***
Солнце бьет в глаза, тепло. На большом цветастом ковре линии завиваются в красивые узоры, некоторые из них напоминают Вергилию животных и птиц; вон там, по уголкам расселись совы, заплелись в незамысловатые узлы змеи. Было еще совсем раннее утро, и он проснулся первым. На большом, длинном столе стоит кувшин с водой. Он пьет из толстого и тяжелого стакана, вслушивается в мелодию, которую напевает мама, пока под магией ее рук шкварчат и готовятся блины. Вергилий встает, чтобы посмотреть и посчитать, сколько их лежит на тарелке. Один, два, три. Четыре, пять… — Милый, не трогай. Горячие еще. — Прости, мам. На большом, длинном столе, у самого края, стоит высокий стакан воды. Мама переворачивает последний блин, хватается рукой за сковороду и шипит, когда случайно обжигает палец. Локоть Вергилия дергается. Звонкий треск, хлопок. Толчок. Он не учил стихи, они сами отпечатывались в сознании. Он сильно сжал ткань накидки. Она, натянувшись, обвела контур его живота, хотя раньше в нее вместе с ним мог поместиться еще один человек. Ах, да. Еще один толчок, еще одна вспышка боли. Как будто со стола упал стакан и громко разбился. Вода растеклась и впиталась в ковер. Тогда мама не злилась, но хмурилась, шептала: «Мой любимый… Ну как же так?». Вергилию было стыдно, но мама убедила, что это все мелочи. Утешила, погладила, приласкала. Он гладит свой живот и ловит ладонью новый пинок. Беспокойный, бойкий ребенок. Вергилию жаль его. Устраивается поудобнее, прикрывает глаза. Шепчет, напоминая себе Еву. Чадо, спи — кругом темно, все с улыбкой спят давно… Внутри будто переливается вода, трепещут крылья насекомого. Вергилий смотрит вниз, а под ногами кровавая лужа. Она булькает, тогда из нее выплывает розовый сгусток. У сгустка слипшиеся пальцы и маленькие, как черный бисер, глазки. Спи, радость моя. Мертвец не двигается. Под тонким слоем фиолетовой кожи чернели сосуды, они как нарисованные наотмашь масляные мазки. Вергилий чувствует, как дышать становится легче и переводит взгляд на свои ноги. Исхудавшие, бледные, острые. А выше — пустота. Кратер, каньон. Месиво из плоти, бордовой и блестящей. Ребенок (уродец, уродец, какая же тварь) наконец-то уснул, и ему становится радостно. Так радостно, что щеки от счастья влажные. Над тобой поплачу я… Свет падает на подушки, луна убывает с каждой ночью. Вергилий просыпается в холодном поту и рукой мажет по лбу. Простынь под ним влажная, в голубом сумраке кровь кажется совсем черной. Он мельтешит, прежде чем сбросить себя с кровати, усаживается, пытается вернуться в реальность, но как назло, перед глазами все кружится, смешивается в неоднородную абстрактную картину. Ему потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что его живот плоский, а в ногах не плавает выкидыш. Когда он открывает дверь, его встречает обеспокоенный Данте. — Все хорошо? Мне показалось, что ты кричал, — его взгляд быстро опускается вниз. Даже так, в темноте, все оказывается понятно — это раздражает, так же сильно, как проявившийся на щеках брата румянец. Вергилий зло выталкивает его с прохода. — Иди спи. Данте не знает, куда деть руки, двигается машинально. Слышит, щелчок на другом конце коридора, и позволяет плечам расслабиться. Пальцы ведут по ткани. Подушечки едва темнеют. Отражение в зеркале другое, Вергилий рассматривает свое припухшее лицо. Он уверен — желает — что после этого, в этом возрасте больше не сможет родить. Представляет себя в бабском платке, с толстыми кольцами на пальцах, двумя парами очков — для телевизора и для вышивки — и смеется. Вот она какая, менопауза. К ладони прилипла темно-красный липкий сгусток, но у него нет глаз. Когда он возвращается, Данте нет, а на тумбочке стоит стакан воды. Тяжелый, с узорами, напоминающими змей. Простыни чистые.***
