если всех католиков на этих землях перережут, они все еще в юрисдикции «Хеллсинга», а не Ватикана. Просто по территориальному признаку. А так. Указывать на автохтонии будете эфиопам — напомнить, как они Италию в тридцатые размотали? А так! Прекратите паясничать — тут до границы хорошо если полсотни миль! А сколько отсюда до Ватикана?! Впервые за все время совместной работы Максвелл ощутил на себе по-настоящему неприязненные взгляды, полные отвращения. Ох уж эти дилетанты — так легко поддаются чужому влиянию. Им действительно так уж принципиально, к какой церкви относятся эти ублюдки? Они хоть себе-то верят, что им не наплевать на жизни каких-то местных кокни — или как там ирландцы называют подобный мелкий сброд, живущий от получки до получки? Максвелл совершенно искренне презирал любых позеров, одежды их церкви при этом могли быть любыми. Драка все-таки случилась — какой-то горячий паренек из подопечных отца Киллиана не удержался и хорошенько, наотмашь, врезал новому капралу «Хеллсингов». В завязавшейся потасовке никто не услышал его слов и всего последовавшего разговора. — Одни задетые амбиции и фантазии вместо Веры, — надменно фыркнул он, привлекая ее внимание. Интегра сидела на обломке бетонной плиты, вся напружиненная и собранная, будто гибкий и опасный хищник, исполненная праведного гнева. Максвелл успел неплохо изучить ее, он понимал, что из всех присутствующих она одна помнит, сколько заложников объявили в самом начале. Она даже помнит их по именам. Она еле-еле сдерживается и с ума сходит от бездействия — отважная, героическая глупость маленькой бескорыстной девочки из богатой семейки. Это вызывало у него слезу умиления: вот такие вот малышки в свое время брали под патронаж целые приюты с комнатными собачками, а у нее — свое хобби. Она хочет в бой, хочет принести саму себя в жертву тому, что считает справедливостью. А еще она очень, очень чего-то боится. Интегра выслушала его внимательно, а потом отвела взгляд, едва заметно кивнув. — Ерунда какая-то, — почти прошипела она, — нам нельзя здесь высиживать и чего-то ждать, нужно… — она осеклась. Кулаки ее сжались, лицо почти побагровело от гнева. — Ну, малыш, ты сама все прекрасно понимаешь, — Энрико протянул ей сигарету, но она резко покачала головой. Тогда он закурил сам. — Трусость осторожна. Она ищет себе оправдания в юрисдикциях, в зонах ответственности. Она рядится в одежды благочестия там, где милосердие действует. Есть. Она вздрогнула на этих его словах. Энрико нарочито расслабился, откинулся на стену, у которой они сидели. — Ты на что намекаешь? — глухим, не своим голосом спросила его Интегра. — Я? Я ни на что не намекаю, — усмехнулся Энрико. Он одними глазами договорил: «Я уже все тебе сказал, и мне самому интересно, настолько ли ты труслива, чтобы здесь отсиживаться, пока там будут гибнуть люди». Вслух говорить необязательно, когда рядом настолько чуткое сердце. Она настолько взведена и взбудоражена, что даже не одернула его, когда он назвал ее малышкой. — Дьявол, — она ругнулась хорошо ему знакомым, немного пьяным голосом: он добился своего. — Несомненно, он всегда поблизости от таких мест. И он ждет, и он действует, такова его природа, — согласился Максвелл, окончательно прикрывая глаза. Он дал ей примерно три минуты форы: за это время хорошо нагруженная девушка в бронежилете и полной выкладке успеет уйти не настолько далеко, чтобы он не мог ее догнать. За это время, хорошенько поразмыслив, Максвелл вынул дополнительную бронепластину с правой стороны груди, переложил ее в кармашек слева, оставив самый малый «базовый» запас. И лишь после этого незаметной, ускользающей тенью метнулся в ту же сторону, что и она: путь наступления обоими оперштабами был намечен еще три часа назад, через котельную и прилегающие к ней подвальные помещения. Пока они будут делить шкуру неубитого медведя, их не хватятся. Их не хватятся до самого конца. Дальнейшее Максвелл запомнил урывками: каким бы холодным и рассудочным он ни был в ту ночь, адреналин в его крови спутывал дыхание, а через него — мысли и чувства. Его вела осторожность и холодный расчет. До этого он никогда не сталкивался с вампирами без полной огневой поддержки «Марков» или «Хеллсингов», любой сказал бы, что такой выход даже против обычных людей — это самоубийство, он и сам поддакнул бы, но дело требовало риска. Но на то ему и была нужна Интегра Хеллсинг — он столкнулся со следами ее деятельности сразу, как поднялся по подвальной лестнице: часовой, приставленный охранять этот очевидный проход, валялся на земле с воткнутым в шею ножом. И этот удар был не единственным — она раскромсала его горло в самом прямом смысле слова. Судя по тому, что он всего лишь начал разлагаться, вампир был совсем молоденький — те, что постарше, просто рассыпались прахом. Он быстро продвигался в сторону зала общих собраний: шаги его тихим эхом метались под церковными сводами, винтовка оттягивала ему руки, напряжение жгло шею сзади. Он весь обратился в слух и движение, не останавливался ни на секунду, высматривал свою цель. Он знал, он чувствовал по разлившемуся запаху крови и смерти, что она где-то поблизости. Он знал, что будут (уже, наверняка, есть) жертвы. И он услышал короткую перестрелку в соседнем нефе, куда осторожно высунулся. По наводке информатора их было трое — четверо, если считать дозорного, который не успел ничего сообщить своим. И прямо сейчас Энрико смотрел, как она сцепилась с одним из оставшихся двух: Максвелл походя пнул обсидианово черную кучку