Сотворение, Искажение, Разрушение

      

Февраль, 1996 год

Максвелл никогда не считал себя охотником: близость с женщинами была для него необременительным спортом, приятным для обеих сторон. Вдобавок он слишком привык к обществу себе подобных, злых, остервенелых и очень скорых на расправу девчонок. В Цехе хватало их, привезенных из самых разных приютов со всех концов света, где надзиратели и девчонки постарше могли оттрахать чем угодно и когда угодно, да так, что потом придется накладывать швы. Охотиться на них было делом гиблым и откровенно опасным: за свое девство, настоящее или мнимое, они могли выцарапать глаза и вырвать яйца, даже если до этого переобжимались с половиной уличной шпаны Неаполя. Этих диких кошек, этих гремучих змей Максвелл брезгливо избегал: в такой яростной защите он видел грязную фальшь, попытку выглядеть чище, хотя на деле уже клейма ставить некуда. Куда легче улыбнуться какой-нибудь торговке луком или спешащей домой студенточке и необременительно провести вечерок где-нибудь на чердаке или в отцовской спальне, пока ее родителей нет дома. С ней все было по-другому. Если его приютские товарки были драными лисицами, с которых ни мяса, ни шерсти не взять, то она была настоящей ланью с влажными глазами, стройной и тонкой, от которой в крови и в мышцах начинало шевелиться что-то… этакое. Что-то, что издревле заставляло мужчин пригибаться к копью и бесшумно преследовать добычу. Быть может, ее беспечность — она не чувствовала опасности рядом с ним. Для нее все это было… ну, не игрой, конечно. Теми самыми дружескими тычками под ребра — шутливой дракой, перепалкой, которая самую малость переходила личные и телесные границы, но ведь пока ничего такого, верно? Небольшой холодок, легкая натянутость в улыбке, судорожная, видимая глазу попытка понять, шутит он или нет, по-настоящему все это или нет. И что теперь делать с ним? Как на него реагировать? Максвелл готов был ей подсказать. Достаточно было начать с рукопожатия. Достаточно было протянуть ей руку ладонью вверх — о, милая, не стоит меня бояться, это всего лишь благодарность за отлично проведенный рейд. Хочется отметить твои заслуги. Мне хочется поставить тебя наравне со мной — и тебе ведь хочется того же, верно? Ты ведь думаешь, что я такой взрослый рядом с тобой? Семь лет разницы между нами — целая профессиональная жизнь, целая карьера, и при всех твоих талантах ты смотришь на меня снизу вверх. Ну так? Она протягивала ему руку в ответ, рублено и жестко, соблазненная его обманчиво мягкой позицией. И совсем не замечала, как эта его мягкая ладонь переползала через запястье на ее локоть, а потом и он сам сделал шаг вперед, подтянув ее к себе, сокращая между ними пространство. Секунда — и вот они стоят грудь к груди, глаза в глаза, и Максвелл хоть немного, но выше нее, и хвалит ее меткость, ее безрассудную отвагу (лишь немного ее журя), и когда она глубоко вдыхает, чтобы пробормотать «не стоит» или «ты меня захваливаешь», она прикасается к его телу. Самую малость. Но этого вполне достаточно, чтобы у Энрико по хребту прошла дрожь. А она — спешно делает вид, будто вовсе ничего не заметила, будто ей привычно, когда ее вот так глупо загоняют в ловушку из прикосновений. Делает вид — или испуганно прислушивается к себе? Будто никто не объяснил ей ни собственной красоты, ни ее опасности для нее же самой — и как она умудрялась оставаться такой невинной в окружении солдафонов, которые, как пить дать, переебали половину афганских аулов и наследили своим генофондом по всей Анголе? Кто вообще позволил такому нежному цветку расти в этой куче навоза, кто в принципе допустил, чтобы такой пройдоха, как Энрико Максвелл, мог так бесстыже ее разглядывать и уж тем более — трогать? О, он не строил иллюзий на свой счет, но даже его