Данте продолжает считать дни. Завел бы ежедневник, если бы это не было так странно. На четвертый день у Вергилия упало настроение так же быстро, как и поднялось, а на пятый приснился ужасный сон, про что — не говорит, но Данте догадывается. Еще с самого начала он спал плохо. Но Вергилий живой, и кожа у него теплая. Глаза не такие впалые, не такие серые, щеки немного порозовели; появился аппетит. Брат — реальный, дышащий, не туманная картинка из сновидения, как искаженная временем фотография, а четкий образ, увесистая тень на паркете. Вес на диване рядом. Тепло по другую сторону кровати, как в детстве, как дома. Иногда он представляет, что магазин горит. Это происходит в одинокую ночь, ни Триш, ни Леди нет — они бы и бровью не повели, выбираясь из разрушающегося на кусочки старого здания, но у Данте нет желания смотреть на фигуру копии матери в огненном обрамлении. Когда магазин загорается, у Данте на руках ничего, кроме маленькой фотографии. Он не выносит драгоценные мечи, альбомы Мастейна или свой любимый мини-холодильник, лишь наблюдает за красным полотном в окне и как обыкновенный гражданин, ждет прибытия пожарников — так правильно. Это место было бы отпустить легче, чем особняк отца. После того, как огонь замолкнет, он откроет черную, как крыло ночного неба дверь, войдет внутрь и ему покажется, что где-то в углу, под кроватью или в шкафу, он найдет маленького себя. Или Вергилия. Его маленькие ладони обхватят чужие, он потянет брата на себя, вытащит из едкого дыма и тогда, вдвоем, они сбегут. У Данте образовалась вредная привычка искать Вергилия в остатках огня. Микроволновка пикнула еще раз. — Еще толком не проснулся, а уже уснул? — голос настоящего, взрослого Вергилия выудил его из мыслей. — Еще толком не проснулся, а уже язвишь? Я нам вообще-то поесть сделал. — Сделал, конечно. — Как себя чувствуешь? — Лучше. — Лучше насколько? Вергилий садится за стол, закидывает ногу на ногу и впервые, наверное, расслабляется так, как сейчас. — Закончилось. Закончилось, Данте делает пометку в мысленном ежедневнике. Ему остается только гадать, что еще приготовит для них организм Вергилия; и ему остается только гадать, как быстро интерес возьмет над ним вверх. Но до того, что должно случится, еще есть куча времени, и он что нибудь придумает, верно?***
В груди будто стало больше места, а в атмосфере — воздуха. Вергилий все это время наблюдал и замечал, как напряжен был Данте, но никто из них не показывал виду. Данте брал его в город, и он не возражал. Быстрые, легкие прогулки по Району — не так страшно, как месиво, в которое превратился Рэдгрейв. Каждый раз, возвращаясь в тот город, он ощущал себя, как убийца, вернувшаяся на место преступления: глубокие дыры от высоких и толстых корней; падающие на головы крыши больниц; восстанавливать это все долго, не все всплыли наружу, не всех опознали, не хватает финансов… Он читает состав хлопьев и не понимает, зачем столько сахара. Коробка хлопьев пропадает из его рук и падает в тележку, с характерным звоном. Вместе с тем, рядом с замороженной пиццей и мороженым лежит упаковка прокладок и комплект нового белья. Вергилий выгибает бровь, на что Данте непринужденно жмет плечами: — Надо же быть готовыми. Или что, тебе шоколадные не нравятся? Он не может с ним поспорить. Неро уехал вовремя. Он не думает, что смог бы смотреть ему в глаза, кровоточа в сиденье машины его подруги. Но без него было по-странному непривычно, Вергилий не сразу это осознал. Драться с Неро — просчитывать все до мелочей. Сын перехватывал его движения, отражал удар, учился быстрее, чем когда-то сам он, и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя хорошим родителем — что-то, к чему у него никогда не было тяги. Однако, Неро в километрах от него, и теперь он понимает, что чувствовала мама, когда он убегал слишком далеко. Поэтому он дрался с Данте. Они возвращаются с супермаркета; где-то играет скрипка. Идти внезапно легко, ноги расслабленные, Данте поддерживает его за плечо, и, кажется, даже сам не замечает прикосновения. Стены магазина уже родные. Не как родительский дом, но тоже крепкие. Выдерживают натиск удара, когда он приколачивает Данте к плоской поверхности. В голове все еще играет мелодия, это вальс. Драться с Данте — это как танцевать. Раз-два-три, раз-два-три. Ноги кружат по полу, руки замыкаются в кольцо. Раз-два, вперед-назад, три-четыре — мечи бьются в такт. Как метроном, тик-так. Спарда бьет по пальцам. «Опять ошибся» — он разочарованно вздыхает. Вергилию хочется провалиться под землю, настолько стыдно ему было. Его ногти острижены под корень, пальцы раскраснелись и ненавистно сжимают смычок. Хуже педалей на пианино только Штраус и злые, уставшие глаза отца. Проигрывать Данте раньше было так же обидно, как спотыкаться на той же ошибке двадцать раз за игру. Падать на спину и пытаться схватить воздух