пепла, в которой поблескивала сплющенная пуля, единственное, что осталось от террориста. Она убила его, едва переступив порог. И хотя ситуация выглядела дичайшей, ужасающей своей глупостью, Энрико не мог не усмехнуться. Гнев, ярость в ее крови — до чего же они плохие союзники, но сколько сил они ей придают! Эта девчонка злила его безбожно — она так глупо вылезла, подставилась! Она, видимо, не успела выстрелить второй раз, застигнутая врасплох стремительным перемещением: атаковавший ее вампир выбил из ее рук винтовку, не дал ей выхватить пистолет из кобуры на бедре. Они сцепились врукопашную, прямо на глазах у мечущегося вокруг них последнего террориста: он пытался повалить Интегру на пол, метя когтями ей в глаза. Что же, подумал Максвелл, повезло дважды — когда она по дурости полезла сюда и когда ее соперники оказались еще большими идиотами. В последнем, впрочем, он совсем не сомневался: редко какие идейные борцы за свободу могли похвастаться хотя бы двумя извилинами в мозгу. Было бы, конечно, куда лучше, если бы ранили ее. Но в это, признаться, он совсем не верил: что-то почти суеверное и не слишком достойное католика говорило ему, что эта девчонка заговоренная от пуль. Все должно было сработать четко. Все должно было походить на правду для тех, кто решит призадуматься над произошедшим. Поэтому он еще раз быстро пригляделся, что за оружие было у самого растерянного и дурного. И просто понадеялся на лучшее. Максвелл выстрелил очередью, шесть раз. Ни одной мимо цели, все в его духе — скупо, кучно, максимально эффективно. Грудь, горло, голова — цель задергалась, будто манекен. А потом он взорвался пеплом в воздухе. Взметнувшийся прах попал Интегре в глаза, и она, опешившая, секунду назад готовая всадить каблук ему в горло, замерла, недоуменно моргая. Именно в этот момент последний оставшийся вампир медленно, как в мультфильме, развернулся в сторону Максвелла. И тоже дал в его сторону очередь из автомата: слава Богу, что он выбрал мелкий калибр. Он был готов к этой боли — в Цехе учили, как это делается. Нужно только сосредоточиться. Пропустить ее сквозь себя, не дать ей осесть в себе. У него получалось далеко не всегда. И тогда он орал и катался по полу, пытаясь зажать продырявленную ножом ладонь. Отец Андерсон терпел его вопли, обзывал его слабаком и рохлей, накладывал на его руку повязку потуже, чтобы повторить экзамен через неделю, и повезет, если бить он будет в другое место, чтобы не бередить рану. Такого милосердия от него ждать можно было редко. Но в этот раз — получилось. Выстрел с такого расстояния ощущался, как серия крепких боксерских ударов по корпусу. Одна пуля, чиркнув на излете, пробила штурмовой шлем. Еще одна — задела его руку, как раз поверх ватиканской нашивки, хлынувшая кровь окрасила оба ключа, белый и желтый, в багровые цвета. Последняя — пробила его там, где вместо дополнительной бронепластины он положил пачку сигарет и зажигалку. На случай если кто-то спросит его, на случай если… — Мать твою, нет!.. — услышал он очень издалека. Сейчас ему не было больно, он позволил ей выйти вместе с хриплым выдохом, но все вокруг расплылось, в ушах зазвенело, подкосились ноги, и он тяжело, грузно осел там же, где стоял. Вдохнул — грудь обожгло, в горле заклокотала кровь. Пневмоторакс? Или просто сильный ушиб? Лучше бы второе. Но Максвелл и теперь готов был… — Стой! Подожди, стой! Не надо… мать твою, смотри на меня! С легкой заторможенной усмешкой он наблюдал за тем, как Интегра Хеллсинг быстро, одной злой очередью, «подбила» стоявшего совсем рядом с ней террориста. Им вновь повезло — он стрелял, как Максвелл и рассчитывал, машинально, в сторону источника звука, забыв об Интегре. Воистину, протестанты даже к терактам нормально подготовиться не могут, сплошное дилетантство. Когда и этот вампир рассыпался пылью, Интегра ломанулась в сторону Максвелла, пытаясь на ходу выдернуть из кармана на ноге рацию и кого-то там вызвать. «Дурочка, — почти ласково подумал Энрико, — неужели ты думаешь, что после этих выстрелов сюда не двигается вся ваша королевская рать?» Словно в подтверждение его слов, со всех сторон заорали, запричитали, повскакивали со своих мест заложники — Максвелл насчитал их не менее двадцати по головам. Значит, убили всего лишь троих в этой заварушке? О, так вот откуда слезы на ее лице, вот откуда столько раскаяния — а ты как думала, малышка? Воевать в белых перчатках — это ладно, это популярное заблуждение, но неужели ты и в самом деле думала, что положишь здесь всех одним выстрелом? Что они не успеют кого-то покалечить или убить? Эти кричащие, почти орущие, перепуганные людишки, все перемазанные кровью с ног до головы, ринулись на выход, норовя если не пнуть Максвелла, то затолкать его по дороге. Ему расскажут потом, что укусы на их шеях не примерещились ему: на докладе, куда его не пригласят, Интегра сухо отчитается, что поведение этих гэльских вампиров было более чем предсказуемым для нее. Достаточно было опросить заложников, все они были «надкушены». А то, что семь жертв за такое короткое время, даже если на четверых — это колоссальная доза для вампиров северных широт, еще и в это время года. Говоря попросту, к моменту ее импровизированного штурма они были ближе всего к настоящим ирландцам в пятничный вечер — попросту пьяны в доску. Поэтому она совсем не рисковала… была уверена, что не рисковала. Максвелл понятия не имел, сколько из сказанного ею было правдой — а кто мог проверить ее, охотницу, кроме других таких же охотников? Ни один из них не посмел возражать дурацкому, натянутому, совершенно неправдоподобному объяснению ее безалаберной выходки. Практически в тот вечер она сказала большому Совету, что поступила так, как посчитала нужным, потому что никто не поступил никак. Но обо всем этом Максвеллу предстояло узнать исключительно с чужих слов: стоило ей добежать до Энрико и схватить его за руку, попытаться приподнять, как он с чувством неимоверного облегчения отключился. Пойти не так могло буквально все — и при этом у него все получилось. А если план сработал — он никогда и никем не будет назван глупым.***
