По вере вашей...

Исцеление Аббата в монастыре иначе как чудом никто не называл. Монахи, кто дежурили той ночью у постели больного, и вовсе клялись и божились истово, что настоятель их был какое-то время мертв, а потом воскрес вдруг уже полностью здоровый. Анджею до разговоров этих, признаться, дела было мало. Его Аббат был жив и с ним. Даже окажись вдруг исцеление не чудом, а происками Сатаны, который не дал святому человеку умереть сейчас, чтобы успел ещё нагрешить достаточно для прямого пути в адскую бездну, Анджей всяко был бы ему благодарен. Тем более, что и в святости Аббата своего он не сомневался ни на секунду. Для Шута на свете не существовало человека добрее и порядочнее, и уж если ему такому закрыт путь в рай только из-за того, что они любят друг друга, то Анджею рай этот без надобности. Кто бы чего не говорил, а всё же про мгновенное исцеление они преувеличивали, на самом деле. Да, болезнь действительно отступила, но не без последствий. Аббат все еще был очень слаб; с трудом принимал пищу, после того, как отказывался от нее вовсе долгое время; быстро уставал и много спал. Тут то и вмешался в дело тот самый Барон, что посылал в монастырь своего лекаря. Узнав о событиях последних дней, он таки настоял на том, чтобы забрать на какое-то время Аббата в свой замок, где о нем позаботились бы, как следует, до полного восстановления сил. Конечно же, Аббат долго не соглашался на это весьма настойчивое предложение, упрямился и сыпал бесчисленными отговорками, но братия и Анджей, объединившись, настояли на том, не оставив ему выбора. Шуту расставаться, по правде говоря, не хотелось ужасно, но он понимал, что опытные лекари помогут его любимому уж точно лучше, чем он. А еще все знали, каким ужасным трудоголиком был их Аббат. Вот и сейчас, едва сойдя со смертного одра, он уже порывался заняться делами, чего ему, конечно, не позволяли. Приходилось присматривать за ним, как за шкодливым ребёнком. Только отвлекся на минуточку, а Аббат уже навострился в библиотеке наводить порядки, при том, что ему едва хватает сил тягать ведро с водой; или рвется служить мессу и петь в полный голос, когда дыхание сбивается даже от быстрой ходьбы; а то и вовсе обход территории собрался устраивать, проверять, как обитель и монастырский сад пережили эту зиму, и всё это по весенней стылой сырости и слякоти. Так что, сдав Аббата в надежные руки баронских лекарей, которые ему точно вольничать и трудом нагружать себя не позволят, братия вздохнули спокойнее, как и Анджей. Хотя, конечно, без Аббата монастырь как-то опустел, и замечали это все. Не хватало его густого бархатного голоса в молитвенных песнопениях; не хватало звука его торопливой, чуть шаркающей походки; не хватало его высокой фигуры за столом во время общей трапезы; а еще не хватало монахам постоянных шутливых перепалок их Аббата с Шутом. Анджей напомнил их Аббату о том, что тот и сам еще молод, а им, старикам, в радость было смотреть на молодую жизнь, сквозящую в чужой суетливости, в громком смехе, в пылкости суждений, свойственной юности. Шут был похож на солнце, и лучи его грели не только Аббата, но и их. Шутовские шалости навевали многим светлые воспоминания о собственном детстве: о друзьях, сёстрах и братьях, с которыми шумной стайкой носились по улице в своих бесконечных играх; о том славном времени в их жизни, когда солнце было ярче, трава зеленее, а палка в руках была не клюкою, а мечом для славных сражений со сверстниками или буйными зарослями крапивы. Шут будто бы послан был в их обитель самим Господом Богом, дабы они оторвали на мгновение взгляды свои от святых писаний и вспомнили о том, что не только книги, но и жизнь, кипящая вокруг, в простых, но прекрасных своих проявлениях, тоже восхваляет Творца самой своей сутью. Шут научил их быть проще, добрее друг к другу, помог вновь полюбить мир вокруг, напомнив, что жизнь ведь есть не только грядущая небесная, но и земная, научил простодушно радоваться мелочам, но главное — научил верить, даже если верить приходиться в чудо. Сейчас же разом пропали будто бы не только один Аббат, но и Шут. За то время, что Настоятель был болен, обычно жизнерадостный Анджей почти разучился смеяться. И вот даже теперь, когда