пробирал суеверный ужас, когда он представлял на своем месте кого-нибудь еще более решительного и беспринципного. Взгляд его все чаще обращался в сторону мистера Долленза: неужто этот старый фетишист? Или и впрямь это его, Энрико, личная проблема, а все вот эти вояки прекрасно умеют держать себя в штанах? Или просто чего-то побаиваются? Вопросы эти занимали Максвелла, но будто бы мельком, невпопад: как раз между двумя встречами, между понедельником и субботой, между двумя спорами, который Энрико теперь затевал вообще без повода, просто проверяя границы допустимого и возможного, просто проверяя, хватит ли мелочи (любой!), чтобы от гнева ее снова повело в сторону невообразимых глупостей и страшного риска? О, он очень быстро, очень легко нащупал «кнопку», которая срабатывала безотказно, каждый раз, подстегивала ее: достаточно было вполслова намекнуть, что она чего-то боится. Что она не может на что-то решиться. И, что самое главное — что она боится его. И тогда — начиналось. С ее упорно, до белизны поджатых пухлых губок, с ее сурово насупленных бровей. Максвелл рассмеялся бы в голос с каждой собственной провокации, не будь все они такими чертовски развлекательными и такими горячими, просто до беспамятства — но он каждый раз умудрялся удерживаться на самом краю. Для него эта игра была тем интереснее, чем больше она ему позволяла. И чем позже останавливала его. Максвелл даже не запомнил, чем именно подначил ее во второй раз, но запомнил все, что последовало после: как она загнанно, по-кроличьи, дышала ему в щеку и в шею, как цеплялась за рукава его куртки, пока его руки были там, где им очень давно хотелось оказаться: на ее восхитительной, аппетитной заднице. И только на ней они не остановились. В те бесконечные две минуты он прижимал ее к себе, вел ладонями ниже, по бедрам, напряженным крепким, подрагивающим от его прикосновений. Выше — к закаменевшей от напряжения пояснице. Еще выше — на лопатки. И в конце — к задней стороне ее шеи. Удивительно, как она, запакованная в боевую униформу, не приоткрывшая ни кусочка своей кожи, умудрялась быть настолько вызывающей и соблазнительной. В самом конце, когда она приоткрыла губы, сама того не заметив, Энрико крепко взял ее за косы и сжал их, запрокинув ее голову. Мутный, тяжелый ее взгляд — взгляд смятенный, непонимающий. Он почти спросила его — ты что творишь? Он поцеловал ее раньше. Быстро, почти мельком, потому что эта горячая штучка, опомнившись, могла бы прокусить ему язык. Он разжал руки и отступил, почти шутя вскинув их вверх, признавая, что на этом они останавливаются. Энрико улыбнулся, чувствуя всем телом ее неловкое, испуганное возбуждение, запоминая вкус ее губ. Совсем еще неопытных и потому особенно сладких. В эту секунду, пока девушка нервно водила ладонями по форме, проверяя, не сбилась и не перепуталась ли она, Максвелл как будто увидел себя ее глазами: удивительно отважная и пробивная на поле сражения, эта малышка была почти беспомощна против обычного мужского любопытства, она совсем не понимала, почему он так улыбается, почему у него такие руки и что ей делать с вот этим вниманием к себе. Она боялась смотреть ему в лицо в такие моменты, потому что он был красив: Максвелл никогда не жеманился на этот счет, он все о себе знал, и сильные, и слабые стороны. Внешность была сильной. Как часто ему достаточно было одной улыбки, одной фразы — не счесть. С ней все было чуточку интереснее — она сама, исподтишка, разглядывала его. Она любовалась им. И из-за этого — она его боялась. «О, милая, сколько же тебе еще предстоит узнать». — Что ты так на меня пялишься? — буркнула она. — Ничего. Просто вспомнил, как вчера ты подстрелила эту тварь… как она там называется, кстати? — Брукса, — лицо ее немного расслабилось. Вот-вот, со страшной темы