Даже Хайнкель ничего не подозревала первые несколько дней. Она нервно над ним посмеивалась, тыкала его кулаком в плечо и дразнила кисейной барышней: он отделался переломом трех верхних ребер с правой стороны, там, где он вынул дополнительную бронепластину — оставшаяся на своем месте «базовая» часть капитально вогнулась внутрь и оставила на его груди серьезную вмятину. И да, Хайни — это все еще чертовски больно, нечего так ржать. Осколок ребра действительно задел его легкое, он еще пару недель кашлял кровью и безрадостно материл судьбу. Но все это того стоило, ведь он пришел в себя как раз вовремя, чтобы услышать чей-то незнакомый голос у себя над головой. — …хотя бы раз подумать?! Я мало тебя порол, раз ты себе такое позволяешь?! Так ты доказываешь мне свою «самостоятельность»?! Голос этот был настолько холодным, что даже у Максвелла пересохло горло. Он безошибочно угадал таинственный «голос по ту сторону трубки», от которого Интегра деревенела и впадала в ступор. Надо признать, было от чего. Он не шевелился, даже толком не дышал — каждое движение вызывало у него тупую давящую боль, от которой шумело в ушах и во рту становилось кисло. Он не решался даже застонать, хотя тело молило об этом — в груди все было стиснуто просто отвратительно. И все-таки голос тут же стих — будто его обладатель почувствовал его пробуждение, как акула — каплю крови. Неприятный, колючий взгляд он тоже ощутил на себе, будто хозяин его пытался вскрыть Энрико и проверить, много ли в нем дерьма. Лишь в этот момент Максвелл вдруг с некоторой опаской оценил все, что они с Интегрой себе позволяли — хвала его же собственному благоразумию, Энрико все-таки удержался от того, чтобы трахнуть ее. — Приятно видеть, молодой человек, что вы пришли в себя. Ну нет, эти замашки он мог оставить для Интегры и оттачивать на ней. Энрико едва не нагрубил ему, не открывая глаз, но интуиция подсказала ему ответ получше. — Отец Максвелл, — он надеялся, что голос его прозвучал вслух не так отвратительно, как у него в ушах. Осипший и страдающий, он все-таки должен быть достаточно внушителен. Энрико распахнул глаза, хотя в голове у него гудело от серьезного сотрясения мозга: удар пули по шлему громыхнул слишком громким и опасным эхом, хорошо, что шею не повредил. Комната была ослепительно белой: в полевых условиях такого не достигнуть, да и в резиденции отца Киллиана никогда не было так чисто. Максвелл с трудом прислушался к себе: черт разберет, на сколько сбился внутренний хронометр, но ему показалось, что с его ранения прошло часа три, никак не меньше. Республиканская больница? Похоже на то. Его перевезли аж в палату «для своих». Он поморщился от головной боли, но на своего «посетителя» посмотрел с любопытством, стараясь не выдавать того немногого, что было ему известно. И даже он был удивлен: во-первых, его возрасту. Перед ним сидел старик, никак не меньше семидесяти лет, но чувствовалось, что гораздо больше. В нем не было ничего умилительного, хрупкого, взывающего к защите, ни крупицы мягкости и житейского опыта, ни капли сострадательности во взгляде — мрачный, почти озлобленный, он куда сильнее походил на древнее кельтское изваяние, чем на живого человека. Темно-синие, недобрые глаза его буквально тонули в его черепе, они брезгливо и внимательно поблескивали. Не нужно было три года учиться в Цехе чтению по лицам, чтобы видеть, насколько этот человек безумен, даже если он при этом чертовски хитер, изворотлив и по-иезуитски изобретателен. А во-вторых — рост. Даже самых бойких ватиканских старикашек рано или поздно возраст прижимал к земле и заставлял смирить свою гордыню. И этот тоже был скособоченным и потрепанным: будто кряжистый старый медведь в лесу, который отказывается умирать даже после третьей облавы охотников на него. Припадая на левое плечо всем весом, он упирался подбородком в заполированный прикосновениями круглый набалдашник трости. И — Господь, сколько же в ним было ярости! Этот огромный, седой как лунь, мужчина источал отвращение и злость, каждой по́рой, каждым выдохом. Энрико затошнило от этого — теперь было понятно, почему Интегра стремилась от него сбежать куда угодно. И почему боялась, что он ее убьет, если кто-то ее обесчестит — этот вполне мог бы. Прямо тростью и забил бы. — Сэр Артур, я вновь прошу меня простить за все допущенные мною оплошности, — удивительно, но голос, донесшийся откуда-то сбоку, вне досягаемости взгляда Энрико, был мужским, каким-то… Точно. Мистер Долленз. «Просто Уолтер» для Хайни. Это его распекал этот угрюмый детина. Отчего-то Максвеллу полегчало, когда он понял, что порол этот злобный мужик не Интегру. Хотя вопросов это только прибавило. — Помолчи, Уолти, — незнакомец говорил хрипло, надсадно. В груди его ощутимо что-то скрежетало и шло будто толчками, не подчиняясь естественному ходу крови. Во всей его внешности, в каждом его жесте было что-то пугающе ненатуральное, заводное. Он