опасность миновала, без Аббата рядом Шут казался бледной тенью себя прежнего. Задумчивый и непривычно молчаливый, он всё время почти проводил в уже ставшей родной келье, или в библиотеке, не читая, но подолгу вглядываясь в узоры, буквы и рисунки бережно выведенные любимой рукой. Завороженный, он водил, едва касаясь, кончиками пальцев по затейливой вязи чернил и представлял себе знакомую картину того, как Аббат работает над очередной страницей: кропотливо выводит каждую буковку, хмурится сосредоточено, боясь совершить ошибку, и тихо бормочет под нос текст. Золото лампадного пламени пляшет на его бледных щеках, и так хочется протянуть руку и поправить бережно спавший томно на высокий лоб темный локон. Без Аббата своего Шут тосковал брошенным щенком. В иных обстоятельствах, от тоски этой он уже скулил бы, сходя с ума от того: как сильно не хватает ему звука родного голоса, прикосновений родных рук, их бесед и даже уютного совместного молчания; но Анджей памятовал о том, что недавно совсем Аббата своего мог потерять вовсе, окончательно и бесповоротно, а потому роптать на судьбу опасался. Сказал бы кто ему раньше, что наступит момент, когда он будет часами проводить время за молитвами, Анджей бы рассмеялся этому дураку в лицо. Но вот он здесь, протирает коленями пол каждый раз, когда ещё свежий страх, догнав, сжимает вдруг руки у него на горле. Страх этот приходил обычно ночью, омрачая сон образами, от которых потом ещё долго не покидала руки дрожь, и жгло огнем глаза. В такие ночи Анджей подолгу молился: благодарил истово за чудо, или умолял впредь не посылать на их долю таких тяжких испытаний. Молился Анджей по-своему, коряво, неумело, иногда и вовсе роняя в молитвах своих горячих дурное словцо, но зато искренне. Так искренне, как пожалуй не каждый епископ может, а точнее желает. А уж веры в душе, такой же пестрой на доброе и злое начала, как его шутовской колпак, у Анджея одного хватило бы на десяток таких чванливых праведников. Без Аббата Шуту жилось тоскливо. Вроде и никто теперь не мог приструнить его в шалостях, да только не хотелось: ни подшучивать над зазевавшимися монахами; ни с кухни монастырской, развлечения ради, таскать хлеб и прихлебывать в кладовой из бочонка вино для причастия; да даже у себя в голове придумывать очередные срамные шутки и похабные песенки, чтобы потом ими в кабаке развлекать народ, не хотелось тоже. Поэтому Шуту только и оставалось, что хандрить. Считать дни мучительной разлуки; слоняться бесцельно по полутемным коридорам, будто пытаясь догнать звук знакомых до боли торопливых шагов, представляя, что в этих древних стенах он застыл где-то заблудившимся эхом; зарываться в книги; или лежать на чужой постели, уткнувшись лицом в подушку; а еще радоваться глупо, найдя случайно на гребне тончайшее серебро родных волос, или чернильный отпечаток пальца на листке с торопливыми неразборчивыми записями в хозяйственной книге. Во всех этих мелочах были частицы ЕГО, и Анджей гнался за ними, «собирая песок в сито», в надежде хоть немного утолить свою жажду встречи этой ничтожной малостью. Получалось плохо. Как назло, словно чтобы омрачать его и без того не самое светлое настроение, весна тоже свернула как-то свое едва начавшееся бурное шествие. Дул холодный по-зимнему ветер, и зачастили круглыми сутками дожди, нагоняя тоску и превращая в невнятную грязевую кашу дороги. На улицу вылезать не хотелось вовсе, поэтому Шут только смотрел иногда, недовольно морщась, на внешнюю серость сквозь окно, тяжело вздыхал и думал о том, что где-то там также грустит, глядя в оконце, его Аббат, который так любит весну и солнце. А ещё, конечно же, птиц. Не счесть, сколько времени провели они вдвоем в монастырском саду, слушая трели соловьев, или бросая зерно и крошки весело чирикающим воробьям. В прошлом году и вовсе им довелось вместе выхаживать выпавшего из гнезда птенчика, ради которого сам Анджей носился целыми днями по монастырю, охотясь на мух, а Аббат осторожно кормил ими желторотого крикливого недотепу с помощью щипчиков для ладана, и так до тех пор, пока тот не окреп и не оперился достаточно, чтобы вернуться к сородичам. Сейчас же не было ни солнца, ни птиц. Те благоразумно прятались под карнизом и в