почти так же смехотворно, как ловить щекой порванную струну. «Неправильно. Руки!» — Вергилий опять забыл, как скользить в локтевой. Данте виртуозно играет на гитаре. Заставляет ее стонать, когда зажимает струны и вытягивает из них соло-партию, и говорит, что это так же круто, как оседлать рокочущую молнию. А еще в таком же темпе, в котором перебирает аккорды, он выбивает из легких воздух. Смеется. Воздух вибрирует. Свет за окном — это трещина в небе. Вергилий ловит его руку. Заламывает, на ней уже красная полоса. Кровь как гранатовый сок в стакане на чистом кухонном столе, он не успевает взглянуть в сторону двери и снова оказывается на лопатках. Ногой бьет брата в живот, коленом давит на ребра. Ну вот, снова сбился, снова не та тональность… Данте держит крепко, в его хватке тонкие запястья напоминают гриф. Он теплый, как папины объятия. Страшный, как гроза. Завораживающий, как «Времена года». Что за ужасная мысль? — Ну, что разлегся? С последней партией Данте получает по лицу. Не в первый раз, но зато как приятно. Вергилий поднимается на ноги, отряхивается. Поклонился бы, будь за спиной аудитория в сотню человек, но там только заваленное рабочее место. Облокачивается и смотрит, как брат трет глаза. Проигрывать ему больше не разрушительно больно. Просто забавно. — Теряешь хватку. — Не ври самому себе.***
Неро наблюдает за тем, как старательно Джулио оттирает с пола розовую липкую субстанцию — новомодную игрушку, напоминающую кислотную жижу демона — и думает: такая она, домашняя жизнь. Это чистота, это отсутствие в холодильнике бумажных пакетов с надписью «мертвый демон, не ешь», которые Неро постоянно открывал, не думая. Это покой. Кирие дарила покой. Даже в окружении постоянного шума детей, со шваброй в руке и тонной домашних обязанностей, ему было спокойно. Она и в юности стабилизировала обстановку дома, решала конфликты, пересекая их на корню, и сейчас, когда у Неро напрягались плечи, а ногти впивались в мягкую ладонь, она гладила его по спине и устало вздыхала: «Пожалуйста, Неро». Кирие могла дать по лбу и забрать из рук пульт от телевизора, вытащить из-под ног простынь, взмахнуть ею над его головой и заставить заниматься хоть чем-нибудь, но не пожирающей прокрастинацией. И он занимался. Помогал детям с уроками, ходил в магазин за продуктами, гладил постельное белье, пек пирог. Кирие нравится с клубникой, а ему — шоколадный. — Неро, — она накалывает клубнично-шоколадный торт на вилку и в удивлении мычит, когда пробует, — тебе стоит позвонить им. Или написать. Зачем себя так мучать? Он совсем не ест. Ковыряется в тарелке, смотрит, как за окном колышется дерево. Вот, уже ветра совсем нешуточные, а всего пару дней назад светило солнце. — Я не мучаю себя, — он откладывает приборы, наслаждается тишиной четырех стен. Дети уснули. — Но ты права. Картина мира сузилась до двух этажей дома, гаража и родных. Джулио тянет его за рукав и показывает кляксу, которую именует своим рисунком. «Это ты, — ведет маленьким пальцем по бугристой бумаге, — а это Кирие». Неро не задумывался, что помогая приютам, он когда-нибудь почувствует себя так, как, наверное, чувствовал себя Кредо, накладывая в миску последнюю порцию Lucky Charms, а потом ведя его, сонного невдуплёнка, за руку в церковь. Неро говорит: — Если тебя кто-то обидит, не бойся ударить так, как я учил. Помнишь? Джулио кивает. Кажется, так бы сказал Данте. Может быть, так бы сказал отец, если бы все сложилось по-другому. Он пачкает руки в машинном масле, и это лучше, чем чьи-то кишки. Он обнимает Кирие со спины, гладит ее волосы, живот, и она дышит ему в шею, щекочет. Он думает: в следующем году у них расцветет красивая, богатая рассада, и это лучше, чем питаться в фудкортах. Он читает Карло книгу на ночь, позволяет этой дурацкой мысли поселиться в голове. Я был бы хорошим отцом, наверное. В школе Неро всегда ругали за почерк, но хвалили за любую творческую работу — он умел правильно подбирать слова, чтобы они плавно вытекали из одного в другое; его мышление называли не по годам мудрым, а его эссе по литературе ставили в пример старшеклассникам. Но сейчас, когда этот талант был так нужен, он не мог выжать из себя и строчки. Бумага шелушит на кончиках пальцев. Легко порезаться, если сидеть за столом слишком долго. Под ногами уже десять комков. «***