был похож на огромную куклу с живыми злобными человеческими глазами. — Еще раз, молодой человек — как вас?.. — Отец Максвелл. Отец Энрико, — Максвелл ответил ему спокойно, выдержав этот тяжелый взгляд без особой нервозности: отец Рональдо был неплохой школой для таких встреч. — Выбирайте, что для вас удобнее. Но выбирайте. — Будете Генри. Итак, Генри, какого черта вы туда полезли? Максвелл едва не опешил: какая восхитительная наглость! И хорошо знакомая, надо признать: в Инквизиции мало кто позволял бы себе так откровенно нарываться на конфликт. Нет, там люди в массе своей были тоньше, зловреднее. А вот его отец порой позволял себе общаться именно так. Гордился, что его род подтирал задницы самим Медичи — это если верить фамильной легенде на помпезно расшитом гобелене, изображавшем их семейное древо. Голожопая аристократия, побиравшаяся после свержения Дуче, а туда же — замашки царские. У этого, как пить дать, даже в особняке все лампочки выкручены в пустых комнатах, а ведет себя так, будто ему половина Англии принадлежит! — Я не намерен говорить в таком тоне, пока вы не обратитесь ко мне подобающе, — невозмутимо произнес Энрико. — Имейте уважение к моему духовному… — Сынок, — рыкнул отец Интегры, — мое время слишком дорого, чтобы тратить его на пикировки. — Настолько, что вы караулили в моей палате, пока я приду в себя? — вежливо и почти безмятежно спросил Энрико, с затаенным торжеством наблюдая, как он закипает от злости. Мистер Хеллсинг взглянул на него исподлобья. — Отец Максвелл ответит мне, какого черта он забыл на этом выезде? — голос его стал куда спокойнее. И опаснее. И дело было не в том, как Максвелл улыбался и как подначивал его. Господь, свидетель, так реагировать на подачки — это у них явно семейное. Нет, причина в другом. Причины нет в этой комнате сейчас. Но странное дело, Максвелл был почти уверен, что она рядом. Напрягает слух, пытаясь их расслышать. Кусает свои прекрасные губы. И с ума сходит, воображая, что он скажет — заранее. Максвелл вдруг ощутил, что в его руках настоящие, почти не метафорические, ключики к ее свободе. Что же. Нужно быть максимально осторожным в формулировках. — У меня была личная причина, — спокойно ответил он. Он мог бы назваться официальным ватиканским представителем — но не при «Уолти», тот немедленно сообщил бы, что официальным представителем весь этот год был отец Киллиан Макнамара. Да и много ли их таких, официальных представителей, лазало «через кордон»? — Извольте ее озвучить, — кажется, он в принципе не умеет разговаривать по-человечески — только рычать и гавкать. И теперь понятно, в кого Интегра такая вспыльчивая. Но ей это хотя бы шло. Максвелл, заметно только для самого себя, напрягся: если этот мужик настолько не в себе, то отвечать нужно по линии его безумия, а не по логике. А линия напрашивалась только одна, судя по тому, что он услышал сейчас и наблюдал ранее. — Чрезмерная отвага одного из ваших сотрудников, — ответ у него получился искренним, ведь Максвелл и в самом деле думал то, что озвучил. Повисшая тишина была до того душной, что Максвеллу вновь перестало хватать воздуха. — Которого? — спросил сэр Артур спокойно. — Сэр Артур, как я вам ранее… — Заткнись, Уолти. Кажется, «Уолти» снова выпорют в самое ближайшее время. — Иначе отец Максвелл опять на нас обидится и откажется сотрудничать, не так ли? — ехидно спросил он. — Который из моих сотрудников это был? — Которая, — подчеркнул Энрико. — Это была ваша сотрудница… помоложе, — он не рискнул показать, что ему известно ее имя. Он в принципе не рискнул бы ничего более говорить, не увидев реакции. Артур Хеллсинг крепко выдохнул сквозь зубы. — Сэр, — настойчиво нарывался Уолтер, — отец Максвелл преувеличивает. Не было ничего «чрезмерного», как он изволил заметить, это… — Хочешь сказать, это была характерная для нее тупость? — не повышая голоса уточнил сэр Артур. — Характерная для нее храбрость, — Максвелл рискнул встрять в разговор, чтобы хоть немного отвести от Интегры удар. Интересно, ей каждый раз так дома достается? — Не могу не отметить, что она всегда проявляла повышенный профессионализм и отвагу. Ему показалось, или Уолти так пучит глаза и грозно посылает какие-то знаки именно ему? Заткнуться и прекратить? И что он хочет, чтобы Максвелл поддакнул и признал Интегру дурой перед этим вот бешеным мужиком? — Профессионализм, значит? — приподнял Артур бровь, гадко усмехнувшись. — Как вы замечательно аттестуете потерю троих прихожан своей Церкви. — Семерых, — машинально поправил его Максвелл. — По ее вине — троих. Максвелла посетило странное ощущение. Очень странное. Будто… нет, такого быть не может. Иначе он бы уже все Энрико переломал! — Говоря об этом, — продолжал гнуть свою линию Энрико, — они погибли бы при штурме. Рассадка заложников сыграла куда большую роль, чем ее действия. Это был контролируемый ущерб. И вполне допустимый в указанных обстоятельствах. — Какой прагматичный взгляд на вещи, — хмыкнул Артур Хеллсинг. — Я просто смотрю на вещи реалистично. Трое умерших против двадцати живых — это все еще результат, — медленно произнес Энрико. — Допустим. И как эта самая ее храбрость подтолкнула вас рисковать собственной задницей в калечном бронежилете? Внимательный, стервец. — Спешил в экипировании, — поморщился Максвелл. — Слишком поздно заметил, как она ушла, перебросил пластину машинально, понял поздно. А потом что-то тихонько толкнуло его в затылок. Интуиция подсказала ему, что будет лучше сказать. Взгляд Артура буквально горел, а