Песнь песней

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный.

      Агония — в этом слове будто были собраны все чувства мира, они скомканы, сломаны, втоптаны, от них не остается и следа после лихорадки. Наступило ли это загодя или засветло, знал лишь он. Этот человек не принадлежал ни к миру живых, ни к миру мертвых, он был всевидящим, пророком.       Много ли слез было пролито, оттого ли сердце разбито — было непонятно, но одна пара сердец будет шептаться, их Ка соединится, останется вместе, но произойдет ли это в мире живых или в загробном?       Эпистат долгое время присматривался, принюхивался, прислушивался, он словно находился в забытье, впервые не мог понять наверняка. Его подводили способности, хоть и обычные, выработанные им за долгое время работы охотником. Чуйка на шезму появилась давно, сам сын таких, сам часть той силы, которую всю жизнь убивал, калечил, истреблял. Бывало, ночами холодными и одинокими вспоминал он детство свое, и проскальзывала слеза через его белоснежную кожу, катилась вниз, потом на шелковую ткань подушки, впитывала она много-много таких слез, насобирала за долгие годы.       Теперь же слез его не было: то ли давно надо было поехать на новую охоту, то ли повлияла на него так она. Проносилось много мыслей насчет девчонки у Верховного Эпистата в голове. Надумывал он себе теорий, сочинял, но верить хотел в одно: ни при чем его Неферут. Амен долгое время разгадать не мог, почему же непокорная такая, как жива-то осталась с характером таким. Но глаза всё видят: его красные глаза смотрели словно за людей, за стены, за всё, кроме нее. Этот кровавый оттенок запечатлелся в тысячах шезму, пытками которых он собственно занимался, и эти же глаза так нежно смотрели на Эву. Эпистат не видел в ней того, что просвечивалось в черномагах, словно заклятье было наложено на него. Ведьмой называл мысленно, но помогало ли это? Ни капли крови.       Когда узнал Эпистат, что сны видела, совсем запутал себя: как быть может? Возможно ли? Да и лукавить к чему, видел он страх ее, содрогания при каждом слове, трепетность, нежность… Казалось, это ему, хотел видеть или видел? Глазам он больше не верил — врут. Всё врет ему любимая Неферут, первая ранит.       Давно ли сердце Амена так стало чувствительно, как оно так сильно билось в теле, словно Бога: крепком, высоком, сильном. Смотрел он на отражение свое, да чудились ему руки Эвы на плечах, груди, животе, как обнимает она его сзади. Вспомнил он, как стекляшки от духов мыла, как масло по спине растирала, сколько же тогда силы приложил, чтобы не впиться в губы. Как сложно ему становилось совладать с собой, когда дело доходило до Эвтиды.       Слишком быстро узнавать Эпистат ее стал, нехорошо это было, знак предвещал недобрый, казалось ему так. В первый раз хотел ошибиться, хотел стать слепцом, хотел стать обычным, хотел превратиться в кого-то другого, но не того, кто пугает до страха, до дрожи в коленях, появляясь из ниоткуда. Амен хотел, желал, мечтал быть нормальным, быть любимым, любить. Внутри него совершалось что-то настолько сильное, что выверни эту глыбу наружу — совершился бы мощнейший ураган, смертельный, не предвещающий ничего хорошего. Проклинал мысленно, любил мысленно, представлял мысленно — ничего не оставила ему, кроме как головы, разума не лишила пока.       Сейчас Амен, стоя у чертового зеркала, сходил с ума, все было против и одновременно за. Как назло, ночь была невероятно тихой, за всю жизнь Эпистат вспомнить не мог настолько громкую тишину, настолько сильное одиночество в душе, если имел ее. Между ними была стена, его воображение, его больная голова, между ними столько всего и ничего в то же время. Не хотел ранить Эву, но ранил ее без единого слова, своими глазами, руками, действиями, совершаемыми его должностью. Как Эве жить с этим? Она плакала долго и молча, ни разу не всхлипнув. Плакала не потому, что убил, ведь она тоже, причина в том, что играл. Играл на чувствах, которые и без того ныли, просили, клянчили ответа. Чувства молили Эву прижаться, обнять, поцеловать — не могла.       Расстояние между ними — несколько домов — влекло за собой либо смерть, либо утешение, иного не дано. Это расстояние между ними ставило точку, которая могла спасти или же отправить кого-то из них в душевный ад. Ка страдала.       