На долгую память

В городе время идет по кругу или — скорее — по спирали, в которой каждый новый день и такой же, и немного хуже и грязнее предыдущего. Кажется, это длится вечность, кажется, этот круг не разорвать: они завязли тут, как беспомощные насекомые в смоле. Похоже на кошмар и еще — на дурную шутку: когда во второй раз за несколько дней Блок видит бакалавра Данковского с окровавленным лицом. Тот вваливается в комнату, как порыв грозового ветра в незапертое окно. Кривится, пошатывается, но как-то сохраняет эту свою надменно-злую гримасу человека, который каждое утро выходит из дома, уверенный, что мир снова его разочарует, но искренне негодует, когда именно это и происходит. — Что с вами? — у Блока своя профдеформация: не умеет выражать беспокойство участливо — только требовать немедленных четких ответов. Данковский подхватывает левой рукой полу плаща, демонстрируя пару круглых отверстий. Правая висит плетью, змеиная кожа влажно и темно поблескивает. "Грязь", — надеется Блок, хотя знает, что нет. — Ваши отбившиеся от рук солдаты попытались нашпиговать меня пулями, — Данковский не рапортует — небрежно роняет пропитанные утрамбованным раздражением слова. Ногой пододвигает стул, садится к столу. А Блок никак не может оторвать глаз от багровой полосы, тянущейся от ноздри к подбородку. Она блестит, вычерчивая выступ упрямых губ, и хотя крови он за жизнь навидался столько, что можно было б в ней утопиться, — тут чувствует странный трепет. — Мне нужна ваша помощь. Где-то далеко звучит собственный голос, ненавистно сухой: — Это отколовшиеся смутьяны, мои приказы им уже пустой звук. Боюсь, здесь я вам ничем не помогу. Данковский морщится. — Не удивлен. К счастью, мне не это нужно. У меня пуля в руке. Блок с трудом переводит взгляд с его разбитого носа на обвисшую руку. — Мне позвать доктора? — Доктор сидит перед вами, — Блок ищет соль шутки, но с чувством юмора у него проблемы и в лучшие времена. — И я очень тороплюсь. Окажете мне услугу? Я в долгу не останусь. В лиловых синяках под глазами вдруг проступают не только следы неудачного столкновения с чьим-то кулаком, но и тени страшной усталости, залегшие там задолго до. Из черноты зрачков смотрит бездна. Один бог знает, чем потерявший все изгнанник-бакалавр, после недели в проклятом городе больше похожий на помойную крысу, чем на почтенного ученого мужа, думает отдавать свои воображаемые долги. Блоку плевать. Блок кивает. — Если это в моих силах. — В ваших. Мне нужна кипяченая вода и водка. Начало звучит легко. Сомнения возникают, когда Данковский кое-как вылазит из изгвазданного плаща и выковыривает откуда-то из его недр нож. Неумело тычется им в покрасневший рукав рубашки, но быстро сдается и протягивает Блоку. — Срезайте. Только руки сначала вымойте, —  Данковский распоряжается так спокойно и деловито, будто это он тут генерал, и кровью истекает кто-то другой. Но, снова заглянув ему в глаза, Блок видит: зрачки расползлись так широко, что почти дочиста обглодали радужку. Как всегда — даже намек на чужой страх придает решимости ему. Мокрая ткань расходится под лезвием. За ней — другой слой красного. На столе поверх куска марли уже лежит вытянутый из кармана пинцет. Секунду оба смотрят. Потом Данковский, все так же без эмоций, просит протереть водкой пинцет, а затем — уродливое рваное отверстие, влажно глядящее с предплечья багряным глазом. Руку он закинул на стол, и она лежит там дохлой красно-белой змеей, но стоит смоченному куску бинта коснуться кожи, Данковский вздрагивает и шипит. Это вырывает Блока из механического повиновения — крепко усвоенный навык всю жизнь работает надежно, как часы, но сейчас шестерни надсадно скрипят. — Продолжайте, — выдыхает Данковский сквозь стиснутые зубы. — И не такое терпел. Скулы у него обострились так, что того гляди прорвут кожу — будто без того мало ссадин на лице. Видно, правда мало — губы у него разбиты, но когда Блок снова тянется к ране — Данковский треплет зубами нижнюю, будто вознамерился измочалить в лоскуты. Смотреть больно, так что Блок не смотрит — сосредотачивается на задаче. От вида крови не дурно — дурно, когда Данковский кивает на пинцет. — Берите. Только тут до Блока доходит. Ему поручили не подготовку к операции. Ему поручили ее целиком. Он