ее красоты — на понятную тему ее невероятной крутости. Кнут и пряник. — Понятия не имею, как ты их отличаешь между собой, но допустим, — согласился Максвелл. — Я всего лишь пытаюсь сообразить, почему та, что может так легко прострелить кому-то голову с расстояния в тридцать метров, может так краснеть от легкого щипка за задницу. Расслабься, малышка — я вижу, что тебе это приятнее, чем ты пытаешься сейчас показать. Не кокетничай. Она зарделась, будто маков цвет, и Энрико вдруг отчетливо понял: заговори он о чем угодно другом, хоть о ее умении водить машину, то немедленно получил бы в глаз. Но на этом поле она была слабее котенка. В тот раз он решил пощадить ее самолюбие и развивать тему не стал: он как ни в чем не бывало продолжил обсуждать ту самую бруксу, искренне восхищаясь тем, как ловко она стреляет. И как хорошо взяла ее след. Чем эта тварь себя выдала, кстати? С каждым вопросом лицо ее светлело, разглаживалась уродующая ее морщинка между бровей. Она с удовольствием прикуривала от его зажигалки, говорила со снисходительностью глубоко осведомленного человека. Очаровывала своей детской кичливостью — Энрико наблюдал за ней с умилением взрослого, которому ребенок показывает рисунок. В следующий раз все повторилось досконально: буря возмущения, покрасневшие скулы и кончики ушей, плотно сжатые губы — ах так!.. Ее напористость, ее вспыльчивость — против его улыбки и медленных вкрадчивых движений. Его колено между ее коленей. Ее беспокойные, не находящие себе места руки, заметавшиеся по его телу пугливо и будоражаще: Максвеллу пришлось перехватить ее запястья и медленно водрузить себе на шею. «Обычно делают так», — подсказал он с усмешкой, и поцеловал ее гораздо серьезнее, чем в прошлый раз, обжигаясь о жар ее неровных выдохов. «Обычно» — потому что опыт на его стороне. «Обычно» — потому что он готов показать ей все, что бывает кроме и помимо. Но пока достаточно было и этого — она буквально задыхалась от поцелуя, нервничая и против воли заводясь от этого еще сильнее, ерзая, вытягиваясь всем телом за его губами, когда он отстранялся, осаживая саму себя стоять смирно. Ее кулаки сжались до хруста, она умудрилась вырвать Энрико несколько волос. Он почувствовал в какой-то момент, как ноги ее подкосились, так что пришлось подхватить ее под бедра и притиснуть к стене (и к себе) еще крепче. Она обнимала его, прижималась к нему — все с закрытыми глазами. Все на одном вдохе, до головокружения. Максвелл проклинал и благословлял все слои одежды между ними в этот момент — нет, не спешить, не спугнуть. Все могло бы закончиться очень быстро, и как ни странно — это только разочаровало бы его. Быстрый перепих в амбаре со свиньями, перерезанными какой-нибудь монструозной тварью, разрушил бы всю прелесть момента — полностью одетой она возбуждала его куда сильнее. По крайней мере, пока. И ведь после этого они как-то умудрились поговорить об очередном деле. Они каждый раз умудрялись. И Энрико готов был поспорить, что его голова куда холоднее, хотя и она порой кружилась от перспектив. Но ее жесты, ее неловкие взгляды, прикушенные губы — все выдавало в ней ошеломление. Собственные чувства оглушали ее. Энрико это льстило точно так же, как ей льстили мелкие и совершенно дурацкие, незаслуживающие внимания комплименты ее способностям. Господь, до чего же безголовое у нее начальство, если не готово разориться на похлопывание по плечу! Он порой чувствовал себя идиотом, который заколачивает ювелирный гвоздь кувалдой. В один из «особенно херовых» дней, как она сама его обозначила, Энрико исподтишка наблюдал, как она с этим самым начальством переговаривается. Все тот же загадочный телефон — и ни одного человека на три метра вокруг нее. Ее лицо пересекала почти черная полоса запекшейся крови — это она так лихо