Энрико вдруг прочитал все, что было ему нужно, по его согбенной спине, по судорожно сжавшимся ладоням, по этому странному, блуждающему по его лицу взгляду, по крепко стиснутым зубам. Максвелл снова решил рискнуть. — В принципе, — осторожно начал он, — у меня не было оснований и полномочий, тут вы правы. Мои задачи — наблюдательные. Отцу Киллиану мы помогаем на добровольных началах. Но я обязан был ее защитить. Если понадобится. В последнем, впрочем, я сомневался. В повисшей тишине Артур, наконец, впервые полноценно задвигался: он повернулся к Уолтеру. Кажется, он аж захрустел, как старое дерево. — Зови, — коротко сказал он. — Сэр, я все-таки настаиваю… — Зови ее. Сила слова этого старика явно решала буквально все — у Максвелла от этого понимания в горле пересохло. Он уговаривал самого себя не спешить. Быть осторожнее. Собраться. И понравиться хотя бы двоим в этой комнате: Уолти явно готов был его убить, ну и черт с ним, невелика птица. — Ну наконец-то! — голос прозвучал до того звонко, что у Максвелла в ушах зазвенело. — Я уж думал, что нам придется улетать отсюда без ужина! Сотню лет в Дублине не был, интересно, мясо в пиве тут все еще готовят так же отлично, как во времена моего студенчества? Уолтер, друг мой, замечательно выглядишь в новом пальто, не признал бы, не признал… Вошедший мужчина двигался порывисто, раздражающе гибко и скользко, тараторил по сто слов в секунду и, наверное, взбесил бы Максвелла в первые же полминуты, если бы следом не вошла Интегра. Потом она нехотя расскажет ему, что это было «особое отцовское распоряжение» — придурь, иными словами. При нем ей было запрещено появляться в боевой выкладке и даже в обычной «штабной» форме, один вид ее бесил Артура до кровавой пелены перед глазами. Он не мог простить ей, что она не отсиживается «писарем» в каком-нибудь задрипанном оперштабе и не стенографирует чужие победы. Он так наказывал ее и пытался хоть как-то успокоить себя. Но, право, их разборки отступали на второй план для самого Энрико — да пусть хоть дерутся! Важно совсем, совсем другое… Он не узнал ее сначала, даже не зацепил взглядом, когда она вошла вслед за болтливым мужиком. Он ведь никогда раньше не видел ее в «штатском», только в черном спецназовском костюме, только в той самой одежде, в которой не разобрать, мужик перед тобой или баба. Он до сих пор лучше знал ее тело на ощупь, но с трудом представлял, каким прекрасным оно может быть. И ни разу до этого он не видел ее волосы распущенными. В этом самом облаке серебряных волос она казалась ему совершенно неземной, той самой «английской розой», о которой столько было сказано и написано. Тонкий, гибкий стан в нежном белом шелке. Она была одета в простую белую блузку с высоким воротничком на круглых пуговицах, глухую и не позволяющую разглядеть хоть что-то лишнее, но все это вместе лишь распаляло фантазию еще сильнее. И юбка — черная, летящая, практически в пол. Ожившая гибсоновская гравюра, настоящее совершенство. О, Мадонна! Кем вообще надо быть, чтобы позволить этому чуду скакать по болотам с автоматом?! И кем надо быть, чтобы все это от него прятать?! Энрико пришлось уговаривать себя не пялиться на нее, но он не мог. Каждый ее жест в этом белом шелке лишь заострялся, становился нестерпимо прелестным. И как после этого вспомнить, что эта вот дурочка может сломать ему челюсть ударом ноги? И как одна женщина может быть столь разной? Хайни в какое платье ни наряди, она остается собой, а тут… — Отец, — наваждение рассеялось, когда она заговорила: голос был ее, хриплый от курева, бархатный и нервный даже теперь, когда она пыталась изображать спокойствие. — Я прошу… — Арти, я все-таки не понимаю этой нарочитости, — незнакомый Максвеллу мужик довольно фамильярно приобнял Интегру за плечо. Его жест явно задумывался как ободряющий и даже защищающий, но Энрико видел, как Интегра почти зримо похолодела от этого прикосновения еще сильнее. Эти панические искорки в глазах Максвелл порой видел… нет, показалось, наверное. — Незачем было мариновать нас три часа под дверью. Наша малышка… — Интегра, — «Арти» показательно проигнорировал вошедшего, глухо обращаясь к дочери, — не скажу, что рад тебя видеть в подобных обстоятельствах. И совсем уж не рад, что ты выучилась лебезить перед моими сотрудниками, чтобы они тебя покрывали. — При всем уважении, Арти, я тебе не сотрудник, — поморщился незнакомый мужик. — Уолтер постарался за весь отряд. Его еще ждет очная ставка, — недобро усмехнулся Артур Хеллсинг. — Относительно того, что и сколько ты себе позволяешь на заданиях, где ты, если верить совершенно не ангажированному Уолтеру, никогда не позволяешь себе ничего лишнего, — голос его сочился ядом, и яд этот капал Интегре на мозги не в первый раз. — При всем моем уважении, — Энрико подал голос куда громче, чем в прошлый раз, — я осмелюсь повторить, что это каждый раз было обусловлено обстоятельствами. Взгляд Интегры в этот момент был испуганным. Она аж вздрогнула, по горлу прокатилась сухая волна. Пальцы ее сжались, но отец смотрел прямо на нее, и она, даже если бы хотела, не смогла бы попросить Максвелла заткнуться. А ему хотелось говорить дальше. — Рассудочность не всегда полезна в бою, — непринужденно заметил он. — В конце концов, песнь поют безумству храбрых, а не чрезмерно осторожных. И не могу не отметить, что по степени результативности едва ли хоть один ваш оперативник ее превзойдет. Артур Хеллсинг взбесился. Это было сильно заметно и незнакомому с ним Максвеллу. Но даже взбешенный, он очень