Амен вспоминал улыбку, глаза, губы девушки, даже секунда этого воспоминания обожествляла его, придавала жизни значение, благодаря этому осознавал Эпистат: живет ради нее, желает ей судьбу хорошую, счастливую, без голода и нищеты, в здравии и любви, которую дать мог бы, как бы хотел он этого, хотел обладать, одаривать — взамен он, за любовь Эвы отдал бы все, что имел. Это не было одним чувством собственничества, он взаимно любить хотел впервые в жизни, любовью заниматься, стать лучше, было ради кого. И знал он, что даже если тела их могут умереть, погибнуть, от собственных рук, то любовь будет с ними, она не умрет, перейдет в загробную жизнь, будет существовать тысячу тысяч лет и никогда не исчезнет.        Эвтида для него, словно Суламифь для Соломона, все слишком похоже: знакомство в ночи, безумная любовь, смерть и стрелы, которые пока целились только в него.       Их история не могла закончиться гладко, так как надо: со свадьбой, с детьми, со смертью от старости, с неукротимой любовью, с сонными утрами и интересными вечерами. Все это не про них.       Среди такого хаоса вокруг о каких отношениях речь может идти, о какой любви, если разговора о доверии нет, если крошка правды — испортит все, погибнет от неё росток, так и не высказанный, так и не увидевший света, так и не понявший любви.       Амен глубоко и тяжело выдохнул весь собравшийся в лёгких воздух, он ловил каждый звук, еле слышимый за окном. Прошёл дальше, давило на него все. Давило, когда давить должен был он. Он должен быть терновником, а не виновником, его солнце не всходило, ночная темнота затмила все. Амен не мог больше смотреть на себя, тошно, все напоминало о ней, трепетно было это, слишком интимно. Она ходила по его солнечному сплетению, она поселилась в его голове, её шаги слышались где, всегда, навсегда.       Антракт.       Эпистат слишком резко оборачивается на скрип за спиной, дверь полуоткрыта, от всего мира скрываясь, зашла Эва к нему. Хотела, мечтала, желала.       Пришла к нему, несмотря на ночные патрули, несмотря на просьбу не покидать без его ведома дом свой, пришла, ему не мерещится. Амен несколько раз моргает, дабы развидеть, не верит, дурак. Влюбленный, сумасшедший, глубоко заболевший и умирающий, заброшенный и хранимый — все от неё. Во внутреннем доме — цунами.       Её красота — полынь.       Она — это яд.       Её глаза — ночное полотно, зеркально отражающее душу, любовь, сердце, так сильно ноющее.       Мерцали её глаза, блестели. Его тоже.       Эпистат не находил нужных слов, стушевался, от всего мира хотел закрыть её, думать ни о чем не мог, кроме нее, даже находясь так близко. Дорого стоила Эпистату эта сдержанность. Благословили её шаги все боги, Неферут спасёт. Сердце в гематомах сжимается из раза в раз, все замирает в миг, следующий, Эва отводит глаза, боится.       По ее коже стекает дорогая ткань, взгляд прикован, поражение. Эпистат словно в прострации, ему мерещится, что он до сих пор смотрит в зеркало, это всё мираж. Отражение в зеркале вот-вот исчезнет, но нет. Правда.       Их встреча была фатальной ошибкой: но не сейчас. Сегодня эта встреча — спасение.       «Ох, лиса ты, моя Неферут», — мелькнула доза правды в мыслях мужчины, который, казалось, едва ли мог молчать. Да и разве не свойственно ему вступать с ней в перепалки словесные? Да, свойственно, но не тогда, когда чувства выше, нужнее, важнее всего в Фивах, в Египте, в мире.       Одолеть страх Эве было трудно: пришла, молчит, боится теперь, раньше бояться надо, но она не хотела рушить то, что и так держалось хлипко, то, что волновало, смириться не могла. Она мечтала говорить про любовь, такое новое для нее чувство, но родное, теплое, но тепло смертельное. Как тепло может смертельным быть? Просто.       — Пришла, — он рушит тишину.       — Захотела, — вровень ему отвечает, передразнивает, откуда же в тебе столько сил и смелости, Эва?       — Захотела говоришь, — оглядывает ее сверху вниз, словно обыскивает своими очами.       — Право не имею? — она разворачивается раздраженно.       — Стой, — бережно берет ее руку, приближаясь практически вплотную.       — Амен, — жалобно смотрит, молит своими большими глазами, у него сердце разрывается от такого взгляда, от такой нежности, от такой силы на него, превращается в куклу.       — Ты когда-нибудь лгать перестанешь? — молчание, — Так и думал, себе-то перестань, — злится сам, что такое нашло на обоих, что грызутся друг с другом, разве это любовь? Это даже не слова, какие-то отдельные части речи, внутри — перевороты, война и мир, снаружи — пелена.       — Царапаешь сердце мне ты, я тебя вижу, когда глаза закрываю, преследуешь во сне, наяву, везде. Не могу так, Амен, больно мне.       — Врать мне больно?       — Я не прошу верить, — как же больно это говорить Эвтиде, она не просит верить — умоляет, мантру читает, ее накрывает в неудачах. Снова не верят, снова больно, снова жить не хочет, снова брошена всеми — жить так не хочет.       — А мне ты веришь?       Эва тяжело сглатывает: верит, но сказать не может, нельзя. Запрещает себе слабой стать, запрещает себе любить.       — Жить мне как без тебя? — глаза Эвы удивленно глядят, он ли сказал это? не послышалось ли?       — Скажи, — хрипло начинает, кашляет, — скажи еще раз, господин. — Амену кажется на секунду, что издевается над ним, но, смотря на нее, не верит в этом, видит же, как переживает, чувствует страх, а тело слабо подрагивает, и всё из-за него. Эва ждала, она просеивала тысячу мыслей в голове, к черту катилось колесо, которое дало сбой механизму, что не так? Она же столько раз представляла их встречу, столько раз думала, думала…       Ее не покидали даже мысли об Амене и Агнии, ох как же истрепала она себе нервы, ведь Агния такая маленькая, хитрая, не такая, как Эва, полная противоположность высокой шезму, которая обладала букетом из травм. Как же она хотела спросить, успокоиться, но кто такая, чтобы иметь право на него? Почему именно с ним она становилась такой невинной, чистой, куда вся спесь девалась?       — В твоих глазах я не человек? Когда нет рядом тебя — плохо.       — А как же… — долго не может собраться, но должна, она сможет спросить, это всего лишь слова, — Агния, — неловко губу кусает, ткань платья теребит, как нашкодивший ребенок.       Слышит не ответ, его бархатный смех: глубокий и басистый.       — Эвтида, надо же, ревнуешь, — улыбка не слезает с уголков его красивых губ.       — Нет! — слишком резко вскрикивает Эва, зачем сказала, сдала себя…       — Ну все-все, успокойся, в моей голове только одна девушка, и знаешь, порой, мне невероятно хочется её убить, — говорит спокойно, ровно, а Эву почти трясет.       — Так убей, — она мысленно верит в свои же слова, он может, он может не оставить ее, убить — на раз, но почему-то понимает: не причинит боль.       Молчание, что же такое творилось в них? Эва хлопает глазами — не верит. Их жизни уже были предопределены, связаны и переплетены, и один большой моток, сердце сдерживать бездейственно было. Как спастись? Возможно ли отказаться от одиночества, перестать быть антиподами, лишь бы картина мира соединилась, лишь бы вместе были. Но для чего? Было ли у каждого из них представление о дальнейшей жизни? Частично. Амен все решил.       Единство было уже создано задолго до их появления в этом мире, будь они вместе — появилась бы великая сила, мощь чувственного и рационального повлияла бы на тысячи судеб, на людей в Фивах около Нила. Эта сила бы спасла многих, а главное — их самих.       В Эве что-то рухнуло, ведь буквально Верховный Эпистат признается ей, обычной шезму, в том, что дорожит, но любит ли? Сомнений не было у девушки, она забыла обо всем, она слепо верила, слепо, забываясь, находясь в огромном костре, она дотлевала, оставляя после себя осадок — белый пепел, в цвет его волос, в цвет его светлой души, омраченной кровью черномагов, в этот момент чувства рвутся из груди, сдавливают грудную клетку, она, словно умирает, а может, действительно, он убил ее?       Идя к нему по земле сырой, она хотела исчезнуть, но жадность ее губила: видеть его хотела, пока возможность была, шла, как на эшафот, но шла по собственной воле, она щурилась на свет из его окон, открытых для взора.       Одиноко спутанная нить в ее душе извивалась в стороны и тогда, и сейчас, пока Эва стояла перед ним, плевать, всё двоилось в глазах, мерещился он ей всюду. Слепо любила она, не говоря ничего.       