выпустила кишки очередному оборотню. Не просто так — она мстила. Максвелл лично наблюдал с десяти метров, как эта тварь располовинила капрала Фергюссона. Мужик был откровенно староват для этой работы, он глупо подставился — не хватило скорости реакции. Он впервые видел ее настолько неприкрыто злой, но не только — на лице ее было написано горькое отчаяние, она не могла прикурить несколько минут и была настолько очевидно плоха и разбита, что даже Максвелл не рискнул к ней подойти: она явно готова была разрыдаться. А потом возненавидеть всех, кто это увидит. Двойная глупость — жалеть профессионально непригодного старика и так явно это показывать. И когда она поднесла к уху трубку… он вдруг увидел то, чем так часто поддразнивал ее — страх… нет, настоящий ужас. Того, кто был по ту сторону, она боялась на самом деле, настолько, что у нее из рук выпала с трудом подожженная сигарета. Она почти не отвечала — больше молчала в трубку. В конце коротко ответила что-то вроде «вас поняла» и отдала телефон мистеру Доллензу. Руки ее дрожали в этот момент неприкрыто, по лицу гуляли желваки. «Хеллсинги» грузились в фургоны — на этот раз процедура затягивалась из-за «двухсотого» на борту. Что ж, это ему на руку. — Идем, — он бросил это, проходя мимо, нарочито на нее не глядя. Он был готов к тому, что в таком состоянии она проигнорирует его. Но она все-таки пришла, ускользнула от своих же. Она совсем спа́ла с лица, как будто не понимала, кто перед ней. Что же, Господь тому свидетель — ей действительно нужно было отвлечься. А его — жгла досада. Энрико именно в тот момент, глядя на ее лицо и пляшущие губы, вдруг понял, что она не его воспринимает всерьез, а своего таинственного собеседника. Что все эти их горячие поцелуи за свинарниками — детский лепет, шалость не страшнее разбитого окна, даже если она сама считает все это очень серьезным и волнительным. Энрико многое готов был понять, но не пренебрежение к себе — тем более от женщины. Она ведь и сама отлично это понимала — она не на своем месте, поэтому столько лишнего беспокойства и суеты. Поэтому столько пара, который ей некуда стравить, выходило в пустоту. Поэтому, опускаясь на землю и утягивая ее к себе на колени, лицом к лицу, на этот раз он решил с ней не церемониться. Они оба так и остались в разворошенной, но не снятой одежде. Энрико в какой-то момент показалось, что своими объятиями она его придушит, и она хваталась за его шею с обреченностью и страстью утопающего. Впервые она чуть слышно застонала в его руках, впервые ее била такая крупная дрожь — он раздергал пояс ее форменных брюк, оторвал одну из трех пуговиц и бесцеремонно влез к ней в трусы. Он все еще узнавал ее только на ощупь, и это будоражило его куда сильнее любой порнографической откровенности. Энрико чувствовал простой мягкий хлопок под своей ладонью. Бархатистая, нежная кожа ее бедер. Но главное — восхитительно горячее на ощупь средоточие ее женственности. Нежность против его грубости — под всеми своими крутыми замашками она была потрясающе чувственной и болезненно возбужденной. Хватило нескольких поглаживаний и пары нажатий — внутрь нее он проникнуть не решился, так сильно она сжималась и почти дергалась. Этот страх, запретный и томительный, был ей в новинку. Этот страх принадлежал только ему, и он в этот момент поймал себя на том, что готов ревностно оберегать свое право на него. Максвелл поцеловал ее — как никогда жадно. Он прикасался к ней почти жестоко, сжимал, теребил, тер нежную кожу, волнительно, многообещающе влажную. И ей это нравилось, он чувствовал — еще немного, и она сама насадилась бы на его пальцы, но что-то в последний момент одернуло ее, быть может, ей просто стало больно. Потому что кончила она буквально за несколько минут, с удивленным выдохом, почти вскриком, стиснув