По вере вашей...

И наконец наступила настоящая весна: с тёплыми солнечными днями и буйным цветением всего вокруг, что тоже, затаившись, ждало своего часа и сейчас спешило наверстать упущенное время, чтобы к положенному сроку наконец зазеленеть во всю силу, а потом и дать плоды. Вместе с теплом в монастырь пришла суета. Вновь напомнил о себе забытый за зиму огород; нужно было позаботиться о деревьях в саду; привести в порядок территорию монастыря: где просто навести чистоту, а где и серьёзно что-то чинить после того, как оно сломалось/покосилось под гнетом снега, или, от сырости разомкнув, начало гнить. Так что дел было достаточно, и, конечно же, Аббат пытался контролировать их все и сразу. И как же славно, что теперь подле него был верный Шут, который чутко следил, чтобы его не в меру трудолюбивый возлюбленный снова не слег, но на сей раз не от болезни уже, а от переутомления. Сам Анджей трудягой был исключительно в тех делах, что были для него интересны и важны. Аббат вот был для него более чем важен, поэтому заботился о нем Шут с особым рвением, временами чувствуя себя оттого курицей насадкой, трясущейся над цыпленком. К слову о цыплятах… Так уж на днях стряслось, что ласка-мерзавка задушила курицу, высиживающую цыплят. Досидеть цыплятам оставалось каких-то пару дней, и конечно же, дать им погибнуть было нельзя. Решено было цыплят выводить в бане, где достаточно и тепла и влажности, а вот на свет появились они уже в келье Аббата, куда перенесли их, когда заметны стали на скорлупе первые трещинки. Анджей появление птенцов видел впервые, поэтому был нетерпелив и очень любопытен. Так и тянулся потрогать украдкой тонкую пленочку там, где отошёл маленький осколок скорлупы. Аббат на это улыбался едва заметно и журил его по-доброму, увещевая набраться терпения. Впрочем, после подробного объяснения того, почему излишне помогать цыплятам нельзя, Шут присмирел, хотя и всё ещё нетерпеливо ерзал. Когда первый цыплёнок наконец выбрался из яйца, мокрый и дрожащий, он замер, таращась на него с таким восторгом, будто не обычного цыпленка видел перед собой, а чудо света какое-то. Умиленный такой реакцией, Аббат потрепал его ласково по растрепанной макушке и, осторожно перехватив крошечного птенца на свою большую ладонь, пересадил его так-же бережно в ящик с сеном и подстилкой из перьев. Дальше дело пошло быстрее, и уже спустя какой-то час, келья наполнилась громким требовательным писком. К тому времени птенцы обсохли и стали выглядеть теми сами ожившими одуванчиками, мягкими, как облачко, с розовыми тонкими лапками и глазами бусинками. К следующему дню цыплята окрепли, и Шуту наконец-то позволили с ними поиграть. Птенцы, впрочем, были совсем не против. Ни Шута ни Аббата они не боялись вовсе. Не кричали, когда их брали на руки, и ластились к ногам, окружая то одного, то другого стайкой. Уставая, они жались под полы рясы, перебравшегося на пол к камину Аббата, и Анджей тоже жался в такие моменты к нему под бок, как цыплёнок, требуя внимания и к себе. Спустя неделю, цыплят можно стало выпускать бегать на травку, и теперь, всё то время, пока Аббат занят был важными делами, с которыми мешать ему было никак нельзя, Анджей занимал себя тем, что караулил птенчиков, опасаясь того, что их может утащить ястреб. Те и в самом деле кружили, выжидая момента, высоко в небе, изредка пронзительно покрикивая. В такие моменты Шут грозил им кулаком и суетливо пересчитывал, все ли цыплята на месте. А вот монастырская кошка, старая и очень упитанная, та, что жила при трапезной, охраняя запасы от мышей, к цыплятам оказалась совершенно равнодушной. Иногда она, разве что, пыталась с ними играть, трогая осторожно мягкой лапой, но даже и не думала на них охотится. А вот ласки так снисходительны не были, поэтому птенцы всё ещё жили в келье, как и Анджей теперь. Едва смеркалось, они становились сонными и затихали в своём ящике, изредка очаровательно курлыкая. Шуту нравилось наблюдать, как они засыпают. А ещё ему нравилось смотреть на спящего Аббата. Сейчас, когда он уверенно шёл на поправку, это уже выглядело не пугающе, а очаровательно. Спал Аббат, свернувшись калачиком, как огромная кошка, очаровательно сопел и иногда бормотал что-то неразборчиво сквозь сон. Анджей всегда в такие моменты старался понять, что ему снится. Когда ему это удавалось, иногда он смеялся, а иногда, если сны были плохими, забирался осторожно в чужую постель и обнимал любимого со спины, стараясь успокоить. В общей постели спать постоянно они не могли, опасаясь того, что кто-нибудь, войдя без стука, может их увидеть. Да и приставать к Аббату своему в келье Анджею и самому было неловко как-то. Вот когда однажды он ночью поймал его в бане, пробравшись туда украдкой, как лиса в птичник, вот это уже было совсем другое дело. Тело своего Аббата Анджей видел обнаженным и раньше, когда ухаживал за ним в болезни, но тогда мысли его были от похоти далеки, как пеший путь от земли до луны. А вот теперь… Совершенно неудивительно, но красив Аббат был не только лицом, но и всем собою. Не зря при