Яд

      Акааши Кейджи родился в глухой деревушке на побережье под созвездием Сетей, а потому должен был стать рыбаком, как половина мужчин поселения. Сколько он себя помнил, он всегда жалел, что его созвездием не были Всходы или Мелющие Жернова, он жалел, что не родился женщиной, которых никогда не подпускали к морю, а за приближение менее чем на километр пороли симото и запирали в храме, заставляя страдать от жажды и драть глотку скрежещущими ритуальными песнями. Единственным исключением была его старшая сестра, которой умирающая, выжившая из ума старейшина-гадалка указала на судьбу рыбака, и никто не посмел с ней спорить. Именно благодаря сестре Кейджи научился петь раньше чем говорить, плавать раньше чем ходить, он любил её больше сварливой матери и единственный не боялся её обветренного, высушенного солью и солнцем лица, на котором остались следы клейма и раскалённых щипцов, которыми ей отрезали язык — если бы море обратило её проклятием, то она, по крайней мере, не смогла бы облечь убийственную песню в слова. Её лодка не вернулась, когда Кейджи было пять лет — он ходил на побережье каждый день, изрывая его шагами по колючему песку и вязкому мелководью, вглядывался в горящий ржавчиной кровожадный горизонт, напевая под нос все мелодии, которыми задабривали море, просил шуршащие на незнакомом языке волны подать ему какой-то знак, но ответом ему был лишь истошный вопль чаек, бьющихся с хрустом ломающихся шей о мутную гладь. В день, когда он хотел уйти в море вслед за ней, разгребая руками вязкую океанскую кровь, в сделавшую первый шаг ногу что-то ткнулось. У зарывающихся в чавкающие водоросли пальцев сновала бурая рыбина с шипастыми плавниками-кистями — она бросалась из стороны в сторону, будто ловила ртом падающие в воду слёзы, а потом впилась в лодыжку укусом, словно гнала прочь. Кейджи упал на колени и разрыдался в голос от тоски, а рыба вилась рядом, жадно глотая поднимающуюся от разбитых о камни коленей кровь. Он тогда пролежал в горячке три дня, а когда выбрался из дома, услышал подвывания из храма — все собрались, чтобы молить все известные силы о том, чтобы сестра была без остатка сожрана рыбой, а не превратилась в мстительное чудовище, наглотавшись морской воды.       Когда ему было семь лет, он научился дышать под водой, но его лучший друг Коноха, который, оказывается, умел так же, строго-настрого запретил ему даже заикаться об этом. Они вместе плескались в воде, хлопая кожистыми щелями на шее и строя друг другу клыкастые рожи, не слыша хруста гибко гнущихся позвоночников и не замечая свежей блестящей чешуи меж пальцев, которая растворялась крупицами соли, стоило им обсохнуть на солнце. Кейджи казалось, что секретом следовало бы поделиться с остальными: так рыбу ловить было гораздо проще, и они всегда возвращались в деревню сытыми — если бы все умели так же, они могли бы навсегда забыть, каково это — изнывать от жажды посреди воды, хвататься руками за склизкие сети в страхе перевернуть лодку, они не горбатились бы под душным зноем в поле. Он не говорил об этом никогда с тех пор, как увидел, как вопящего Коноху отволокли в храм, затолкали в горло изрезанную неизвестными иероглифами деревянную трубку и накачали драгоценной пресной водой до выпученных глаз, до вздувшегося живота, до бурлящей пузырями смерти. Если бы они выкинули его тело в волны — это разгневало бы море, если бы закопали — отравили бы землю, а потому его сожгли далеко-далеко от деревни, гоня чёрный дым прочь, и заточили пепел в урне с надписью «Чудовище», которую спрятали в холодный подвал к таким же.       Акааши Кейджи родился в глухой деревушке на побережье, но он родился там в двадцать первом веке, и к подростковому возрасту даже узнал, что такое телефон. Он покинул дом и поселился в небольшом, но достаточно развитом городе, где поступил в университет. Здесь, в асфальте где-то посреди страны, не было и следа моря, но оно осталось в нём самом — вылезало солью на сухой коже, стоило слишком усердно её потереть, ненасытно впитывало вместо него всю пресную воду, которую он глотал литрами от вечной жажды на взбухшем горчащем языке, так, что ему не нужно было мочиться вовсе, пело никому не известные песни его негромким голосом, на который все оборачивались и слушали, разинув рты. На последнем курсе он ушёл из волейбольного клуба, начал избегать любого физического перенапряжения и грохочущих где-то внутри тайфуном эмоций, рёва которых сам не слышал уже много лет — он был слишком ядовит. Ладони сокомандников облезали и зудели, какой-то новичок, по ошибке схвативший его полотенце в раздевалке и вытерший им лицо, слёг на несколько недель с сильным отравлением и обезвоживанием, земля у лавки в сквере, куда упали его горькие слёзы, навсегда изошлась пятнами безжизненного песка, брошенные в сердцах фразы истекали едкими, травящими сознание токсинами. Яд сочился из всех его пор, выпитой воды и проведённых в наполненной ванне часов не хватало, и каждую ночь он топил тело в реке, извиваясь в её прозрачной толще, стараясь уплыть от самого себя, от неиссякаемого смертоносного шлейфа. Через месяц кто-то забил тревогу — река была безнадёжно отравлена. Тяжёлые соли, металлы, отходы, что-то ещё — закрыли какой-то завод.       