По вере вашей...

Анджей всегда любил зиму. Так уж оно сложилось, что на свет этот появился он зимой, и хоть и нельзя сказать, что у сиротки, с раннего детства выживавшего сначала за счет работы подмастерьем при художественной мастерской, потом добывающего чеканную монету шутовскими кривляниями, песнями, прибаутками, плясками да фокусами, жизнь была лёгкой. Вовсе нет! И всё же Анджей жизнь свою любил, как любил и время года, в которое родился. Зима была красивой: холодной и величавой, как богатая строгая пани в собольей шубе, что в воскресный день идет степенно на церковную службу в сопровождении своих румяных щекастеньких отпрысков, послушно кивающих на все нравоучения своей достопочтенной матушки. Но в тоже время зима могла быть озорной и яркой: с рождественскими гуляниями, сутки напролёт резвящейся на горках и замерзшем озере ребятней, праздничными ярмарками, на которых и поглазеть самому всегда найдётся на что, и подзаработать легко. А ещё, и это было едва ли не главным аргументом, Анджей любил зиму, потому что зимой он впервые встретил Аббата. То было в канун Рождества. Как и каждый год, с тех пор, как стал Шутом, Анджей в Святки имел добрую традицию наведываться к сиротскому приюту при церкви и устраивать там бесплатные представления. Вот и в тот раз, уже знакомый многим детям, он явился туда в своей пёстрой рубахе и колпаке с бубенчиками, и даже начал уже своё представление, как вдруг толпа отчего-то загалдела, заволновалась, оборачиваясь на двери, а те отворились, и в комнату вошли двое монахов, ничем особым внимание Шута не привлекших, чего никак нельзя было сказать, о переступившем вслед за ними вскоре порог Аббате. При появлении Аббата все взрослые в комнате засуетились вдвое больше. Закивали почтительно, едва ли не наперегонки бросаясь брать благословение, и только Шут замер истуканом и не мог отвести от него восхищенных глаз. В тот момент ему показалось, будто это сам ангел, тот, что возвещал благую весть пастухам, явился к ним… Аббат был красивым. Совершенно грешно, непозволительно красивым. Он стоял среди суетящейся толпы, высокий, тонкий какой-то, как свеча, но при этом широкоплечий, бледный до белизны в своей черной рясе, и спокойный, как озёрная гладь в безветренный день… Говорил что-то тихо бархатистым глубоким голосом, мягко и ласково улыбался пухлыми губами, а глаза его: отчего-то печальные, большие и темные, как у лани, светились любовью. Сложно было сказать, сколько вообще ему лет: казалось, что словно у ангелов и святых со фресок, у него нет возраста. Старые, знающие даже слишком многое глаза на молодом лице, а на плечи стекают мягкой волной длинные тёмные волосы, кое где, как пеплом, припорошенные явно слишком ранней сединой. Анджей был очарован. Нет, конечно в жизни своей он не раз уже испытывал к кому-то любовный интерес, и даже не в первый раз ощущал его к мужчине, но всё равно сейчас это было чем-то совершенно иным. А тем временем взгляд Аббата, скользящий волной по толпе, внезапно пал на него, и Анджей на мгновение забыл, как дышать, только улыбался восторженно и широко, глядя на Аббата в ответ, пока тот вдруг не заалел отчего-то щеками и не отвел взгляд со смущением, словно невинная девица. Из монастыря принесли гостиницы для сирот, и уже вскоре Шут с щемящим теплом в груди наблюдал за тем, как дети облепили Аббата, словно цыплята наседку, а тот раздавал им щедрой рукой из мешка сладости и игрушки и гладил жадные до ласки растрепанные макушки детишек, что чуя доброго человека, ластились к нему, как котята. А потом, в какой-то момент, Аббат оказался вдруг перед самим Анджеем и заговорил мягко: — Настоятель рассказал мне о тебе. Ты делаешь богоугодное дело, юный Шут. У тебя доброе и чистое сердце. Сохрани его таким! — и благословил растерявшегося, как простофиля, Шута, напоследок ещё и потрепав его по растрепанным из-за колпака волосам, как ребёнка. С того дня Шут пропал. Нет, на самом деле из своего родного городка он физически никуда не делся, он просто влюбился, и в этом была вся беда. Теперь, в любой свой свободный день, Анджей мчался бегом в монастырь. И