неверяще вскидывает взгляд. — Вы хотите, чтобы я... — Я правша, и у меня половина пальцев на левой руке не гнется, — скалится в ответ Данковский. — Tempus fugit, очень прошу вас не мешкать. С языка едва не слетает: "при всем уважении, вы, кажется, с ума сошли". Но рука тянется к пинцету. Не трясется — железная выдержка это единственное, что город у Блока еще не отнял. Вернее — ее видимость, но иногда это одно и то же. Зато выдержка вдруг изменяет Данковскому. — Подождите. Дайте мне сначала... — он тянется к бутылке. Наклоняет горлышко, не приникая к нему, ловит обжигающие прозрачные капли окровавленными губами, добрую половину выплеснув себе на жилет. Улыбается — криво, влажно. — Вот теперь можно. Только держите мне руку, хорошо? Запястье — бледное, худое, с темными линиями вен и остро торчащей косточкой, — под широкой ладонью Блока кажется фарфорово-хрупким. Нажми — треснет, переломится, вопьется в мозолистую кожу крохотными осколками костей. Но пульс долбится о ладонь с совсем не фарфоровой яростью, и губы Данковского — снова упрямая красная черта. Блок крепче обхватывает его руку, с силой вдавливает в стол. Пусть теперь сколько угодно бьется — не вырвется. Блок и сам, кажется, немного сошел с ума, потому что эта мысль странно возбуждает. Пару секунд Данковский разглядывает его ладонь, будто провалился в омут прострации. Потом мотает головой. — Лучше предплечьем надавите. Вам вторая рука понадобится. Поза выходит неудобной, но приходится окончательно оставить мысли о фарфоре и навалиться на ладонь Данковского локтем. — Хорошо. Теперь разведите края раны. Кровь сильно польется — промокните. Команды вроде бы простые, и Блок вроде бы справляется, но под пристальным взором бакалавра медицины чувствует себя нерадивым школяром на экзамене. Когда глаза Данковского застилает туман боли, а зрачки начинают скакать по комнате, будто взбесившиеся кузнечики, он испытывает облегчение. Дыхание из утомленно-тяжелого становится рваным и свистящим. Над сбившимся шейным платком среди вздувшихся жил мечется кадык. Губы трясутся, беззвучно смыкаются и размыкаются. Наконец, Данковскому удается выдохнуть: — П-Пулю видите? Блоку кажется, что в царстве влажного багрянца что-то поблескивает, но мало ли что может блестеть внутри человеческой руки. Он-то не врач. — Не уверен. Данковский сам наклоняется над раскуроченной кожей, но его взгляд плывет так, что даже со стороны заметно. Он скрипуче скалится: — Попробуйте... нащупать. Должна быть... неглубоко, — голос надтреснут болью, и есть что-то невыразимо завораживающе в том, как хрустящие ледяной коркой слова в одночасье обратились в прерывистые хрипы. Может быть, Блок тоже болен. Но лучше так — чем проходить через это все в здравом уме. — Чем? Пальцем? — все предосторожности по дезинфекции вдруг кажутся детскими и ерундовыми. Где-то в городе еще должны быть антибиотики, но когда еще... — Ну не языком же! — Данковский обжигает его яростным взглядом, и тугой узел в животе слабеет: пока язвит — не помрет. Где-то под локтем трепещет судорога за судорогой, да только Блоку не до того. Выходит мокро, тепло и скользко, но брезгливость отшибло так давно, что и не упомнишь, а когда кончик пальца натыкается на что-то маленькое и твердое, это кажется первой настоящей победой за всю безысходную череду последних дней. — Нашел. Данковский, кажется, не дышит — окаменел в неестественной выломанной позе: шея вывернута, рот уперт в плечо, свободная рука крюком завернута вокруг спинки стула. Даже по глазам ничего не прочитаешь — волосы растрепанными вороньими перьями завесили лицо. К счастью, уже и так понятно, что дальше. Блок берется за пинцет. Глухое мычание отрывается от плеча и перерастает в воющую цепь таких грязных ругательств, что даже от солдат нечасто услышишь. Вот тебе и интеллигент — не все, ой не все вмещает латынь. Блок поворачивается к Данковскому, но демонстрировать ему сплющенный свинец смысла нет — за бешеным мельтешением век только изредка мелькает иссеченный сосудами белок. Так что он снова таращится на рану, пытаясь разглядеть, не набилось ли еще какого мусора, до которого можно добраться пинцетом. Данковский то роняет голову на грудь, то вскидывается полоумной слепой птицей. Потом вдруг снова каменеет и цедит, проталкивая