Несмотря на испортившийся характер, замкнутость, педантичность и чистоплюйство — нельзя подходить, нельзя трогать, нельзя взять, нельзя одолжить, это для личного пользования — его всё же позвали на выпускную вечеринку. Он уже давно отказался от мяса, не смотрел на рыбу, полностью исключил из рациона всю соль, питаясь исключительно пресными крупами, фруктами и овощами — но, распробовав лишь один кусочек, который кто-то из вредности сунул ему в рот, словно озверев, сожрал всё жирное, солёное, с костями, мышцами и кровью, до чего только мог дотянуться, и в ту же ночь в ванной лежали не покрытые скорлупой и слизью норовящие слипнуться безволосые ноги, а огромный тяжёлый хвост, блестящий синей переливающейся чешуёй, с лениво хлопающим по бортику широким плавником. Плавники были по бокам, на когтистых руках, на спине — полупрозрачные, острые, спицеватые. Акааши безразлично пялился в потолок несколько часов, слушая шум текущей воды — новые километры счетов, её журчание в сливе в полу — очередная экологическая катастрофа, а потом затянул тихую унылую колыбельную. Звукоизоляция в доме была плохая — на следующий день из соседней двери вынесли тело повесившегося мужчины.       Он вполне удобно приспособил жизнь — самой просторной и обустроенной комнатой в новой квартире была ванная, в которой он проводил большую часть времени, с болезненным удовольствием натирая кожу пузырящейся химией с отдушками или выполняя бумажную работу за низким столом рядом, покачивая головой и хвостовым плавником в такт орущей в наушниках музыке, глотая крупные сочные яблоки, которые молол парой движений мощных челюстей. Выползая из огороженной знаками реки, в которой он позволял себе плавать лишь раз в месяц, Акааши грузно переворачивался на спину, опираясь на локти, и кривил уголок губ сухой усмешкой, рассматривая сияющий хвост: он не был нингё или порождением исонадэ, Умибодзу, или что ещё придумали в его деревне. Он не был Чудовищем. Он бы назвал себя сиреной на поп-культурный западный манер, извративший древнегреческий оригинал, или русалкой: не женская, но прекрасная внешность, чарующий голос и вся соответствующая атрибутика, не лишавшая его человечности: чешуя выше пояса была незаметной, прозрачной, и лишь кокетливо поблёскивала жемчугом в свете луны или фонарей. Каждый раз, слыша в густых зарослях пьяные голоса поздних прохожих или неловкие романтические шушуканья забравшихся в чащу подростков, Акааши тяжело вздыхал, закатывая глаза, давил клокочущие в горле мелодии и нырял обратно в воду. Через несколько часов всё проходило само собой.       Бокуто и Куроо, с которыми он попеременно трахался, тоже чувствовали в нём море: первый целовал его в висок и нежно шептал, что Акааши — это манящий океан, его дыхание — шум волн, а глаза — непомерная тёмная глубина. Второй кусал его ухо на прощание, фыркал и насмешливо заявлял, что Акааши никогда не смоет с себя запах прибрежного захолустья, из которого вылез. Если до этого Куроо вёл себя слишком по-мудацки, или если Акааши просто хотел ему насолить, или сильно тосковал по бегающему от своих чувств и обязательств Бокуто, в очередной раз свалившему на сборы, то начинал тихо мурлыкать себе под нос какой-нибудь игривый мотивчик, и Куроо медленно поворачивался к нему с остекленевшими глазами, снова набрасывался, хотя ему очень нужно было уходить, и оставался на всю ночь, после чего смешно скакал на одной ноге, натягивая штаны и прижимая щекой к плечу телефон, в который лил складные оправдания своей пассии. Степень ненависти в его глазах с утра была равно пропорциональна ночному обожанию, но он съедал заботливо приготовленный завтрак с хранящимся специально для него беконом подчистую, угрожал удовлетворённо щурящемуся Акааши, что пустит его на самое вкусное в мире сашими, чмокал в губы и уходил вполне довольный. Акааши понятия не имел, почему эти две до сих пор живы — они оба не использовали с ним