первой же встрече Анджей его сравнил с ангелами. Он был высок и широкоплеч, но при этом почти по женски тонок станом и изящен в талии и плавной линии бедер. Ох уж эти бёдра… Сколько же грешных мыслей они порождали в буйной на воображение шутовской голове. Их хотелось гладить, целовать, расцвечивать сплошь укусами и синяками от пальцев. На этой мраморной коже любой след смотрелся таким ярким, что от восторга и вожделения у Анджея кружилась голова. Чтобы разойтись как следует, впрочем, у них, увы, не было толком времени, поэтому Анджей делал в спешке то, что мог успеть. В благоговение он опустился перед ставшим пунцово красным от смущения Аббатом на колени и показал ему, сколько удовольствия может доставить одним только ртом. Для Аббата же и этого было слишком много. Для него, не знавшего ласки вовсе, всё было в новинку, и он не справлялся с таким избытком чувств и ощущений вовсе. Всё его тело дрожало, мокрый впалый живот был напряжен, ноги подкашивались, да так, что Анджей на всякий случай усадил его на лавку. А ещё он стонал, громко, жалобно и тонко, как не стонала никогда под Анджеем ни одна девица. Стонал и сам себе стыдливо пытался зажать ладонью рот, но не выдерживал так долго, и уже вскоре вновь его руки судорожно цеплялись за чужие плечи, так, словно он был напуган и искал поддержки. Как же красив он был в этот момент, и как же упоительно было ласкать его, такого отзывчивого и чуткого. Глядя на то, как трепещут трогательно его ресницы, склеенные от слез мокрыми стрелками, Анджей и думать позабыл о себе и своем удовольствие. Ему было безумно хорошо уже от одного того, как покорно и трепетно застонал его Аббат, подаваясь навстречу толкнувшимся мягко внутрь него скользким от масла пальцам. Анджея в этот момент волной почти мучительного в своей остроте удовольствия выломало так, что он, не удержавшись, в спине прогнулся так, что впору было бы переломиться. А уж когда чужая рука вцепилась судорожно в его волосы, и вовсе едва не излился. Смотреть на ТАКОГО Аббата было до опасного восхитительно. Смотреть и не прикасаться к нему грозило умопомрачением. Слишком тяжелая пытка, с которой Шут и так уже слишком долго имел дело. Поэтому сейчас, не сдерживаясь, он, понимая, что надолго не хватит их обоих, сменил рот рукой и принялся зацеловывать жадно чувствительные бедра, сведенный судорогой живот, худые бока с выпирающими ребрами, острые грани ключиц и покатые плечи, а затем, улыбнувшись хищно, накрыл губами торчащий трогательно тёмный сосочек. Наградой ему стал какой-то совсем уж тонкий жалобный скулеж. Хотел бы Шут, чтобы сейчас у него было четыре руки, но справляться приходилось двумя. Впрочем, это ему удавалось весьма успешно. Потрясающие звуки, слетающие трепетно с чужих приоткрытых, словно от жажды, губ это подтверждали вполне отчётливо. — Ангел! Прекрасный ангел! Я схожу с ума! — шептал заполошно Анджей между поцелуями. — Это сон! Я сплю и вижу прекрасный сон! Мой ангел! И этого Аббат уже не вынес. Он вдруг вытянулся весь, прогибаясь в спине и запрокидывая голову. По пальцам Анджея потекла тёплая влага, и от осознания того, что сейчас он впервые не просто разделил близость со своим возлюбленным, но и довёл его до пика удовольствия, Шут и сам задрожал и излился, так и не коснувшись себя. В голове и теле теперь царила необычайная лёгкость, та, что приходит лишь в те мгновения, когда ты полностью доволен жизнью и счастлив. А вот Аббат в себя приходил медленно. Слишком ошеломлённый всем этим новым опытом, в какой-то момент он обмяк беспомощно и тихо заплакал. Анджею только и оставалось, что прижать его крепко к груди и, поглаживая по спине и мягким кудрям, шептать все те нежности, что так долго держал внутри, боясь выпустить их на свет. С той ночи между ними, вполне ожидаемо, многое изменилось. На самом деле Аббат будто бы стал избегать его, уклоняясь от любых попыток серьёзной близости, и Анджей даже испугался, что, дав волю своей похоти, он всё испортил, и вот теперь Аббат точно прогонит его прочь. Боялся юный Шут такого исхода событий так, как никогда не страшился ни одной неприятности и опасности, что на него цеплялись, как репеи. Одни только мысли об этом отравляли его существование и в итоге Анджей этой пытки неизвестностью не вынес. Спросил напрямую, глазами покрасневшими от слез сверля пол. А Аббат его обнял крепко, пообещал, что если и расстанутся они, то точно не по его желанию, и попросил ещё дать ему время для принятия одного очень важного решения. Конечно же, Анджею узнать, что же это за решение такое, было очень уж невтерпеж. Но Аббата торопить он всё же не спешил. Отчего-то в голове вертелись слова о том, что если цыплят освобождать от скорлупы раньше, чем сами они справятся с этим, всю работу за них выполняя, то этим их можно сгубить. Поэтому он терпеливо ждал, когда там Аббат его сам «вылупится» из скорлупы своих предубеждений, страхов и принципов. И дождался таки, когда в один из, казалось бы, обычных их вечеров, Аббат вдруг спросил его: — А как бы ты отнёсся к тому, если бы я оставил свой постриг?