его плечи, сжав коленями его бока. В этот раз он решил не давать ей поблажек — с намеком, едва только она отдышалась, Энрико перехватил ее ладонь, уперся лбом в ее лоб и поцеловал ее в сбитые и грубоватые костяшки пальцев — ничего, что ее руки такие на ощупь, так будет даже интереснее. — Он не кусается. Максвелл произнес это спокойно, почти насмешливо — потому что ее рука дернулась, когда он почти вызывающе прижал ее к своему паху. Ширинку, незаметно от нее, он расстегнул давно. — Ну?.. Ее ладони и в самом деле были чуть заскорузлыми, мозолистыми от пистолета и рукояти ножа, но тем сильнее был контраст с ее опасливыми, нежными прикосновениями — будто она боялась сделать ему больно. Стоило ей намекнуть, что с ним можно не жеманиться. И он намекнул: — Сжимай. Ничего не бойся. Я крепче, чем тебе кажется. Ну, давай, малышка, не стесняйся. Он наговорил ей много глупостей тогда, сцеловывая жар с ее щек, не давая ей прикусывать собственные губы. Целуя ее и поощряя на маленькие бесчинства, он неотрывно смотрел в ее лицо — отведенные глаза, пугливо сжатые плечи, мурашки на бедрах. Чудо, чудо как она хороша. И как отчаянно она хочет продолжения — уж сидя-то у него на коленях, она этого не могла скрыть. Брюки придется чем-нибудь застирать, да и ей тоже. Ну, раз у него пока свободны обе руки… Пока она доводила до разрядки его, Максвелл успел повторить с ней этот фокус дважды. Под конец он почти потерял самообладание и укусил ее в плечо — хорошо, что он не снял с нее куртку, а только расстегнул ее, пробираясь ладонью под лифчик. От укуса она дернулась не слабее, чем от его пальцев у себя между ног. В самом деле испугалась. А потом разозлилась — и цапнула его за шею в ответ, да так сильно, что оставила синяк. И укусила она его именно туда, куда нужно было — это был небольшой завершающий штришок, именно то, чего ему не хватало. Максвелл зашипел от боли и не только от нее. А она чуть не отпрыгнула, потому что явно не представляла себе, как именно ведет себя член в кульминационный момент. Чертов вечный миг неловкости после оргазма — в тот раз он действительно встал между ними во весь рост, и было отчего. В приспущенных штанах и измятой одежде, они оба отводили глаза и тихо матерились, пытаясь сделать что-нибудь с пятнами. Они оба были разгоряченными и красными. И оба знали, что все это непременно продолжится. Даже если она об этом пожалеет — а Энрико очень быстро смекнул, что она пожалела едва ли не в ту же секунду, как сердце ее чуть-чуть успокоилось. Ему было до чертиков любопытно, разумеется, что она соврала своим по поводу задержки. Впрочем, что за глупости — едва ли кто-то стал ее спрашивать. Она отсутствовала всего минут пятнадцать, скорее всего, никто и не заметил. На следующую встречу она как будто держалась от Энрико немного поодаль, даже отстраненно — он не подавал виду, что заметил это. Что бы у нее ни происходило в те две недели, что они не виделись, но она приехала еще более мрачная, чем обычно. А он… Он улыбался и смотрел на нее искоса, зная, что она это заметит. И вообще ни на чем не настаивал — о, ему неинтересно с трусливыми девчонками. Он чувствовал, что именно та беда, что гложет ее, одновременно подталкивает ее к нему — среди всех этих солдафонов он единственный мог похвалить и пожурить ее. Посоветовать сменить точку опоры и расслаблять локти во время стрельбы с колена — пока суставы не жалуются, но очень скоро начнут, если она продолжит держать руки настолько напряженными и прямыми. И в принципе ей не помешало бы расслабиться. Что? Я неправильно произнес это слово — расслабиться? — Все ты правильно произнес, — ответила она ему с каким-то странным отчаянием в голосе. — Все ты… слушай, я… — Ты великолепна, — серьезно ответил ей Энрико. — Я не шучу сейчас. Еще немного