слова как сквозь терновые заросли: — Промывайте. По крайней мере, накладывать повязки Блок умеет — может, не как доктор, но хоть как человек, которому уже приходилось. Бинт ложится плотными белыми витками. Что-то разжимается в груди — он все это время не мог толково дышать. Данковский тоже дышит — быстро и шумно, так, что из носа снова течет. Хочет вытереть лицо рукавом, но плечо только слабо дергается. Такой белый, что в иных мертвецах цвета больше. Блок достает из кармана носовой платок. Действует буднично, будто пыль протирает, — незачем усложнять все для них обоих. Отводит налипшие на лоб черные пряди и стирает перемешанный с грязью серый пот. Проходится по выточенным граням скул, стараясь не жать сильно на ало-фиолетовые соцветия синяков и ушибов. Промакивает соленые следы агонии на опухших веках, кровавую дорожку под носом, истерзанные губы, ссадину на подбородке. И все не может понять: что же в этом остром лице, в этой разбитой фарфоровой маске, в этом проступающем из кожи черепе так его цепляет. Невольно задерживается пальцами у основания челюсти — сквозь ткань платка чувствует тепло и тонко бьющуюся жилку. Данковский смотрит на него, бессильно откинув голову на спинку стула. Он похож на мертвеца, которому очень надоело жить и очень надоело болеть, но который каждое утро усилием воли вытаскивает себя из гроба и плетется делать работу, которую никто кроме него не сделают. Только глаза и кажутся живыми — темные, цепкие, безжалостно выворачивающие душу наизнанку. Губы изгибаются, шевелятся, а глаза все смотрят — блестяще и безотрывно. — Благодарю вас, — сорванный голос едва громче шепота, и этот шепот пролетает на волоске от ладони, щекочет призрачным не-прикосновением. Блок медленно отводит руку и еще медленнее убирает платок в карман. Глаза чуть не лезут на лоб, когда Данковский пытается встать. — Вы с ума сошли? Для этого вопроса, конечно, слишком поздно. Не поздно только подхватить горемыку, когда его ноги тотчас подкашиваются, и усадить обратно на стул. — Да, — соглашается Данковский, кривясь. — Надо еще пару минут отдышаться. — Стоило проходить через все эти муки, чтобы самому загнать себя в гроб, — Блок больше раздосадован, чем поражен. Чего еще ждать от человека, который приветствовал его в этом городе с земли, захлебываясь кровью, пылью и желчным облегчением осужденного на смерть, которому в последний момент объявили о смягчении приговора? — В гроб мне пока рано, а вот дела сами себя не сделают, — задумчивая гримаса. — Слышите, часы бьют? Мне еще многое надо успеть до вечернего представления в театре. — Еще раз получить по лицу, например? — Блок сам не знает, есть ли в его морозной догадке хоть капля шутки. — Мне начинает казаться, что вам это нравится. Данковский дергает ртом, точно готовая огрызнуться собака. Потом — на губах прорезается бритвенная улыбка. — А мне показалось, это начинает нравиться вам. На Блока будто опрокинули ушат кипятка. Он пытается найтись с ответом, но четкие построения слов сыплются, не дойдя до губ. Данковский снова встает. На этот раз — не падает. И — так близко, что достаточно наклонить голову, чтобы столкнуться с ним лбами. Приходится бороться сразу с двумя искушениями — с этим и с тем, чтобы силой усадить его снова. Хочется впиться пальцами в плечи, пересчитать каждую торчащую косточку, прослушать ладонями каждую бьющуюся вену, напомнить себе: жив — и ты, и он, и это все еще не кошмар, и это все еще не братская могила. Но страшно — что ускользнет из пальцев, развеется, как мираж, как пепел. Блок убирает руки за спину, вытягивается по-военному, отвечает хладнокровием на подначку и железом — на туман. А сердце колотится — быстро-быстро. Данковский больше не улыбается. — Пулю можете оставить себе. — Сувенир на удачу? — Блок косится на заляпанный кровью стол. — Ну что за деревенские суеверия? Скорее уж... Ad futuram memoriam. Данковский отворачивается быстрее, чем Блок успевает поймать выражение его лица. Раздобыть, что ли, словарь крылатых латинских выражений, если выберутся... Данковский уже хромает к порогу. Блок провожает его усталым взглядом. Подходит к столу, подхватывает съеженный кусочек свинца. Скользкий и еще теплый от крови. Катает меж пальцев. Нравится? Себе лгать незачем, так что Блок не лжет.