внимательно слушал Энрико. Нет, рано, рано радоваться и делать далеко идущие выводы. Нужна еще одна рекогносцировка. — А ваши оперативники? — И подавно не так хороши в бою, — спокойно отметил Максвелл. А потом он мельком, почти искоса, посмотрел на Интегру. И усмехнулся ей одними глазами, но она побледнела, прочитав в них и намек, и предостережение. Да, малыш, да. Можешь кипеть от злости. Можешь не соглашаться с тем, что услышишь, но признайся самой себе — где и в чем я лгу? Ты немеешь перед ним, все твои оправдания будут немедленно вышвырнуты, он вытащит тебя из этого зала за ухо и будет потом так на тебя орать, что ты оглохнешь. И еще с месяц не появишься здесь, моя дорогая, к нашей общей горести. Долго ты протянешь взаперти? Вот и я так думаю. И я надеюсь, ты понимаешь, что если ты сейчас встрянешь в этот для нас обоих столь важный диалог, то все очень быстро узнают, что мне не только цвет твоего нижнего белья известен, но и более пикантные детали. Дай нам пообщаться спокойно, прелесть моя. Не усугубляй то, что породила собственными руками. — Выходит, за высокую результативность чужого сотрудника на выезде вне вашей юрисдикции, вы готовы простить моей нерадивой дочери свое ранение? — спросил Артур с иронией. — В этом была толика и моей глупости тоже, — парировал Максвелл. — Я вполне мог бы не соваться, но… — он пожал плечами, говоря «я уже озвучил свое мнение на этот счет». Незнакомый мужик быстро переводил взгляд с Артура на Максвелла. У него разве что кончик носа при этом не шевелился. В точности как у крысы. И до чего цепко он ухватился за ее плечо! Это раздражало тем сильнее, чем бледнее становилась Интегра. — А ваше начальство что скажет на этот счет? — почти меланхолично осведомился Артур. — Особенно о той части, в которой гибнут миряне? «Вот оно что», — смекнул Максвелл. Вот почему он самолично вылетел на этот вызов. Собирался курировать миссию, пока они с Интегрой не решили слегка ему «помочь». Это какую же бурную деятельность развел в Ватикане Херонимо, что «нервишки» оттуда дотянулись аж в Ирландию? Бушует так, что цепляется за любой конфликт, лишь бы потрясти за шкирку грязных протестантских свиней. О да, ему очень, очень нужен враг — прямо сейчас, немедленно. Нужно распять кого-то на ватиканском щите и предъявить обескураженному Папе. Что ж, Интегра влипла с этой историей ничуть не меньше, чем сам Энрико с архиепископом венским. Хорошо, что их проблема так легко решаема. — В некотором роде, я сам себе начальство, — Энрико искренне попытался изобразить скромность так, чтобы через нее просвечивала гордость. — Поэтому за глупость я буду отчитываться разве что перед собой. Или перед советом кардиналов, если он решит, что одной моей депеши недостаточно. — Совет кардиналов? — оживился незнакомый мужик. — Этот молодой человек, выходит… — Ватиканский гость, — прозвучало это из уст Артура почти как «залетчик». — И какой же отдел вы представляете, Ге… отец Максвелл? Кое-что Артур Хеллсинг знал. Ровно то, что позволял «Варфоломей» — Ватикан не совершенен, но некоторые свои секреты охранять умеет. Значит, вот оно — самое время, чтобы сыграть ва-банк. — Вам его название ничего не скажет, — осторожно произнес Максвелл. — Мы на этапе реформирования в данный момент времени, — вот и «отголоски» Херонимо пригодились, если им вздумается хоть как-то проверить, что там строит из себя Великий Инквизитор. Старый сукин сын еще никогда не был так полезен для него! — О-о-о, Святой Престол! — в полном восторге воскликнул незнакомец. Он наконец, разжал плечо Интегры. Кажется, Максвелл испытал от этого больше облегчения, чем она сама. Ненадолго, впрочем: мужик подскочил к нему и схватил его за руку, принялся так панибратски ее трясти, будто был целую вечность знаком со всеми Папами лично и просто души не чаял в католических священниках — удивительно для англичанина! — Счастлив, что и у нас бывают такие высокие гости, отец… Максвелл, я верно запомнил? Или вы хотели сказать — Макиавелли, а? — он раздражающе похлопывал Энрико по ладони. — Какой у вас замечательный английский, я даже не понял сначала, что вы не местный! Это он так отругал его или похвалил? Сам Энрико понимал отца Киллиана и всех его подопечных через раз! — Учителя были хорошие, — сухо ответил Максвелл. В Цехе считали знание языков ничуть не менее важным, чем стрельба, да желательно, чтобы языков этих было хотя бы пять, не считая латыни, разумеется. — Прелестно, просто замечательно! Проникновение культур, всегда считал его необходимым в нашей работе! Рад вам рекомендоваться — Ричард, четвертый баронет Хеллсинг, Великий… — Дикки, — угрожающе прорычал со своего места Артур. — …магистр Сириуса. Счастлив, просто счастлив! Нам с вами непременно нужно… — Дикки! — рявкнул Артур. И резко подскочил со своего места — Господь, до чего высокая и страшная мумия! Сухой, но все еще грозный, он вцепился в свою трость до треска — все его миролюбие моментально растаяло. Даже странно, что он был таким снисходительным и, как теперь Энрико понимал, практически добрым и пушистым с Максвеллом, а не со своим… кто он ему получается? Брат? Интегра дернулась в сторону отца и вцепилась в его плечо — он походя стряхнул ее руку, будто не заметив. — Папа, не надо, — таких ноток в ее голосе он никогда прежде не слышал. Чуть слезливые, очень мягкие — если бы она вздумала поговорить так с самим Энрико, он бы поддался на любые уговоры и мольбы. И даже Артур Хеллсинг от этого ее голоса обмяк и как-то присмирел. — Дикки, не при