Парень, пишущий мне записки, потанцуем?

Фишер крутит в руках бумажку, старательно разбирая текст на ней. На лавке школьного двора не совсем удобно сидеть, но если закинуть ноги, то вроде даже ничего. — Чо это? — кивает на вещь в руках брата Ларри, садясь рядом. — Ты поверить в это не сможешь. — желая засмеяться, говорит Сал. — Письмо с признанием для тебя. Фишер тянет тетрадный лист брюнету, а тот торопливо вырывает его из рук друга, доверяя яблоко, что недавно ел, Тодду. — Что? Ты уверен? — вступает в диалог Кемпбелл, склоняясь над бумагой, попутно убирая выпавшие пряди за уши. — Да. Там написана фамилия Ларри. Или у нас есть ещё какой-то Джонсон? — озадаченно чешет затылок Фишер. — Да нет. — задумчиво пожимает плечами Моррисон. Ларри облизывает губы, перечитывая написанное на бумаге ещё раз, как бы точно убеждаясь, что это он нём. Хмурится и поднимает взгляд на друзей, что немного клонясь к листу, пытаются прочитать, что же там. — Что? Просто какой-то парень хотел оставить это у меня в шкафчике или на парте, но передумал. — откидываясь на спинку скамейки и прикрывая глаза, лениво тянет Джонсон. — Хотел. Но почему не отдал. Вот смотри, он пишет, что его отец убил бы его, узнай об этом. — Сал подхватывает листок и к нему подсаживается Эш, бегая глазами по тексту. — Оу, бедняга. — Кемпбелл печально мостит брови «домиком». — Да какая разница? Если всё-таки решит признаться, то признается. — шмыгает брюнет. — Ты что даже не попробуешь узнать кто он? — удивленно спрашивает Эшли. — А нахуя? А вдруг мы найдём не того парня? М? — горбится Ларри, как бы выглядывая из-за брата, неудачно оказавшегося посередине между ним и Кемпбелл. — Попытка не пытка. Тебе разве не интересно хотя бы узнать? — раскидывает ладони в стороны девушка, дуя губы. — Да и выпускной бал скоро…- невзначай напоминает Тодд. — С кем идти то собираешься? Может он будет не плохим вариантом? — откидывает челку ладонью назад. — Только не говори, что со мной. — поднимает палец вверх Сал. — Я уже нашёл с кем пойду. — Что? — хором выдают стоящие рядом друзья. — О боже, кто это? — Эшли обрадованная новостью, что сможет побыть со своим бойфрендом вдали от друзей, виснет на руке Фишера. — Одна девушка из параллели. Да и не суть, у Ларри то суета интереснее. — все мигом возвращаются к признанию. На улице стоит холодная весна. Такая обычно приятнее всего, небо голубое, слякоть мигом проходит из-за солнца, а вот ветер и воздух всё ещё свежий и прохладный. Деревья потихоньку распускают почки, что скоро станут листьями. Птицы возвращаются на родину, нагревшись вдоволь на юге. Облака быстро бегают по небесному полотну. Все выпускники в предвкушении: экзамены, выпускной, поступление. Всё это по особенно ощущается прямо сейчас. Это приятный тремор от волнения. Школа кончается. Начинается новый этап в жизни, где ты можешь хапать в свои широкие разляпистые ладони новые возможности. Для многих именно так это ощущалось, хотя иногда Сал, свойственно своей меланхоличной натуре, ныл о том, что боится перемен и экзаменов. Но сдать их всё равно придётся, потому Ларри только утешающе хлопает его по плечу, говоря что всё будет в шоколаде. Эшли поступает вопреки родителям на фотографа, Тодд призадумался об инженерии. А Ларри, а Ларри ещё не решил, кем именно хочет быть, но пообещал маме решить. Сал вздыхает и говорит, что поступит на художественный. Джонсон наверное с радостью бы с ним, но то ли он хочет отделиться от друзей, потому что их стало слишком много, то ли просто хочет освежить атмосферу новыми людьми. А может всё-таки тот влюбленный парень неплохой вариант развеяться? — Если я захочу его поискать, вы ведь поможете мне? — прикрыв глаза, тянет брюнет.

Боже, Господь всего живого и каждой души, Кто один только может исцелить меня. Услышь мои жалкие слова и уничтожь вросший в меня корень зла наитием Всясвятого и Животворящего Духа. И помоги мне, растерявшему все добродетели, со слезами, склонившись, подойти к духовному моему отцу и настрой его благочестивую душу на милосердие, чтобы он помиловал и простил меня. И дай, Господи, сердцу моему смирение и добрые помыслы и чувства, подобающие решившемуся раскаяться перед Тобою грешнику. И душу, пошедшую за Тобою и послушавшуюся Тебя, выбравшую Тебя, а не мир сей, не отвергни на исходе жизни. Ибо Ты, Господи, знаешь, что я хочу спасения, хотя моя лукавая жизнь и препятствует этому, но все то, что невозможно нашими силами, возможно для Тебя, Владыка.