Не хотелось верить, что это всё кончится, что они перестанут встречаться в ночи, как охотник и жертва, это ранило ножом незажившие стигматы. Одинокие души чувствовали надобность в себе, дышать не могли, словно искусственный воздух был. Пока в головах потом тушил пожар — они чувствовали бездну. Неужели судьба бессовестная издевалась над ними?       — Почему именно мы, Амен? — она не заметила, как сказала это вслух, понимала, что проговорилась, как бы она хотела, чтобы не был он Эпистатом, пожалела уже, что хотела, что сказала, что пришла, глупая шезмочка.       Печаль была в ее словах, а мысли Амена шатались после них, плевать ему было, хотел забыть он всех, кроме нее.       — Суждено так, моя Неферут, — его слова сложно рану залечивают, он касается ее талии, от прикосновения мурашки покрывает кожу, искра зажглась, она не тухнет.       Жалела она, что лезла ему в голову, думала изрядно, много, солнце не нужно было ей, луна помогала. Сердце звучало быстрее, трепетало всё: от риска, от страха, от чувств, от его рук, словно убивающих ее. В голове полный туман, всё мимо летит.       Прогнившее всё вокруг них давало веру: в бессмертие, в вечность души, в единство. Однако на финише всё будет одинаково, стремился ли Амен когда-то к этому? Нет, он только сейчас понял, что не зря всё, что хочет с ней пройти через что угодно, хочет любить до смерти, рыдать над ней, смеяться с ней. Он не боялся свернуть с ней не туда, Эпистат уверен был.       Ночь. Тишина. Везде одинокие окошки, в них темнота. В них пустота. Только один дом не спит. В нем свет горит. В нем сгорают сердца, люди.       Их чувства сгорали, Эва не верила, она, как сумасшедшая, касалась его плеч, проводила по ним руками, гладила шею, скулы, касалась руками мягких губ, хотела запомнить каждую черту его тела и лица, хотела навсегда в память вбить, чтобы никто не забрал это, если вдруг станет воспоминанием, чтобы надышаться, снова жадность. В отражениях глаз не было трусости, их чувства летели к звёздам. На краю у бездны слышны их вздохи, мосты не сжигались, но воздух раскалён, напряжение между ними, нет слов, справедливость, проклятие, сон, роспись рук по телам — спасение двух душ.       Дорога в огне, Амен кусает ее губы, целует жестоко, без капли нежности, дорвался, глупо, сам знает, но терять ему нечего. Их мысленный дом шаток, особый повод поставил все на свои места. Целый океан. Узлы затягивались, опомниться было невозможно. Ее открытая ладонь сжимала его светлые волосы, бессильна была над собой. Над головой небо словно сажей покрыто, неважно, под окнами пустота.       Замечает Эпистат все, счастлив он, мысленно ликует. Он бессилен над ней, он не верит, что не спит. Позади все.       Взаперти они, наедине. Преодолевали миллиметры между собой, ощущение друг друга — сложная картина. Окутанные объятиями друг друга, погружались в бесконечную любовь.       Свеча освещала алычовым светом комнату, тихие вдохи-выдохи, шуршание дорогих тканей. Эпистат наслаждался тем, как раздевал ее от тех кусочков шелка, которые только подчеркивали ее женственность. Ее тело оказалось в его руках полностью без преград, красивое, загорелое, как у царицы. Для Амена она словно стала ведьмой, приворожила, идеальная. Звезды не гасли. Под этим подсвеченным небом их взгляды сверкали.       Руки шезму буквально срывали шендит, движения резкие, кое-какие. Сложно было перебороть свою гордыню, сейчас плевать, шаг уже сделан. Амен приподнимает Эву на руки, так ловко обвивает талию мужчины, складывая ноги крестом, прижимаясь как можно ближе.       Шаги назад, переход через порог спальни Эпистата. Невероятная сдержанность чувствовалась, кода мужчина клал девушку на свою кровать. от этого зрелища: любимой и желанной Эвы в своих простынях — он уже готов был кончить. Сложно перебороть себя? Дурно ли это? Плевать, время не оставляло ему ничего, кроме бесконечной любви.       Эва видела его глаза везде, в никуда несло ее, ощущала желание. Они теперь наравне. Его поцелуи — укусы, они яд, они лекарство.       Силуэты во тьме задыхались, находясь на одной кровати. Шрамы исчезли, путь вел их в другой мир, в ад, в чистилище — плевать. Плененная Эвтида замечает изменение в лице Амена:       — Не будешь ли жалеть ты? — она удивленно смотрит, она поверить не может.       — Амен… я буду жалеть, только если я не буду с тобой, я… — замолкает, сказала больше чем хотела, почему она боится, потому что боли не хочет.       Мужчина выдыхает уверенно.       Вся такая святая, его.       Амен целует шею, тонкие ключицы, ласкает упругую грудь большими ладонями, пока ее длинные пальцы царапают его светлую кожу, оттягивают снежные волосы. Он не видел ее улыбки, но был уверен — ухмыляется. Ему это нравилось, она драконила его, но куда еще больше, чем своими выходками. Главная из них случится.       Прикасаясь к низу живота он коварно смотрел на нее, запоминая мимику, которая обычно проносилась мимо — нет. Она жрица любви, жрица богов — ум терял он свой, видя то, как извивается на его простынях, видел, как пухлые губы приоткрывает, слыша, как простанывает его имя.       Жернова любви топила их в чувствах, пока пальцы Эпистата гладили промежность, пока они сводили с ума Эву.       — Прошу… Амен…       Эти звуки стоили всего ожидания, он готов был поклясться всеми богами.       Тихий шелест пальм за окном — единственные звуки, кроме их шепота и вдохов, которые не давали возможности полностью сосредоточиться. Амен приподнимается, облокачиваясь руками по бокам от головы любимой, он наслаждался, пока смотрел в ее глаза, поверить себе не мог.       Руки Эвы блуждали по его крепким и гладким, намазанным маслом плечам, рукам, проводя по каждой венке, по каждому шраму. Как же она хотела излечить его шелковую кожу от них, она могла. Сделает, это ее прихоть. Амен словно чувствует ее смену настроения, но не дает ему и слово вымолвить, притягивает его лицо к себе, держа за скулы, сама тянется к нему и целует так, как никогда никого не целовала, отдавая всю любовь, всю горечь, всю себя отдавала Эпистату. Удивленный мужчина не до конца понимает, что она сделала, но внимания на этом не заостряет.       — Амен, — шепчет на ухо, от этого шепота у мужчины сводит руки, он готов кончить даже сейчас.       — Эва, — выдыхает ей одновременно с тем, как погружается в нее, тихий стон девушки распаляет еще больше.       Они попали в адское пекло, которое пожирало, засасывало в себя, каждое движение было мощным, убежденным в правильности. Вместе Амен и Эва соединились во что-то намного большее, чем два влюбленных человека. Сверхчувства поселились в головах обоих, создавая из них единое целое, ведь таков замысел истинной любви: стать цельным бессмертным человеком. Вечная жизнь — это их связь. Белый, бледный пепел сжигал их, будто бы их никогда не существовало в этом городе, в этом мире. Эта бессонная ночь никогда не исчезнет из памяти.       Фиксируя позу, Амен перекидывает Эву через себя, встает на колени, прижимая девушку к себе, касаясь ее поясницы, нажимая на кожу так, что остаются красноватые следы, он сжимает рукой шею, нежно, не сильно. Слышит стон, довольный. Осколками мин раскидались чувства, они торопились жить, чувствовать и любить. Хотелось глубже, попасть друг другу под кожу, никогда не расставаться, хотелось утопии.        Ревностно Амен обладал ею в полной мере, как и сама Эвтида, она была свободна, первый раз чувствовала себя сильной, не слабачкой, ее губы помнили вкус его поцелуев, она жадно ловила воздух, передышки нет. Она вдыхает его запах, поворачивая голову назад, он резко отрывает глаза, целует. После клеймит шею, плечи. Его руки, обнимающие девушку за талию, движутся ниже, касаясь пальцами тех точек, которые доводят все до абсурда.       Напряжение, лобзанья, нутро молит.       Где истина? Есть ли она? Когда Бог позволил случиться этому: связи Верховного Эпистата и шезму? Где истина, когда в одной постели с Эвой враг и любовник, ее смерть и ее жизнь, он — это она.       В ушах шумит, казалось, где-то вдалеке начали петь птицы, миллионы чувств — раз. Движения резче, жёстче, задыхаются. Они умирают, оба в обойме.       Скелет ее тайны рассыпался, она внушала себе обратное, она хотела, она рыдала внутри. Ей больно, потому что хорошо. Она чувствует себя лживой.       — Ну же, Неферут, давай, — его голос заставляет ее содрогнуться от ощущений, она испытывает то, что никогда в жизни не приносило настолько сильного удовольствия. Дрожит в его руках, на глазах слезинки, Амен не видит: спиной к нему находится. Она умирает в его руках, он притягателен, он главный антагонист, он убивает кровожадно всех, ее в том числе.       Член пульсирует в узком лоне, хриплый вздох, стон, искра. Удовольствие закрыто внутри их тел: этот секс стал лучшим для Амена. Еще ни разу в жизни он не понимал, как важно тепло, как важна любовь, как может быть важна девушка, которая разбудит в нем любовь.       Теперь Эвтида больше не питала иллюзий, она решила всё. Пытается отдышаться, пока Амен ложится на подушки, желая смотреть на ее лицо, она не успевает стереть рукой капли.       — Все хорошо, правда, — говорит неубедительно, Амен знает, опять врет.       — Можешь ли ты хоть раз честна быть?       Молчит, ложась на его грудь, обнимая в темноте, он — ее слабость. На лице играла непонятная эмоция, осадок — у Амена, хитрость — у Эвы. Задумала, сделает, исчезнет. Больно ей, столько эмоций испытала.       — Я была так наполнена, что не справилась с чувствами, — говорит практически правду, поглаживает его грудь, пока его рука покоится на ее талии, прижимая к себе. В животе поселился испуг, она победит, сможет. Все равно бросить надо, проиграла.       Они говорили практически всю ночь о сущем бреде: Амен рассказывал о жизни в Фивах, а Эва описывала книжки, которые любила запоем читать в детстве, и даже воровала их — это казалось такой мелочью сейчас. Она даже случайно сказала ему: «Как бы я хотела вот так лежать с тобой и читать», ее щеки порозовели, на что Эпистат ответил: «Я покажу тебе всю свою библиотеку, только если параллельно с чтением ты будешь меня целовать». Эва питала иллюзии, что это правда может случиться, но в другой вселенной, когда они встретятся через тысячи лет, когда свободны будут от оков обязательств и званий. Может быть, им было суждено встретиться, не узнать друг друга, но их сердца стремились бы навстречу, ведь жизнь и так коротка.       Рассвет. Эпистат спит, крепко обнимая Эву, которая ни разу за ночь не сомкнула глаз. Этот вопрос надо закрыть сейчас. Шезму закрывает глаза и шепчет под нос то, что когда-то учила наизусть: пять, десять, двадцать минут. Она видит все битвы с ним в главной роли, страх уходит, она вмешивается, спасает его от этих ран, глубоких, принимая их на себя. Стрела, которая летела прямо в Амена, попадает в грудь Эве, но это не страшно — это сон, все мираж, она держит себя в руках, боль пройдет. Она жмурится, кошмары охоты приносят еще большую боль. Резко открывая глаза, она словно всплывает после долгого погружения в Нил. Эвтида видит его кожу без единого шрама и опускает глаза на свою грудь. Да, на ней появились его стигматы, которые уже не болят, но ноют. Она довольна своей работой.       Ее голова болит, раскалывается. Она искушена посмотреть на него и отворачивается, стараясь тихо и не шурша подняться. С трудом убирает его руку. Страх окутал ее. Если взглянет на него лишний раз — не уйдет тогда. Напоследок хотела поцеловать, но хотела быть трезвой, иначе нельзя, занавес.       Она поднимается с постели, на которой пару часов назад лежала счастливая, на которой они занимались любовью, это было за пределами разума. Эва не чувствует боли, она словно замуровала ее. Вся напряженная ищет одежду, видит одну рвань на полу, ухмыляется. Выходит из его покоев, подхватывает плед с пола, заворачивается в него, бежит тенью домой, петляя между улочками и домами так, чтобы ни одна тень не заметила, западня, Агния не спит. Она шагала вдоль тротуаров, где ее не найти, находясь в невменяемом состоянии, Эва ждет, пока та уйдет, быстро входит, судорожно пытаясь найти одежду и побыстрее оказаться в ней.       — Глупая, что наделала, — плачет она, глупая, чудовище. Душа ее рваная трепет жизнь себе. Кажется, истины больше нет, ее тайна открыта самому Эпистату, он всё поймет и придет. Эва повторяла эту фразу из раза в раз, как во сне, терять ей уже нечего, внутри — ураган, в голове не укладывалось безумие, которое она совершила.       Бежать? Бред. Нет или да? В отражении зеркала она видит себя: испортила все, закрывает глаза, ее кончина будет совсем скоро, как только Амен проснется и подойдет к зеркалу.       