тёплых скворечниках, которые Шут с Аббатом мастерили тоже вместе в одну из долгих зим. Анджей ещё расписал их потом, сюрприза ради, яркими узорами, и едва не лопнул от счастья, когда расчувствовавшийся Аббат в благодарность чмокнул его смущенно в румяную щеку. Даже сейчас скворечники эти, если выйти в сад, радовали глаз, хоть немного разбавляя своей яркостью унылую серость вокруг. Но в окно уже ставшей домом кельи видно их не было. За окном грязной завесью мокла дождливая серость, и даже в самой келье, без присутствия Аббата, всё казалось серым и мрачным. Злая память против воли подкинула ещё слишком свежие и оттого слишком болезненные воспоминания о том, как его милый Аббат умирал в этих серых стенах, в окружении серых от скорби и старости чужих лиц, под серым шерстяным одеялом, сам весь бесцветно серый от боли и болезни, и не было даже луча солнца, чтобы разбавить эту склепную мраморную серость, и ни одна птица не пела в серой метели, стремясь разогнать тоску своей звонкой трелью. И вдруг, слово и правда солнце выглянуло из-за туч, Анджея осенило идеей. Ох какая славная это была идея! Такая славная, что уже на следующий день, невзирая на непогоду и недавнюю хандру, Шут был в таверне, развлекая усердно гостей. И на следующий день. И на следующий… И так до тех пор, пока в кошельке не скопилось достаточно звонких монет, чтобы купить в лавке художника целую котомку красок и связку разных кистей. Рисовать Анджей любил с детства. Художник, в чьей мастерской он был подмастерьем, и вовсе говаривал, что у него де есть к этому делу талант. Но много делом таким не заработаешь, когда у тебя нет ни связей ни известного имени, и потому Анджей крутился по жизни, как мог. И все же душа просила искусства, и, не отказывая себе, Шут забавлялся, рисуя углем и мелом на ровных плоских камнях и стенах заброшенных домов, палочкой на мокром речном песке, рисовал где и чем придется, иногда даже, если выдавался успешный на заработок месяц, он покупал себе краски и бумагу, и пусть они были дорогими и кончались быстро, но оно того стоило. Как и стоила затраченных немалых денег и усердного труда его нынешняя затея. Всё, что делалось ради Аббата, стоило того. ***** Уезжать из родной обители, пусть и ненадолго, но всё же, Аббату не хотелось ужасно, и в целом, спустя минувшие две недели, ничего в его отрицательном отношении к идее отъезда не переменилось. Нет, при дворе Барона с ним не обращались плохо. Подобное сказать или даже подумать было бы клеветой чистейшей воды. Напротив, если бы Аббат склонен был к капризам, то слуги Барона, да и сам Барон, исполнили бы каждый. Но Аббат привык держать себя всегда «в чёрном теле» и ни о чем не просил. Вне обители и своих обязанностей настоятеля монастыря и духовника, он и вовсе был до неловкого скромен и тих: сидел всё время в выделенных ему покоях, зарывшись в книги, уйдя в молитвы, или же глядя с тоской в окно; плохо ел и в целом настроение и внешний вид имел далеко не цветущие. Состояние подобное тревожило лекарей, и, конечно, тревожило Барона Александра, который пытался развлечь гостя беседами, но тот всякий раз в какой-то момент разговора как будто отлетал куда-то разумом, отвечая невпопад на вопросы и замыкаясь в себе. Аббат никому не мог об этом поведать, но он тосковал не столько по своему родному монастырю, по келье, в которой прожил два десятка лет, по братии… Главной причиной его тоски, бессонных ночей и тревог был Анджей. За последние годы Аббат так привык к его постоянному присутствию рядом, шумному и жизнерадостному, что теперь, когда любимого Шута не было рядом, чувствовал себя так, словно мир разом потерял все свои краски. И как назло, за окнами царила всё та же унылая серость, не давая отвлечься от своей тоски хотя бы на божественную красоту пробуждающейся от зимнего сна природы. По стеклу целыми днями барабанил грязный холодный дождь, словно небо тоже о чём-то печалилось и лило по этому своему чему-то, а может и кому-то слезы, и Аббат иногда, сам того не замечая, тихо плакал вместе с ним. Барон сдался и отпустил его обратно в монастырь спустя месяц, то ли сжалившись, то ли устав видеть своего гостя вечно тоскующим. На самом деле же таким ходом событий Александр был весьма