Viscum album

Сон отступает неохотно, возвращая предметам знакомые очертания и оттенки. Приглушенные бежево-серые блики усиливаются до ослепительной белизны, мешанина звуков, голосов стихает, их множество собирается в перекличку чаек за окном, невыносимую в своей ясности, и монотонный шум расступающейся водной глади. Стены восстанавливают правильные углы, наваждения развеиваются. Первое ощущение, которое встречает Сатору на этой стороне, — боль в затекшей шее. Он пытается пошевелиться, всё ещё держа глаза закрытыми, и чувствует тяжесть на своей груди, живое тепло под боком. Годжо невесомо касается черных прядей, перебирает пальцами, заправляет за ухо. В ответ раздается невнятное мычание, и Сугуру на секунду открывает глаза, но тут же морщится от света, проникающего сквозь полупрозрачную занавеску, прячется, поднимаясь чуть выше и утыкаясь носом в сгиб шеи блондина. Дыхание снова выравнивается, юноша погружается в сон. Но Сатору нарушает установившийся покой в настойчивых попытках размять мышцы. Конечно, вряд ли он мог рассчитывать на что-то, кроме каюты с двумя раздельными кроватями, пусть и лучшей на судне, когда просил отца воспользоваться связями и зарезервировать места на рейс от Портсмута до Кана. Они вышли из порта далеко за полночь. Добравшись до своей комнаты, зачем-то решили проверить, поместятся ли они на одной кровати вдвоем. В процессе поиска удобной позы и борьбы за территорию не заметили, как уснули, утомленные предшествующей дорогой на поезде. По прикидкам Сатору, где-то через час они пересекут Ла-Манш и будут в порту Кана. Стараясь быть аккуратным, он перекладывает голову Сугуру со своего плеча на подушку, но брюнет всё равно просыпается. Он прикрывает глаза ладонью и медленно поворачивается, не замечая, что кровать за его спиной заканчивается. Осознание вспыхивает на лице недоумением и испугом, в один момент стирая сонливость, и Сатору уже бросается на помощь, но брюнет умудряется удержаться, проявив чудеса эквилибристики. Годжо не может сдержать глупый смешок. — Сколько времени? — спрашивает Гето, садясь на постели и пытаясь распутать волосы пальцами: расческа где-то в чемодане. — Семь, мы не очень долго спали, — отвечает блондин и открывает окно; в комнату тут же врывается сентябрьский ветер, перемежаясь с соленым морским запахом и перекличкой чаек, преследующих их от самого Портсмута. Сугуру зевает и трет глаза, выпутываясь из простыни, пока Сатору успевает переодеться, умыться, почистить зубы, наполовину разобрать свой чемодан, сложить всё обратно и даже предпринимает попытку зачем-то застелить постель вместе с сидящим на ней Гето. Брюнет смотрит на эту варварскую вспышку активности с недоумением и скепсисом, и Годжо ловит этот взгляд, замирает с простыней в руках. — Ещё не жалеешь, что поехал? — спрашивает юноша, и отрез белой ткани парусом надувается в его руках, охотно поддаваясь сквозняку. Сугуру ежится, и Сатору спешит закрыть окно. Рама заедает на полпути, но всё же опускается с громким щелчком. — Нет, я очень рад, хоть по мне и не скажешь. — Звучит как сарказм. — Я так плохо выгляжу? — наигранно возмущается Гето, пододвигая ближе свой чемодан. Сатору не отвечает на вопрос, поэтому брюнету приходится отвлечься от своего занятия, посмотрев на блондина. — Это, — говорит он, указывая на свое лицо, — исправят семь часов сна и завтрак. Закончив фразу, Сугуру сдувает упавшую на лоб темную прядь, и этот жест так наивно-очарователен, что Сатору улыбается от переполняющего чувства. Он садится рядом, комкая простынь в охапку. — Всё с тобой в порядке. Просто… это была спонтанная идея, вдруг ты уже разочаровался в ней. Гето задумывается на мгновение, оставляя юноше долгий взгляд, но оттаивает, и в уголках его губ зарождается улыбка. — Это была и моя идея тоже. И моя мечта. Так что если мне что-то не понравится, ты об этом точно узнаешь, — отвечает Сугуру, смотря в ярко-голубые глаза и замечая, что собеседник расслабляется. — Вот, например, кровать эта мне не нравится совсем, она просто кошмарная. — Вчера ты иначе говорил. — Я был не в себе. На секунду Сатору чувствует себя более рассудительным и взрослым, видя это недовольное лицо напротив. Этому способствует и тот факт, что он впервые путешествует без сопровождающих, притом так далеко. Конечно, отец разрешил ему взять перерыв перед колледжем и посмотреть мир по нескольким причинам: во-первых, Сатору лучший на свете