Он не знал того, что проснется без нее, лишь догадывался, и догадки оправдались, но без Неферут внутри — холод, снаружи — непоколебимость.       Больше не больно, она погибла, потерялась, они доигрались. Несмотря на пустоту внутри, она не решилась и решилась одновременно. Ка ныла, скулила. Эвтида понимала, до чего дошла, что получилось в итоге. Это ли итог? Дальше что? Придумывать план — был ли смысл?       — Почему я до сих пор здесь? Почему не могу предать тебя? Почему я люблю тебя? — спрашивала она у зеркала. Эвтида — зло. Ее завтра может не наступить, покидать дом было бессмысленно, ведь объявить охоту ему ничего не составило бы труда. Она тяжело дышала, сердце колотилось так громко, как и несколько часов назад. Чувствует его приближение, смотри в зеркало: на свое тело в изъянах,       — Лживая, лживая, лживая, — как мантру повторяла, раздирая пальцами каждый шрам, причиняя себе физическую боль, которая ни капли не превышала внутреннюю. Она уже не стоит, сидит на коленях посреди комнаты и мечтает исчезнуть. Загнала себя сама в клетку, которая станет для нее роковой.       Застряла, она может соврать сколько угодно, но уже это не принесло бы пользы, лишь вред. Твердить ему сладкую ложь — смерть. Амен не должен был узнать ничего, он должен был верить, ничего не знать, не знать Эву, которая дошла, а потом застряла в поволоке шуток, в том, что она жива.       «Наивно чистая, предательница» — клеймила себя, винила себя.       Баста.       Слышит шум за спиной, пришел — уверена, что в его глазах холод, твердила себе это, под нос шепча одно его имя. Потеряла его. Сил не было, она упрямая, снова ошибки за ошибкой, но бояться повернуться.       Эпистат, заходя в ее покои, слышал ее всхлипы, он в этот момент испытал удушье, больно, что плачет та, кого любит, кого убить хочет, ведь всё знает. Амен хотел, чтобы всё кончилось, податься куда-нибудь, спасти ее, продолжить жить, несмотря на смерть, играючи изводящую, сдаться сейчас глупо, пока она в ужасе, представлял, как паршиво его Неферут.       Эва подняла заплаканные глаза в зеркало, все поплыло.       — Ну вот и все, — горько усмехается, останавливая поток слез, — такой как ты, не должен был быть со мной… я черномаг, Амен… убей, прошу, оставь меня без чувств, испепели меня, развей белой золой, скажи, что поймал, казни, сделай же что-нибудь, — истерически и быстро говорила Эва, не смотря на него в отражении. Она призналась, смогла, и теперь все становилось неважным. На душе стало легче, плевать на смерть, плевать на все вокруг. Ее любовь в долгах, она не чувствовала ни боли, ни страха, в голове только он. А Эвтида попалась в сети. Она вдохнула воздух, будто последний раз, мысленно готовясь к смерти, хотела посчитать до трех, и достать самолично свое сердце из ребер, разорвав грудную клетку, подав ему живой и так сильно бьющийся орган.       — Знал, я знал, Эва, — подходя ближе, его спокойствие пугало, а ее счастье находилось в двух шагах, она не думала об этом, в голове до сих пор была одна мысль: «Бежать!», и та улетучилась. Земля словно уходит из-под ног, она же умереть хотела, хотела пожертвовать собой.       — Ты? Как? Этого не может быть? Всё знаешь? — обессиленно спрашивает она, поворачиваясь. Эпистат не отводит глаз от ее тела, он видит ужасы охоты на теле любимой Неферут, его сердце в кровь.       — Зачем ты сделала это? — быстро поднимая ее с холодного кафеля, он чувствует ее ледяное тело, его колотит от одного вида: «это плата тебе» — говорил Амену внутренний голос. Он готов был умереть за любовь, за нее, но никак не навредить ей, готов был весь мир отдать, за миг, за ночь с ней, за ее дыхание, за ее вид. Мужчина разглядывал девушку, неся ее на кровать, каждый шрам видел на ее теле, он помнил их.       — Не смотри на меня, я ужасна, — ему было плевать, Амен не боялся испачкаться в крови, он хотел только облегчить ее боль…       — Ужасен я, что довел тебя до… — он сжал губы, не решаясь продолжить.       — Я не могла… назло запретам, я была с тобой искренна, — Эва смотрит на него своими большими глазами, — видишь какая? увядшая, падшая, грязная, — злостно говорит.       — Эвтида, не двигайся, — предупреждает, игнорируя каждое ее слово, Эпистат знает, зачем делала это. Хотела показаться ужасной, чтобы отвернулся, оставил, гордая. Не обращая внимания на ее шепот, он вытирает с ее кожи следы крови, Эва жмурится, шипит.       — Не надо, — полуплача просит, Амен не останавливается ни на секунду. Берет мазь, которая приятно пахнет, толстым слоем окунает в нее пальцы, после прикасаясь к коже, которая до сих пор хранила его аромат, он размазывает нежно и аккуратно ее по бархату.       — Моя непокорная Неферут, когда же ты поймешь, — мужчина облегченно выдыхает, когда заканчивает с последним, самым большим шрамом на груди, которую он несколько часов назад ласкал.       — Внутри меня горит все, голова кружится, господин, — Эва словно в бреду. Ее тело обездвижено лежало на мягких одеялах, голова ворочалась из стороны в сторону.       — Прости меня, Эвтида.       — За что?       — За то, что право выбора забрал… — Эва погружается в сон, она, как потухший огонь, засыпала, и прощала его за все, несмотря на то, что только одна виновата, она летела вниз в огромной пропасти, она кричала во сне, который заканчивался его смертью, ее мозг и Ка были перенапряжены, от этого мерещилось и то, чего на самом деле не было. Амен забрал право выбора на судьбу, решил все. И в этот момент мир сломался, Эва не сомневалась уже в себе, она решила, если проснется — не будет злить его, будет правду говорить. В небытие она шептала:       — Я к тебе вернусь…обязательно… я так тебя люблю… не злись… — А Амен вслушивался в каждое тихое слово, внемлил все, что она говорила, Эпистат дышал ей. Жалел ее, жизни не было без нее. Скучал по ней, по дыханию, по запаху кожи, по язвительным фразам. Эва спала на его постели три дня. Все эти дни Верховный Эпистат не отходил от кровати, он видел ее исхудавшее тело, увядающее на глазах, он молил Бога о том, чтобы она очнулась скорее.       — Люблю тебя, моя милая Эвтида, — говорил он, сидя над ней, поглаживая ее мягкие волосы.       За это время мужчина много обдумал: они необычная пара, они сумасшедшие, они за гранью, они в агонии, они злили друг друга назло. И он ждал терпеливо, когда его шезмочка проснется.       Через пару часов, когда солнце будет уже на закате и его лучи попадут на лицо Эвтиде, так будет морщиться от яркого света в глазах, на секунду ей показалось, что она умерла, но, полностью проснувшись, девушка разлепила глаза, оглядываясь. В глаза бросилось то, что на кресле возле нее дремал Амен, будить его не хотелось, хах, снова избегает, что ли, разговора? Уже нет.       Эва приходит в себя, поднимается с постели, поворачивает голову на зеркало: «Все-таки переодел» — ни капли сарказма, больше благодарность. Она медленно подходит к Амену, ее на секунду смешит то, что, когда они вместе — всегда кто-то без сознания. Девушка ловко приподнимает его руки, лежащие на коленях, кладя их себе на талию, а сама присаживается на него. В ту же секунду Амен выходит из сна. Он снисходительно смотрит на нее.       — Господин, извини, что разбудила, — смотря в его светлые глаза, проговаривает Эва, закусывая губы. Мужчина крепче сжимает ее талию между своих ладоней, она по сравнению с ним такая маленькая, крошечная, его.       — Надеюсь, вы, госпожа, выспались? — приподнимая бровь, интересуется Эпистат, нарочно используя обращение «госпожа». Издевается.       Эва наклоняется головой ближе к нему, ощущает его дыхание на своих губах, и это немое «да» растворяется в поцелуе, который уносит всё куда-то в прошлое, словно из памяти исчезает всё.       — Я… — неловко прерывает тишину, но Амен обрывает.       — Ты… Эва, должна простить меня, — серьезно говорит мужчина.       — Амен, о чем ты?       — О том, что я женился, — эти слова бьют по слуху лишь сначала, — и о том, что теперь ты по-настоящему моя.       — Правда? — кивает, — с этого момента только правда, Амен, — сквозь улыбку говорит, целует, обнимает за плечи. Их невидимые нити теперь не оборвать никак, и они навечно запечатлены. Ложь идёт другим путем, оба теперь думают об одном, все неважно, когда счастливы. Все летит в бездну, когда и Амен, и Эва становятся одним целым навсегда, их Ка и души переплетены крепко, так что даже в других жизнях, будучи уже совершенно другими людьми — они почувствуют тепло, и пути их встретятся несмотря ни на что...