даже то, что идти до него нужно было без малого целый час, его не останавливало. Разумеется, влекло его туда, как магнитом, вовсе не от того, что он вдруг стал крайне набожен. Его влекли встречи с Аббатом. Сначала мимолётные, когда Шут являлся к нему под предлогом каких-то мелких поручений: навроде того, что какой купец, замаливая грехи, прислал для монастырской братии мешок зерна, а потом долгие, когда Анджей стал приходить уже и без предлогов. С тех пор вместе они пережили уже две зимы. Хороших зимы, когда темнело рано, и долгими вечерами Шут сидел у камина, уложив голову своему Аббату на колени, и слушал, как тот читает или просто рассказывает ему что-то. Больше всего нравилось Шуту слушать, как Аббат поёт: чаще всего это были молитвы, изредка печальные и протяжные песни тех мест, откуда Аббат был родом. В такие моменты Анджей себя чувствовал околдованным, а сердце его разрывалось от счастья. С Аббатом у них сложились за это время странные отношения. Поначалу тот Шута принимал за беса, посланного его искушать, умолял уйти и не тревожить его более, но всё изменилось после того случая, когда Шут, свалившись с болезнью, перестал появляться в монастыре, а Аббат, вместо того, чтобы радоваться тому, что его наконец оставили в покое, сам явился в город его искать. Шута тогда едва не сгубила лихорадка, но всё равно он те дни вспоминал с особым теплом, потому что помнил, как от болезни его пробудили в какой-то момент чужие холодные руки, пахнущие терпко ладаном и травами. Его трещащей от боли голове они дарили нехитрую ласку, осторожно перебирая взмокшие от жара волосы. Анджей этот аромат знал уже даже слишком хорошо, поэтому, едва его учуяв, распахнул глаза, желая убедиться, что всё это не сон и не бред. И да, Аббат действительно сидел у изголовья его постели, осунувшийся какой-то и встревоженный. Тогда Анджей сам потянулся к нему и накрыл своей рукой чужую ладонь. Аббат сжал мягко его руку в ответ и почему-то расплакался. Первый раз Анджей поцеловал своего Аббата именно в те дни на исходе зимы. Аббат помогал ему, еще неокрепшему, пить, придерживая кружку, и когда он уже собирался отстраниться, Шут перехватил его холодную ладонь и прижал жадно к своим потрескавшимся губам. И тогда, впервые Аббат позволил ему это, только вздохнул шумно, горестно и обреченно как-то, но не попытался скорее сбежать. В губы Анджей поцеловал его впервые тоже зимой. В один из долгих вечеров они сидели уже привычно у камина, голос Аббата лился под темными сводами кельи медом нехитрой деревенской песенки о любви. И таким он был красивым в этот момент, что Шут не удержался от своих порывов и, приподнявшись, оставил на чужих губах быстрый, такой непривычно робкий для него поцелуй, после чего вскочил проворно на ноги и скрылся бегом за дверью. Ему было страшно, что уж теперь Аббат точно его прогонит. Убегая, он не успел увидеть, как Аббат, раскрасневшийся от смущения щеками, коснулся пальцами своих губ, растерянно и даже боязливо как-то. На мгновение они раскрылись в робкой мечтательной улыбке, но улыбка быстро сменилась горечью и страхом. В монастыре Шут не появлялся целую неделю. Всё оттягивал момент своего неизбежного, как ему думалось, изгнания. Оттягивать оттягивал, да всё равно дольше недели не протянул. Невмоготу стало. Решил, пусть уж Аббат его клянет и прочь гонит, пусть гневается, но ежели в этот момент Шут его увидеть сможет хоть бы и в последний раз, то оно того стоит. Вот только Аббат прогонять его не стал. Вздохнул тяжело, будто сам боялся чего-то и признался едва слышно, глаза в пол отведя: — Меня впервые кто-то поцеловал вот так. — Ненавидите меня теперь? — прохрипел Анджей, едва ворочая языком. Аббат взгляд поднял на него, и столько всего было в этом взгляде, что Шута как кипятком окатило и затрясло всего. — Да разве я могу тебя ненавидеть?! — прошептал отчаянно на выдохе и на колени рухнул с горестным воем. — Люблю я тебя, но мне ведь нельзя! Это грешно! Любовь такая грешная! И обет свой я нарушить не могу! Но Шут его тогда будто и не слышал. Одно только «люблю» в голове застряло и гремело там колоколом, пока