По вере вашей...

Возвращения своего любимого Шута Аббат ждал так, как никогда ещё не ждал ни одного праздника. В нетерпении он хватался беспорядочно за разные дела, но ничего не спорилось. Он был крайне рассеян и даже заставить себя сосредоточиться привычно на молитве или чтении святых писаний так и не сумел. Мысли сами собой уносились прочь от ровных мелких строк и заученных за долгие годы слов, туда, где был сейчас Анджей. Будучи не в силах сдержаться, Аббат представлял: его румяное лицо, усеянное веснушками; его яркие, как осеннее небо в ясные дни, глаза, чуть прищуренные смешливо; его пухлые губы, растянутые в улыбке; звук его смеха; мягкость его волос и тепло тела. От мыслей таких ему делалось тут же одновременно так сладко и так стыдно. Он краснел, бледнел, поправлял нервно волосы и снова пытался сосредоточиться на чтении или молитве, но надолго его не хватало. Стоило только зацепить случайно взглядом роспись на стенах, и вновь ни о чем и ни о ком, кроме Анджея, его милого Шута, думать уже не получалось. Так пролетели эти два невыносимо долгих дня. Ночь с субботы на воскресенье, разумеется, выдалась бессонной, и на мессе Аббат порой совершенно нелепо путался потом от рассеянности и недосыпа в словах, сам даже и не замечая того. Впрочем, никто его за это не винил. Братия признала единогласно, что здоровье своё, после тяжёлой болезни, их настоятель до конца ещё не поправил, а потому ему такие погрешности простительны. Вместо осуждения, сердца их были полны беспокойства. И на самом деле, все очень надеялись на Шута и его благотворное влияние на их Аббата. Без Шута Аббат чах, как цветок без солнца. Равно как и Шут, вдали от своего Аббата, тосклив был, как лишенная неба птица. Поэтому воссоединения этих двоих братия ждала пусть и не со столь явным, но все-таки нетерпением. За трапезой Аббат тоже был беспокоен. Почти ничего не ел, лишь вертелся на стуле, как капризное дитя, то и дело поглядывая на дверь с нескрываемым нетерпением. Но к обеду Шут так и не явился. С каждым часом, чем ближе становилась ночь, тем грустнее становились глаза Аббата. Как наступили сумерки, он и вовсе сделался вдруг тих и вял. Ничего не осталось от недавней суетливости, и наблюдать такие перемены было тяжело для всех. В какой-то момент, сказавшись больным, Аббат и вовсе скрылся в своей келье, будто бы для отдыха. Но, зная его долгие годы, все догадывались, что он будет сидеть в тоске у окна всю ночь и вглядываться с надеждой куда-то в темноту, время от времени роняя редкие слезы, которых сам будет стыдиться. Вот только в этот раз они с предположениями своими ошиблись. Уж слишком вымотанным чувствовал себя Аббат, поэтому вскоре он так и заснул, уронив голову на сложенные на подоконнике руки, задолго до полуночи. К тому часу, если бы не тучи, только только садилось бы солнце. А вскоре после того, как оно зашло за горизонт, кутаясь в шаль серых облаков, дверь в келью отворилась, и звякнули тихо где-то в дорожной котомке бубенчики шутовского колпака. ***** Управиться с делами и вернуться наконец в обитель Анджей спешил изо всех сил. Да и как мог он в самом деле не спешить, когда желание закончить свой подарок к возвращению Аббата подгоняло его в спину попутным ветром. Воскресный день для него выдался особо удачным. Пусть к вечеру погода и испортилась вновь, но зато днём светило ярко солнце, и народа на площади городской собралась целая толпа. Этой холодной весной редкие тёплые деньки делали людей ощутимо добрее, а вместе с тем и щедрее, что Шуту, разумеется, было на руку. Впрочем, вовсе не задарма он получал свои монеты. Пусть и говорят порой, что на лютне бренчать и горланить песенки может каждый, да все ж на поверку выясняется, что далеко не каждый, и пустого бахвальства в словах таких куда больше, чем правды. Ежели бы и вправду ремесло это под силу было каждому дураку, за него богатые паны не отсыпали бы щедро