пообтесаться о боевую стойку, поработать над удержанием цели в движении… не думала сменить «Глок» на «Беретту», кстати? У нее меньше проблем с затвором. Магазин проще отстреливается. У вас же стоят «девятки» на вооружении? Можно было бы долго разливаться о ее красоте, но чего ради, если она ее не видит и не чувствует? Если все это можно получить с помощью такой вот малости, практически ерунды? Ему не жалко, а вот что до нее… — Che bella mia, — хмыкнул Энрико, закурив и медленно, почти томно выпустив дым. Он знал, что она ловит каждый его жест. — Хочешь узнать, как это переводится? Она захотела в следующую их встречу. Энрико с легкой насмешкой сообщил ей, что для кое-каких их игр ей придется выучить кое-что еще по-итальянски, первый урок начинается прямо сейчас: “Per favore”, — медленнее… еще медленнее… и повтори чуть позже — сама поймешь, когда это сделать. — Это означает «красавица моя», — горячо прошептал Максвелл ей на ухо, придерживая ее за живот одной рукой, вторая нашла свою дорогу еще увереннее в этот раз. Дабы не искушать себя слишком сильно, он развернул ее спиной к себе, а вышло только горячее: как она прижималась к нему ягодицами, неловко переминаясь с ноги на ногу, как терлась о него… А потом она попросила. А потом еще раз — еще много-много раз, и в ее эгоистичном исступлении было что-то воистину завораживающее. Энрико кружило голову осознание того, что именно он первым ведет ее закоулками страсти, во всех этих ласках — дает ей узнать новую себя, ту, лицо которой искажено от удовольствия, а губы… да, было бы совсем отменно, позови она его по имени в этот момент. Лишь в ту секунду, когда он подумал об этом, Максвелл вдруг осознал, что столько времени спустя он до сих пор не знает, как ее зовут. Просто в голову не приходило спросить. А еще он знал одного человека, которому уже все известно, это наверняка. Для которого все эти детали разузнать — все равно что для Энрико почесаться. Но Хайнкель впервые на его памяти не была в восторге от его просьбы: она в принципе поглядывала на все происходившее между ним и этой девушкой с неодобрением, и не в ревности дело — она выговаривала Энрико, что такие приключения добром не заканчиваются, когда имеешь таких вот горячих штучек, потом обязательно оказывается, что они уже лет пять замужем за каким-нибудь мафиози. В Хайнкель говорил голос опыта, но Энрико над ним только посмеивался — на этом поле они с ней вполне могли посоревноваться. И все-таки, пусть и нехотя, она выполнила его просьбу. В тот вечер она вернулась в ставку «Марков» порядком ошарашенной, но одновременно с этим — какой-то удовлетворенной, что ли. — Так и знала, что дело тут нечисто, иначе зачем держать такую соску в отряде! — взбудораженно произнесла она. — Эта соска способна вспороть оборотню брюхо тремя ударами ножа, — удивительно, но Максвелл почувствовал себя слегка задетым. — Может, потому и держат? — А может, — ехидно сказала Хайнкель, — потому что у нее фамилия Хеллсинг? Интеграл Хеллсинг! Между ними повисла оглушающая тишина. — Как-как? — только и смог переспросить он. Он внутренне был готов и к Гонории, и к Глориане — но такое имя? Кто бы мог подумать, что ее родители были еще ближе к Риму, чем она сама теперь? — Интеграл Файрбрук Уингейтс, третья графиня Хеллсинг, — будто не веря, еще раз повторила Хайнкель, качая головой, — она дочка хозяина всего этого их бардака. Единственный его ребенок! Максвелл медленно потянулся за пачкой сигарет. Задумчиво закурил. А потом хмыкнул самому себе. — Многое встало на свои места, — задумчиво отметил он, — но еще больше всего запуталось. Мне придется поработать над этими загадками, и долго поработать. Несмотря на такую неутешительную мысль, Максвелл усмехнулся. Хайнкель же от вида этой усмешки стало откровенно не по себе.