сын; во-вторых, глава рода Годжо знал только о намерении посетить Европу. О том, что дальше они собрались проехать целый континент до самой Японии, блондин решил благоразумно умолчать. Впрочем, насколько это было благоразумно, выяснится только по возвращении или в середине пути в худшем случае. Об этом Сатору решил не думать, как и о стоимости и длительности задуманного приключения. Эта мысль возникла в душную августовскую ночь, влетела через распахнутое окно, пустив волнами занавески. Она была шуткой, прихотью, но в обсуждениях обретала больше деталей, становилась всё более материальной, осязаемой. Словно нарисованные журавли срывались со стен вечно запертой комнаты в одиноком доме за холмами, подавали голоса, задевали крыльями портьеры. И осень уже заглядывала в окна, а вишня всё сыпала белыми лепестками с росписи. В воображении поднимались горы на горизонте, солнце всходило из-за каменной гряды, пряталось по зеркалам, оставляя свои ослепительно-яркие красные следы на память. — Я буду на палубе, — говорит Сатору, закрывая за собой. Он проходит по темному коридору, по обе стороны — двери таких же кают, из-за них слышатся приглушенные голоса. Снаружи Годжо встречают порывы ветра настолько сильные, что шумит в ушах и дышать трудно, и он один такой смелый из всех пассажиров выбрался бороться со стихией. Их судно совсем маленькое, видавшее виды, но свежевыкрашенное прошлой весной к началу навигации. Безупречно синее небо, отраженное в воде, расступается перед ними, шумит вместе с мотором, пенится и расходится волнами. Ветер приносит соленые брызги. Сатору вспоминает прошедший год с тенью ностальгии, хотя мысли о школе до сего момента вызывали у него смесь тоски и отвращения. Он обещает себе, что обязательно вышлет ребятам по открытке. Это был странный год: тяжелый, изматывающий, но хорошего в нем всё-таки было больше. Сатору остался верен данному обещанию и постарался не нарушать устав академии, хотя бы не слишком явно. Он поучаствовал в каждом конкурсе эссе, в каждом соревновании, даже как-то сыграл роль в школьном спектакле, лишь бы вернуть свою возможность выходить в город хоть иногда. Преподавательский совет заподозрил неладное, но всё же пошел навстречу, вероятно, не без содействия профессора математики. Они встречались с Сугуру у цветочной лавки в какой-нибудь из выходных, и даже если день оказывался дождливый или пасмурный, всё равно проводили его вместе. Это были бесконечные прогулки, поцелуи украдкой в тени навеса, приколотые к отвороту пиджака бутоны цветов. Порой случалось не о чем говорить, но и это время расцветало бережно хранимым воспоминанием. А ещё были письма. Бесконечные конверты, с десятком исписанных листов и с одним только засушенным соцветием, с рисунками и переписанными книжными абзацами, с аккуратными подписями и с размашистыми рядами спешащих букв. Сатору каждый день проверял полку с буквой «G» стеллажа для почты, до ночи сочинял ответы. Наверное, поэтому самый трудный школьный год вспоминался ему в теплом свете настольной лампы и под тихое шуршание перьевой ручки. Вероятно, всё это время его голова витала где-то в облаках, среди непознанного ранее чувства глубокой трепетной привязанности. И может быть, ощущение полета однажды закончится, ноги снова коснутся земли. Может быть, это будет мучительно больно. Но никто не знает наверняка. Дверь позади протяжно скрипит, перебивая даже буйство ветра, и Сатору оборачивается. — Не видно ещё берег? — спрашивает Сугуру, подавая блондину пиджак. Юноша вдруг замечает, что вышел в рубашке и успел продрогнуть, поэтому с благодарностью надевает принесенную вещь. — Может быть, с носа видно. Но они идут в сторону кормы, не сговариваясь, потому что там ветер тише и слабее. За кораблем тянется широкий шлейф, волнуя ровную гладь. Чайки то взлетают над кораблем, то приземляются обратно на палубу, увязавшиеся и теперь обреченные следовать за судном до самого Кана. Сатору замечает, что аккуратно собранные волосы Сугуру уже успели растрепаться, да и усталость читается на лице, под глазами. Но эта усталость другая, ее и правда можно исправить сном и завтраком. К тому же скоро они причалят к берегу Франции. А потом бесконечная вереница дней, мест, снов на пути к далекому острову на востоке, сошедшему с гравюр, такому незнакомому и непривычному, родом из забытой фантазии. Тайна обретается в ладонях, не теряя своей притягательности, сама становится ответом.