он чужое заплаканное лицо и руки холодные покрывал в исступлении торопливыми поцелуями. Казалось, стоит только остановиться, и тотчас же остановиться и сердце. Но Анджей в себе тогда всё же силы сделать это нашёл. Отстранился после того, как слишком уж громко и жалостливо Аббат всхлипнул, когда он на спину его опрокинул и очередным поцелуем жадным обжег обнажившуюся из-под задравшейся рясы острую коленку, аккурат рядом со свежей ссадиной. — Если ты не остановишься сейчас, я уже остановить тебя не смогу, — пробормотал Аббат, жалобно, беспомощно, покорно так глядя на него из-под мокрых ресниц, и Анджей отступил. Пощадил чужую невинность, праведность и набожность. Может и был Аббат ответно в него влюблен, но всё-же, как ни крути, а мучительно ему было с этим своим грехом мириться. Страдания — последнее, чего Анджей для возлюбленного своего хотел бы, а потому терпеливо собственными желаниями поступился и, ничего не требуя более того, что Аббат ему готов был предложить, довольствовался редкими невинными поцелуями, каждый лелея в памяти, как сокровище. Поначалу было нелегко обоим. Неловко и стыдно. Но шло время: зима закончилась, вступила в свои права весна, потом грянуло и лето, а за ним осень. Мало-помалу, как вода точит камень, так и они привыкли к такому укладу вещей, к тому, что они обречены вечность по разные стороны обрыва стоять. Вроде и близко, а всё-же не дотянуться никак, не сорвавшись. Это было лучше, чем ничего, потому как в тайне друг от друга оба забыть другого пытались, да не вышло ничего. Страшно было и помыслить теперь о том, чтобы разлучиться. Да что там говорить, если даже братия уже привыкла воспринимать Шута не гостем в монастыре, а почти что одним из своих, настолько часто он бывал здесь. Как привыкли и видеть мальчишку неразлучным с их Аббатом, и только посмеивались, глядя, как тот вертится подле него игривым щенком. Аббату его общество на пользу шло. Он ведь вовсе не был стар, даже четвертого десятка не разменял еще, но из-за характера своего и седины в волосах казался иногда стариком. Хотя те из братии, кто действительно уже стар был, помнили хорошо, что Аббат их будущий в монастырь, тогда еще мальчишкой совсем, пришел уже седым. Отчего так, никто не знал, но поговаривали, что поседел он от горя. С Шутом же он вспомнил, что и сам еще довольно-таки молод. Нрав его стал мягче, всё реже напоминал он теперь собою ледяную глыбу, а улыбка, которую ранее дарил он только детям и братьям нашим меньшим, напротив всё чаще озаряла, наполняя жизнью, его бледное острое лицо. Так и жили потихоньку, пока не пришла вновь зима. Раньше Анджей зиму всегда любил. Разве мог подумать он когда-нибудь, что однажды возненавидит ее, как злейшего врага?! И все же… В этом году зима затянулась, кажется, до бесконечности. И хотя уже стоял на пороге март, всё еще терзала уставшую землю и таких же уставших от холода людей крепкими морозами да снегопадами. Но не в том была её вина. Не за то Шут ненавидел её теперь столь яросто. Виновна была зима перед Анджеем в том, что она, кажется, вознамерилась забрать себе его Аббата. ***** То началось давно уже, но, увы, сразу они значения этому не придали, не разглядели в маленькой блеклой тени предвестника будущей большой беды. Началось же всё с того, что аккурат после праздника Богоявления: когда горожане веселились, освященным мелом писали на стенах своих домов буквы имен волхвов и жгли епифанские огни, и даже у братии был в тот день праздничный ужин, а Шуту так и вовсе удалось раззадорить своего Аббата настолько, чтобы затянуть его с ребятней играть с снежный бой… Всё было так хорошо, словно в сказке, а потом Аббат стал вдруг странным. В первую неделю заметно это было мало. На второй уже пошли среди братии тревожные перешептывания, а Анджей, сразу применивший в возлюбленном своем даже мельчайшие изменения, теперь и вовсе с него не сводил глаз. А дело было в том, что Аббат отчего-то стал будто бы чахнуть. К третьей неделе это заметили уже все. Началось все с потери аппетита, когда Аббат вдруг перестал доедать и так не самую сытную свою еду за общей