посторонних. — Конечно-конечно, — он суетливо отпрыгнул от Энрико и обезоруживающе поднял обе руки в самом миролюбивом жесте. — Просто мне редко выпадает возможность соприкоснуться с чем-то… о, неважно, — он лучезарно улыбнулся в ответ на мрачный взгляд Артура. — Я все равно предпочел бы встречу на более нейтральной территории и не при таких мрачных обстоятельствах. Кстати, что там у вас… Ничуть не сомневаясь, он выхватил планшетку с обходным листом из кармана больничной койки, бегло пробежал его взглядом и насмешливо фыркнул. — О, для вас, полагаю, ерунда совершенная, верно? — Бывало и пострашнее, — согласился Максвелл. — Хуже всего то, что мне сейчас до смерти хочется курить, — «И чтобы ты заткнулся», — додумал он про себя, отмечая, что этот хлыщ опять подскочил к Интегре. Сколько ему лет вообще? Он выглядел Интегре отцом по возрасту. Для миролюбивого старческого облапывания рановато, для детского трепания за щечку — слишком поздно. Чудна́я семейка, один другого краше. — Подытожим, — Артур внушительно развернулся в его сторону и пристально на него взглянул. — Ватиканский Престол не имеет никаких претензий к действиям «Хеллсинга» в этом конфликте. — Совершенно верно, — кивнул Энрико. — И за это готов поручиться глава неназванного отдела Инквизиции, — проговорил он почти насмешливо. А Дикки, услышав это, насторожился, как ищейка: будь у него собачьи уши, он бы их навострил. Что удивительно, голосить на этот раз он ничего не стал: зная, что спиной Артур его не видит, он выразительно приподнял к уху кулак с растопыренными большим пальцем и мизинцем. «Созвонимся». Вот чертила! — Верно, — твердо ответил Максвелл. И теперь Энрико был совершенно уверен, что Артур Хеллсинг в первую же секунду прочитал его как открытую книгу, а потом он сам себя «закопал», пока пялился на его дочь в немом восхищении, просто не в силах устоять перед ее красотой. Он считает, что Максвелл на нее запал. Он догадывается, что Энрико кое-что себе позволил, как минимум в мыслях. Он считает его поступок немыслимо тупым геройством. И геройство это — ради нее, как он думает. И что самое поразительное… Ее отец не против всего этого. И этот ее перепуганный шепот, выходит… «Осади», — скомандовал Максвелл самому себе. Еще неизвестно, каким был бы его взгляд, если бы он узнал, как жарко они друг о друга терлись на кладбище, например, так что покраснели даже надгробия. На саму Интегру он старался не смотреть, хотя взгляд ее, тяжелый и мрачный, жег его поверх наложенной повязки. Если бы можно было распахнуть больничную пижаму, он бы это сделал. Пусть бы посмотрела. Гематома проступала даже под повязкой, и ей должно было быть стыдно. Ведь рану эту он получил из-за ее ретивости. И когда она столкнется с ним, почти месяц спустя, она выскажет Максвеллу срывающимся голосом, что он… А что он? Что он сказал не так? Где он соврал? Что сделал? Вынудил? Побойся Бога, малыш! Я сказал очевидные вещи, а ты предпочла услышать то, что говорило тебе твое сердце! «Отважное сердце», — скажет он вслух. «Отважное сердце маленькой соблазнительной дурочки», — скажет он уже про себя. Интегра, которая за этот месяц откровенно спадет с лица и заметно даже для него похудеет, посмотрит на него отчаянно. Она и хотела бы его ненавидеть, она хотела бы назначить его виноватым, но дома ей сказали, что во всем случившемся виновата лишь она одна, а отец Максвелл, то ли по глупости, то ли еще по какой причине, предпочел покрывать ее, рискуя собственным положением и статусом. И хуже всего было то, что в глубине души она была почти с ними согласна. Хуже — для нее. Для него — исключительно на пользу. К тому моменту их встречи, много недель спустя, он уже был практически здоров и весьма благостен. — О, малыш, — Максвелл протянул ей сигарету жестом, просящим примирения. — Мы оба все понимаем. Я тебе так скажу — ты вовсе не обязана придумывать поводы, чтобы заговорить со мной снова. «И не только заговорить», — это он произнес одним взглядом. Потому что ретивый Дикки Хеллсинг умудрился незаметно, в обход своего сурового старшего братца, подкинуть ему в постель визитку со своим номером телефона. Максвелл набрал его тем же вечером, быстро смекнув, что этот полудурок навоображал себе что-то очень, очень для самого Энрико полезное. И оказался на сто процентов прав. Посланник от Херонимо уже побывал у Энрико, когда Интегра, сама себе не признаваясь, подошла к нему, чтобы «поговорить о том, что он наплел» (на деле — чтобы он хорошенько ее поцеловал и помог с одной маленькой шаловливой мыслишкой). Целуя ее и лихорадочно шаря у нее под одеждой, Энрико вспоминал этот самый инквизиторский визит. Он действительно мог бы закончиться для него весьма плачевно: Великий Инквизитор плотно нацелился отправить как минимум в отставку всех бывших ставленников тех идиотов, которые покусились на его мощи. Серьезные ранения, полученные в ходе боевой операции, уже немного смягчили отца Рональдо: что он, что отец Андерсон всегда очень трепетно и с уважением относились к «настоящему делу», кабинетные интриги раздражали их, но вынуждали порой действовать, чтобы начальство позволяло и дальше работать с детьми. В конце концов, оба они были выходцами из «Петра». «Кифы», как их еще называли, существовали с самого начала основания Инквизиции. И занимались они воспитанием себе подобных. Цех находился в их прямом ведении, как и отбор детей в него из многих сотен и тысяч католических приютов по всему свету. И, кажется, все стало только хуже для двух этих мрачных мужчин: отец