чеканных монет такому «горлодеру». Да даже и просто кривляния шутовские попробовали бы такие критики изобразить не фальшиво, когда на душе тяжесть, на сердце тоска, а мысли все заняты только одним: «Как там живется нынче его любимому? Достаточно ли он ест, хорошо ли спит, скучает ли так же сильно, как сам Анджей о нем?» Разве тут до смеха и шуток? Одно радовало: краски купить удалось достаточно, чтобы закончить работу, и пусть много потратил он и сил, и времени, и денег на свой сюрприз, но ежели хоть раз Аббат, поглядев на его мазню, улыбнётся, то всё оно того стоило. В монастырь Анджей вернулся в этот раз уже затемно. Промочил ботинки, да и сам промокнуть успел под мелким холодным дождем. И стоило бы ему сейчас скорее бежать в баню греться, но как узнал Шут о том, что Аббат уже здесь, то и забыл сразу обо всём. Разве ж можно о таких глупостях думать сейчас, когда с минуты на минуту он может наконец заглянуть в родные глаза, услышать родной голос, обнять того, кто всех на свете дороже, а может даже поцеловать, ежели ему такую вольность позволят. В келью, тоже уже ставшую родной, он однако вошёл осторожно, прежде тихонько постучав. Так уж получилось, что в последний момент его вдруг одолело сомнение. А ну как не рады ему будут? А вдруг и вовсе прогонят? Но от мыслей таких Шут отмахнулся и шагнул решительно через порог. Знал уже, что надумать можно себе чего угодно, и лучше уж сразу во всём разобраться, чем сомнениями пустыми себя изводить. В келье царил полумрак, только теплилась золотом огня и красными бликами стекла лампада. Кровать пустовала, и поначалу Анджей даже подумал о том, что похоже в комнате он один, но потом заметил сидящую у окна фигуру, и нежность в нём вступила тут же в борьбу с беспокойством и возмущением. — Вашваышество! — заворчал он недовольно, тряся прикорнувшего у окна Аббата за худое плечо. — Ну разве можно так?! Совсем вы себя не бережете! Только переболели, снова ведь простынете! Аббат просыпался медленно. Заморгал часто, щурясь, а потом поднял наконец взгляд на Анджея, и замер, как окаменел. — Неужели не рады вы мне? — едва слышно, с трудом, прошептал Шут горько. Вот только не успел он больше и слова проронить, как его губ коснулись вдруг, неумело и неуклюже, но жадно чужие губы. Если рай был не таким, то Анджею бы до него было мало дела. Что там ему какие-то цветочки-птички и скучное треньканье арфы? Вот сейчас, когда он сминал страстно губами чужие губы, а чужие руки обвили робко его за шею, Шут точно чувствовал себя на седьмом небе от счастья. В миг растаяла вся его боль, все сомнения и вся тоска. Его Аббат был наконец рядом, и душа Анджея пела от нежности и восторга, переполняющих все его существо. — Я тосковал по тебе, — прозвучало тихо признание, когда поцелуй наконец пришлось неохотно разорвать. — Так тосковал, что свет белый для меня померк. Уж не знаю, как теперь смогу впредь быть без тебя! Чувств нахлынуло столько, что Анджея аж немного трясло от них. Всегда самоуверенным был до наглости и, когда надо, непробиваемо невозмутимым, а тут вдруг, как мальчишка неопытный, засмущался весь, затрепетал, но, от восторга задыхаясь, палец нежно к чужим губам прижал и выдохнул прерывисто: — А вам и не надо этого знать! Коли сами меня от себя не прогоните, я вас никогда не оставлю! — Куда же я тебя прогоню, — крепче прижимаясь, заполошно зашептал Аббат в ответ, — если без тебя у меня сердце на бьётся, глаза не видят, уши не слышат? Ты — жизнь моя! Ты — чудо, мне Богом посланное! Ежели не ты, меня бы и на свете этом не было! Анджей, глаза от внезапных слез щуря, ближе к себе ненаглядного своего прижал, носом зарывшись в темные, травами пахнущие кудри с млечным путём проседи. — Вы же понимаете, Вашество, что после слов таких я вас теперь точно никогда уже не отпущу? — пробормотал хрипло, улыбаясь, как дурак. А в ответ услышал тихое, но уверенное: — Так и не отпускай!