трапезой. Потом пришли головные боли, и хоть и пытался Аббат их скрывать, но видно было, как он все время напряжен. За мигренями пришла бессонница, и теперь братия часто заставали своего наставника бродящим ночами по коридорам. Помимо того он хуже даже, чем обычно, начал переносить холод и ходил теперь, замотавшись поверх рясы в шерстяной плащ, даже в помещении. Теперь ему, казалось, было всегда холодно. Исхудавший и всё время дрожащий, оставаясь в своей келье, он зябко кутался в одеяло, как бы усердно не топил Анджей камин, и Шут теперь часто согревал дыханием его ледяные руки. Вот только, как бы ни старался он, а всё-же холод будто пожирал его Аббата изнутри. К концу месяца то, что Аббат болен чем-то серьёзно, стало очевидно уже даже редким гостям. От лекарей монастырских он не бегал, усердно следовал всем их рекомендациям, но все равно лучше ему не становилось, только все хуже и хуже. И без того худой, за последнее время Аббат истончился так, что даже на фоне Шута, уступающего ему хорошенько ростом, стал теряться, словно таял, как льдинка на солнце. Бледным он теперь был почти до белизны, и чем бледнее становился, тем ярче горел кровью, как рябина на снегу, неестественный яркий румянец на его запавших щеках. Ночами его начал бить кашель, тяжелый, хриплый, жуткий. В начале февраля от такого кашля на платке оставаться стали мелкие красные пятнышки, которые Аббат прятал от Шута с виноватой улыбкой, как что-то стыдное. А к середине февраля Аббат окончательно слег с горячкой. Это случилось во время мессы. Все, казалось, шло своим чередом, даже к тому, что, обычно зычный, голос Аббата звучал теперь слабо и с придыханием, все привыкли. И вдруг Аббат просто упал и так и остался лежать на полу без чувств. Анджей рванулся тогда к любимому, расталкивая бесцеремонно столпившуюся вокруг обеспокоенно братию, и, опустившись рядом на колени, ужаснулся, глядя на него, будто только сейчас прозрел наконец и увидел, что всё хуже даже, чем он предполагал. С того дня с постели своей Аббат почти уже не вставал. Он сделался совсем слаб, полностью потерял аппетит, и только Анджей мог убедить его проглотить хоть несколько ложек мясной похлебки. Когда-то весельчак и балагур, Шут чувствовал себя сейчас бесполезным, бессильным что-то изменить, и опустошенным ещё даже не горем, а пока только его предчувствием. Проблеск надежды появился у него, когда, прознав о беде, их барон, Аббата глубоко уважающий, прислал в монастырь своего личного лекаря. Вот только монахи, те, что присутствовали в келье при осмотре, не сказали Шуту о том, что лекарь, осмотрев больного, только руками развел в таком же бессилии, да назначил, никак не обнадеживая, заморские лечебные травы пить. В то, что исцеление возможно, не верил уже никто, даже сам Аббат. Никто, кроме Анджея, которому правду говорить запрещено было самим же Аббатом. Тот, пребывая в своём счастливом неведении, напротив оживился так, что следил, чтобы Аббат принимал лекарства, с удвоенным рвением, убеждая себя усердно в том, что результат на самом деле от этих трав есть, просто это он — простофиля эдакий и растяпа, того не замечает. Тем более что и Аббат улыбался ему теперь уже не так выстрадано и неизменно шептал едва слышно, в ответ на уже набивший оскомину вопрос, что ему правда лучше. Это была ложь, но в эту ложь Анджею верить хотелось куда как сильнее, чем в очевидную, но слишком уж горькую правду. ***** Уже закончился февраль, и наступил незаметно для всех март, таяли неумолимо запасы лекарства, ехать за которым нужно было аж в соседний город, до которого больше дня пути, а зима вовсе и не думала заканчиваться. Завывала за окнами раненым зверем, нагоняя тоску, грызла морозами, и белым снежным саваном будто давила всем им на плечи. — Птицы, Анджей, ты слышишь, как весело поют птицы? — однажды ночью спросил его Аббат в полубреду. Его глаза горели лихорадочном блеском, а на белых потрескавшихся губах играла слабая, но счастливая улыбка. — Весна наконец пришла? — Да, — выдавил Шут через силу, убирая бережно с чужого лба взмокшие от пота пряди. — Наконец-то пришла, Вашвашество, представляете! Вы