Рональдо после дежурного благословения, с болью в голосе пожаловался своему бывшему воспитаннику, что отца Андерсона перевели в «Иоанны». Разумеется, почти у всех «Петров» пытались разрыть какие-нибудь мерзкие делишки в прошлом, как раз хорошо прозвучит в унисон с бушующим несколько месяцев педофильским скандалом. О, не спрашивайте, отец Максвелл, не спрашивайте — как мельчает великое Дело, когда люди начинают прыгать друг у друга на головах! Выискивать в прошлом такого достойного человека, как отец Андерсон, эту мерзость! И так взбесились от его благочестия, что не смогли ему не отомстить — лишить его возможности работать с детьми! Какая низость! Максвелл с трудом удерживал скорбное выражение лица: незамутненность отца Рональдо впечатляла. Он в самом деле считал то, чем они занимались в Цехе, «богоугодным» и даже праведным делом. Вот бы им еще своих воспитанников порасспрашивать — такое бы о себе узнали… — Впрочем, брат Энрико, я приехал не для того, чтобы передавать вам новости о друзьях и новые сплетни, — в конце своих стенаний возвестил отец Рональдо. Взгляд его в секунду стал жестким, как лезвие ножа. — Перед визитом сюда я пообщался с отцом Киллианом. И хотел бы вас спросить: насколько вы были осведомлены о том, что архиепископ венский был… замешан в некоторых вопросах с поставкой большой партии оружия в Италию через Бразилию? «Далековато», — недоуменно хмыкнул Энрико. Ему лично было известно только о работе архиепископа венского с отставным генералом КГБ. Но об этом его не спросили, поэтому он покачал головой с чистой совестью. Подобных вопросов и ответов с полуправдами у отца Рональдо было припасено на шесть часов, в ходе которых Энрико практически насмерть выдохся: получить ранения было куда менее болезненно для него, чем так долго юлить и уходить от ответов. Если бы не бинты и скорбный вид, его допрашивали бы все двенадцать часов. И это, надо сказать, успокаивало: будь на него что-то серьезное, вряд ли бы отец Рональдо церемонился. Он просто выжидал время и давал Энрико возможность самому высказать «кое-что интересное», как выразился сам отец Рональдо. «Кое-что интересное» дошло до Инквизиции через голову самого Энрико. Этот болтливый придурок Ричард, вне всякого сомнения, пытался что-то разведать об Инквизиции и немного наследил. Но поскольку он сам явно ничего не знал, то и следы эти ни на какие подозрения никого не навели. Разве что вызвали некоторое любопытство. — Нам очень мало что известно об этом Ордене, — спокойно заявил отец Рональдо, — с самой Войны между ними и нами существует некоторая договоренность, право на тишину. То немногое, что знала Инквизиция, касается только их основателя. А он не был человеком говорливым. Все было не зря. Риск — дело благородное, воистину! Хвала его интуиции — стоило, стоило так подставляться! Теперь самое главное — выдержать ровный тон и на втором фронте. — Что же, могу вас заверить только в одном, — самым серьезным тоном произнес Максвелл, — происходящее в Ирландии, то, что я описывал вам в течение последнего года — это не обычное совпадение. То, чем владеют «Андреи» — едва ли половина того, что известна им. Энрико не лукавил перед ним. Он в самом деле был убежден после всего, что видел — концы происходящей дьявольщины кроются в руках у мрачного старика. А значит, всего-то и нужно… — Верно ли я предполагаю, — размеренно проговорил отец Рональдо, — что все это время ваш чрезмерный энтузиазм был связан с… ммм… социальной инженерией? Ага, то есть, все гнусные доносы и пасквили отца Киллиана, сколько бы их ни было, в Ватикане внимательно читали. И все это время пытались понять, какого черта архиепископ венский пытается делать в Ирландии его руками. Как же вовремя затеяли они драку в этой банке с пауками! Остается только вертеться самому. — Именно. Считайте это отработкой контактов, — тонко усмехнулся Максвелл, но тут же посерьезнел. — Воистину, отец Рональдо — то, что умеют и знают они, едва ли нам доступно. Мне не нужно быть вхожим в их организацию, чтобы сделать такое наблюдение со стороны. Однако я делаю это заключение не на основании наблюдений или слухов. Читай между строк — «Я вхож к ним внутрь, у меня есть доступ ко всем их секретам». И кроме того — «Я чрезвычайно полезен для родной Церкви». Ну и конечно — «Мне нужно от вас кое-что помимо внимательных ушей». Отец Рональдо долго протирал очки, прежде чем водрузил их на нос и посмотрел на Энрико совсем другим взглядом: деловитым и жестким. — Что вам требуется для дальнейшей успешной работы по их направлению? Хайнкель так и не поверила ему, когда он рассказал, чем закончился допрос аудитора. Он и сам не вполне себе верил, но факт оставался фактом: пока что в его личное расположение будет направлено еще четверо бойцов, которыми он должен будет распорядиться с максимальной эффективностью. Больше работы и заданий — больше секретов, на которые будут обменяны новые люди. О, отцу Рональдо очень, очень нужны были реальные ценности, которые помогут ему удержаться во время затеянного Херонимо шторма. Максвелл чувствовал, что в груди у него все звенит от эйфорического предвкушения. Которое очень уж удачно совпадало с другим предвкушением. Интегра пока продолжала ему сопротивляться, но после всего, что он увидел, Энрико решил самую малость отступить: с таким папашей даже странно, что она проявляла хоть какой-то интерес к противоположному полу. Его девочка совсем задыхалась от нервного напряжения. Ему оставалось только помогать ей вовремя от него избавляться.