огорчен, думая, что это он что-то сделал не так, из-за чего его драгоценный духовник, над которым он взял попечительство, не только не стал за прошедшее время выглядеть здоровее, вопреки усердию лекарей, но и пребывал всё это время в скверном расположении духа. Обо всём этом Барон поведал Аббату утром за прощальным завтраком, чем ввёл последнего в смущение и даже стыд. Действительно, со своей любовной тоской он ведь совсем не обратил внимание ни на чужие старания ему помочь, ни на чужое радушие, и теперь чувствовал себя неблагодарным. В итоге, разрешив пылкой беседой свои недопонимания, оба нашли успокоение хотя бы части своих тревог, и дабы искупить вину, Аббат задержался в гостях еще на два дня, которые прошли даже весьма славно, за длинными беседами о Боге, науке и искусстве, и неспешными прогулками по замку. В сад, которым Барон дорожил и гордился, выбраться им всё ещё не позволяла погода. Пусть дожди в последнюю неделю и утихли, но всё ещё было пасмурно и дул холодный порывистый ветер. На прощание Барон взял с гостя обещание обязательно нанести визит в его владения позже, когда наконец распогодится и начнут цвести плодовые деревья. Распрощались они тепло, да и настроение сейчас, в предвкушении скорой встречи с Шутом, у Аббата, несмотря на серость за окнами кареты, было чудесным, и даже предстоящий долгий путь по размытым дождями дорогам его дум не омрачал. Огорчение ждало Аббата в родном монастыре, когда, прямо с порога, ему поведали о том, что Шут умчался в город вчера днем и обещался быть не раньше воскресенья, до которого оставалось целых два дня. Настроение тут же испортилось, да так накрепко, что Аббат даже отказался разделить вечернюю трапезу с братией, сославшись на усталость после долгого пути. Выглядел он и в самом деле утомленным, поэтому никто лишними расспросами донимать его не стал, только повар монастырский сказал, что всё же обязательно принесет ему в келью горячей похлебки и травяной отвар. Сил спорить у Аббата не было, поэтому от только кивнул и, поблагодарив коротко за заботу, отправился к себе с намерением дождаться, пока его окончательно оставят на сегодня в покое, и наконец дать волю слезам. Скопившееся за последний месяц напряжение давило на плечи. Сомнения и страх греха, как змеи, переплетались в его сердце с нежными чувствами. После своей недавней почти смерти вновь загнать себя в строгие рамки монашеской жизни оказалось неожиданно тяжело. Будто все его внутренние запреты и установки действительно остались в прошлой жизни, а в новой ему хотелось, как птице, вырваться на свободу из душной тюрьмы запретов и страхов, хотелось любить без оглядки и не только принимать чужую любовь, но и отвечать на нее сторицей. Казалось, еще недавно жизнь была для него прямым путем, и он шёл по нему без сомнений, уверенный в том, что именно так завещано ему Господом, а теперь… Теперь он не уверен был даже в том, что всё ещё готов оставаться в постриге. В келью свою Аббат вошел в смятении чувств и мрачных мыслях. Вошел, и тут же замер с приоткрытым нелепо ртом на пороге. Комнату уже окутал легкий вечерний полумрак, но даже так видно было явственно яркую роспись на стенах. Отмерев, Аббат ворвался в келью почти бегом, торопливо зажег светильники от огня камина, и вновь замер в центре комнаты, завороженно оглядываясь по сторонам. За окном чадила дымом туч серость, и вновь начал накрапывать дождь, а у него здесь, прямо на стенах, ярким цветом цвели яблони и вишни и порхали с ветки на ветку пестрые райские птицы. Наконец оцепенение отпустило его, и Аббат с непривычной робостью подошел ближе к рисунку и коснулся его осторожно рукой, поглаживая кончиками истончившихся пальцев нарисованных лепестков и перышек. В одном из углов рисунок был только намечен мелом, но еще не тронут красками. Видимо их не хватило, и как-раз таки за ними Анджей и умчался в город. Именно на этот незаконченный рисунок Аббат смотрел дольше прочих. Смотрел и улыбался. Может он и сомневался сейчас едва ли не во всем, что его окружает, в себе и своем жизненном пути, но в одном Аббат был уверен прочно… Он любит Анджея, своего доброго Шута, и тот любит его в ответ, так сильно, что даже готов подарить ему весну, пусть и нарисованную.