В храме царит полутьма. На коже болезненным теплом отдаются остывающие капли воска. Пару капель на животе, что только-только попали на смуглую кожу мальчика, заставляют тело биться в мелкой судороге. Руки, сжатые за спиной до боли, не могущие стрясти с себя и тела своего болящие капли, ноют и под весом туши над ними впиваются ногтями в ладони. Глаза плотно прикрыты, на них виднеется повязка, что перекрывает даже малейший свет, исходящий от свечей, что отдают своё тепло комнате, плавятся в нём, попутно делая воздух всё тягучей и тяжелее, заставляя младшего Фелпса дышать ртом, высоко вздымая грудную клетку. — Падре… — женщина, чьё лицо скрыто за вуалью капюшона, протягивает на ладонях небольшой ручной клинок. Старший кивает, беря вещь за массивную рукоять. В свете свечей металл блестит жёлтым, местами противным. Трэвис знает, что сейчас будет. От этого по коже, даже в жаркой комнате, бежит холод, расползаясь по уставшей спине, в лопатки которой впивается холодный гладкий камень алтаря. — Deus, Dominus cunctorum viventium et animarum, qui me solum potest sanare. Audi verba mea misera et perde radicem mali, quae in me crevit inspiratione Omnis sancti et vitalis spiritus. Et adiuva me, qui omnes virtutes meas perdidisti, ut accederem ad patrem spiritalem meum cum lacrimis, adorans, et proposuisset animam suam misericordiam, ut haberet misericordiam et ignosceret mihi. Et, domine, da cor meum, humilitatem et benignas cogitationes et affectus, peccatorem decet, qui ante Te paenitentiam statuit. Et non rejicias animam quae te sequebatur et oboedivit Tibi, quae te elegit et non hunc mundum in fine vitae tuae. Tu enim, domine, scis me salutem velle, quamvis vita mea mala impedit, sed omne quod impossibile est a viribus nostris, vladyka tibi fieri potest…— каждое слово отдаётся эхом в ушах, холодный кончик клинка касается кожи. Младшего начинает накрывать паника, он пытается подняться, но крепкие руки сжимают плечи, заставляя с силой рухнуть обратно. Нервный выдох вырывается изо рта с тихим стоном. На глазах выступают слёзы, а на лбу появляется холодный пот, заставляющий чёлку прилипнуть. Тело сводит судорога. Отец рисует символ за символом, бордовые капли, отблескивая, сбегают вниз по животу, собираясь в лужицы под Фелпсом. Младший жалостливо мычит, пытаясь вновь подняться, его с грохотом опускают. Трэвис чувствует злость отца, тот нажимает на клинок сильнее, старательно усмиряя сына. Потому, ему остается лишь вскрикивать об боли, что пронзает тело, заставляя его неметь от страха. В горле першит, слюна становится вязкой, походящей на слизь или рвоту. Язык высох и сухой плотью лежит, изредка пытаясь собрать во рту пару капель влаги. Боль на пару секунд кончается, заставляя тело расслабится. Наступает тишина. Она предательски громко звенит в ушах. Сухая холодная ладонь касается раненой кожи на животе. Указательный и средний палец, прислоненные друг к другу, ведут вниз. Свежие раны жжёт, словно жар комнаты перенесся в них. Пальцы, дойдя до паха, замирают. Ведут вверх. Отец опускается. — Peccata tua, fili mi. Amen. — шепчет на ухо отец и Трэвис с трудом разбирает латынь. Сердце падает в бездну. По полу стучат множество каблуков и пяток, освобождая просторный зал. Старший заботливо стягивает повязку, осматривая сына. — Veni ad me, cum lunam cubiculum tuum visitat. — кидает отец, оставляя младшего в одиночестве. Поднимаясь на руках, Трэвис нервно, по-прежнему рвано, дышит, глотая воздух ртом, как рыба попавшая на сушу. Единственное чего ему действительно хотелось — выпить воды. Парень оглядывает комнату и себя. Ткань, прикрывающая пах и все, что ниже, чуть сползла, но, к радости, продолжала выполнять свои функции, хоть и стала запачкана кровью. Всё вокруг, теперь и руки Фелпса, были покрыты кровь. На животе, обильно выделяя красную плазму, красовались символы, ранее не известные блондину. Они писались сверху вниз, в два ряда. Некоторые из них были обведены четырехугольником, некоторые подчеркнуты. Плечи устало дрожат, заставляя Фелпса сесть ровно, свешивая ноги с алтаря. Трэвис поправляет рукой челку, закидывая её наверх. Как же будет больно мыться сегодня — думается парню и он расслабляет плечи, опуская их. Ещё раз оглядывается, проверяя точно ли никого больше нет. Стягивает с себя ткань, вытирая кровь с боков и рук. Босые ноги наступают во что-то склизкое и белое. Фелпс корчится от отвращения, морща нос. — Гадость то какая… — сдерживая подступающую к горлу рвоту, шипит Трэвис. Закутываясь в ткань с головой, ведь всё равно прийдётся мыться, Фелпс прошмыгивает через ворота, старательно не замечая стоящих культистом. В холле предательски холодно, потому дверь в собственную комнату Трэвис громко захлопывает. Внутри тихо и темно, ещё рано до луны. Потому, можно не торопится, стаскивая с головы ткань, походящую на простыню, блондин околевшими от холода ступнями проходит в ванную. Голубая плитка, жёлтая лампочка над головой, овальное зеркало и полка с щёткой и зубной пастой под ней. Трэвис гонит мысли благодарности о том, что они у него есть. Оставляет в раковине простыню, переступая бортик ванной. Кто-то громко стучит костяшками по двери. Трэвис рывком тянет простыню к себе, накидывая ту на себя с головой, заставляя её поднять небольшой ветер. — Signore dei signori, pater nunc te videre vult. — древняя, как мир, женщина заглядывает в комнату. Полуседые волосы выглядывают из-под капюшона, лицо словно стекает вниз от глубоких морщин и кожи, что истончала. — Bene. Dic ei mox ibi ero. — кивает младший Фелпс.