её так ждали. Она такая красивая! — продолжил он, не замечая, что плачет. — Трава зеленеет на прогалинах, солнце яркое яркое, и птицы поют так радостно. Совсем скоро уже они будут вить гнезда под крышей вашей кельи, и мы с вами снова будем возиться с цветами в монастырском саду… Анджей замолчал, обессиленный своей маленькой ложью, поэтому даже не сразу заметил, как его руки коснулась чужая ладонь, проскользив по острым костяшкам кончиками ледяных пальцев. — У тебя будет ещё весна, Анджей! Еще много… — в этот раз голос Аббата звучал привычно твердо, так, что Шуту даже показалось на мгновение, будто события последних месяцев были лишь страшным сном. Но увы… — У нас будет! — исправил упрямо Анджей, сдерживая всхлипывания и добавил со всей оставшейся в нём уверенностью: — Я вам обещаю! Аббат только грустно улыбнулся в ответ и вскоре снова забылся в бреду, будто и не было вовсе у них этого краткого момента прояснения. — Птицы, Анджей… — прошелестел он снова, и Шут, не выдержав, выскочил за дверь, чтобы там рухнуть, прижавшись к ближайшей стене, и, зажав самому себе рот, чтобы сдержать рвущийся из груди крик, бессильно разрыдаться. ***** Два дня спустя, у них закончилось лекарство, и как бы сильно не страшился Анджей покинуть своего Аббата хоть бы и на недолгий срок, он всё же понимал со всей отчетливостью, что кроме него ехать за лекарствами некому. Уезжал Шут с тяжелым сердцем. Даже то, что Аббат, когда он зашёл к нему перед дорогой, был в сознании, и им удалось довольно долго побеседовать, не облегчило ему душу. В этот раз Аббат позволял ему себя целовать без привычного стеснения и страха, даже сам робко отвечал на поцелуи. В иных обстоятельствах Анджей бы уже умер от счастья, да только всё это до страшного было похоже на прощание. ***** В соседнем городе его накрыло метелью. Как бы сильно не рвался Шут обратно в монастырь, а всё же при такой скверной погоде не то что сгинуть легко, так и лошадь ни одна не сможет скакать по такому снегу. Ничего не оставалось, кроме как переждать буйство непогоды. Так минуло ещё двое суток. За это время Анджей весь извелся от беспокойства и возненавидел зиму, кажется, втрое сильнее. За всю жизнь он не молился столько, сколько за эти дни. На обратном пути Шут спешил так сильно, как только мог, и всё равно, казалось, опаздывал. Его не было четыре дня. Целых четыре дня. Такая малость для здорового человека, и почти бесконечность для больного, чей счёт идёт уже даже не на часы, а на минуты… В уже ставшую родной келью Шут влетел, никого и ничего не замечая. Ворвался в дверь порывом буйного ветра, чтобы уже в следующий миг застыть на месте, невидящим взглядом глядя на пустую койку. Внутри все оборвалось. К кровати Анджей подошел на негнущихся ногах, осел без сил на пол, и уткнувшись лицом в подушку, хранящую еще родной запах трав и ладана, завыл в боли и исступлении. И вдруг… на плечо ему почти невесомо опустилась холодная ладонь. Никого раньше Анджей не обнимал так крепко и так отчаянно. — Я привёз ваше лекарство, привёз! — бормотал он сбивчиво в чужое плечо. — Всё будет хорошо! Видите, вы уже даже встали! Лекарство помогает! Аббат только улыбался, все еще слабыми руками поглаживая чужую вздрагивающую от слез спину. Уж он то знал, что его исцелило не лекарство, а не иначе как чудо. Видимо очень сильной была у этого юнца вера. А ведь в Библии сказано: по вере вашей… ***** — И зачем вы с кровати встали, Вашвашество? Ещё и ходили куда-то из комнаты... — спросил ворчливо Анджей, когда ему удалось наконец успокоиться. — Лежали бы и отдыхали! В ответ Аббат улыбнулся загадочно и, поднявшись с трудом, повел его за руку за собой, в соседнюю комнату, где он работал обычно над книгами. Там, за большим окном, светило ярко солнце, которого Анджей и не заметил раньше, чирикали звонко птицы, и громко стучала по лужам капель. — Весна пришла, — прошептал Аббат, прижимаясь к нему крепче. — Пришла, — широко улыбнулся Анджей в ответ. И стало вдруг так легко на сердце, что Шут простил тут же уходящую зиму. В конце концов, ведь именно зимой он встретил своего Аббата…