презервативы, оба лизались с ним, как ненормальные, а Бокуто ещё и любил порядком обслюнявить его бока и щёки в порыве нежных чувств — вероятно, в своей привязанности к нему они и так уже были безнадёжно больны, ведь сам он их не держал. Акааши не знал, чьи это дети облепляют его со всех сторон, когда из щели в хвосте с бульканьем горстями вылезали в воду крупные, с ноготь, икринки, в которых юрко шевелилось что-то тёмное. Он сливал воду, сгребал все до единой в мешки, где они усыхали, превращаясь в крохотные гранулы, вывозил подальше в лес и высыпал на землю, а потом задирал голову и смотрел в небо — если пойдёт дождь, они снова разбухнут в надежде жить, но моря здесь нет. Уезжая в город, он не оборачивался, мимолётно думая о том, что желает каждому из этих отродий скорейшей мучительной смерти.       Он всё ещё сторонился физического контакта с людьми, но не испытывал угрызений совести за то, что творится вокруг — если он жив, если его не задавили в зародыше, значит, он не обязан умирать ради других. Иногда кто-то травился, кто-то заболевал, кто-то умирал, Куроо, сволочь, грёб деньги лопатой, потому что был то ли юристом, то ли адвокатом, вовремя влезшим в экологические скандалы, Бокуто ничего не замечал, потому что был слишком невнимательным и непосредственным. Конечно, Акааши необязательно было совершать благородный суицид, чтобы великодушно избавить близлежащие территории от источника заразы, который никто и никогда бы не нашёл, он мог просто переехать, но он очень лениво и малодушно не хотел. Бросать всё и всё начинать заново, при условии, что начнётся всё то же самое — это было бессмысленно.       И то ли море внутри взбунтовалось штормом, то ли подкрался кризис среднего возраста, но со временем Акааши размяк: всё это было как-то неправильно. Круг вредительства был замкнут и нескончаем, концентрируя яд в его собственном сердце, Бокуто-нас-будут-осуждать-я-не-хочу-тебе-навредить-Котаро, преданно смотрящий в глаза, но продолжающий метаться и Куроо-эгоистичная-но-щедрая-мразь-Тетсуро долгие годы шастали к нему, как к себе домой, но приятная лёгкость ни к чему не обязывающих отношений превращалась в гнетущую тяжесть одиночества, любимая работа казалась бесполезной, жажда нарастала — пресная вода напитывалась солью от одного его дыхания, и вот он уже высыхал, как выброшенная на раскалённый песок рыба.       Хребет ему переломил Куроо, ввалившийся однажды к нему ночью пьяный вдрызг. Акааши тогда как раз старательно выблёвывал всю выпитую воду, жгущую изнутри похлеще кислоты, но, увидев его состояние, уволок Куроо на кровать и тот, иногда прикладываясь к притащенной с собой бутылке, отчаянно рыдал у него на груди, сбивчиво рассказывая, что его пассия, гениальный фармаколог, умерла у него практически на руках, симптомы всё те же — отравление и страшное обезвоживание. Соль в лёгких Акааши тлела отчаянием и сгорала режущим стыдом: за то, что эта самая пассия боролась с болезнью, причиной которой был он, за то, что имя этой пассии он запомнить так и не потрудился, за то, что Куроо теперь страдал из-за него, каким бы подонком ни был. Я чудовище, понимал Акааши, изо всех сил прижимая к себе сотрясающееся в истерике тело. Я скажу ему завтра, думал он, успокаивающе покачиваясь из стороны в сторону с воющим навзрыд Куроо, поглаживая его по спине и голове, ласково целуя в макушку и жмурясь от колюче лезущих из глаз прозрачных камней. Я скажу ему утром, и пусть он прикончит меня своими руками и положит всему конец, а пока ему нужна поддержка.       Лучше бы он сказал ему всё сразу. Может, ужравшийся, честно и беззащитно вывернутый наизнанку Куроо придушил бы его на той же кровати, где столько раз безоглядно и жарко любил, сжимая горло лишь игрой, и обеспечил бы себе пожизненное звание хорошего человека вне зависимости от всех своих последующих поступков.       Они уснули в обнимку, тесно сплетясь конечностями, и утром Акааши невесомо оглаживал пальцами его бледное измученное лицо, думая, что Куроо-деньги-и-положение-Тетсуро вовсе не такая уж и тварь, просто прячется в гибком и крепком экзоскелете беспринципного карьериста от жестокого мира, который сам Акааши так и не понял до конца. Он аккуратно выбрался из-под него, нежно поцеловав в последний раз, и ушёл готовить завтрак. Чтобы добить себя, он написал тут же отозвавшемуся Бокуто, скинул ему геолокацию на побережье и попросил приехать туда, к океану, и думать об Акааши Кейджи. Тот, как всегда, поверил безоговорочно и пообещался быть на месте как штык и думать о нём изо всех сил — он сам очень любил, когда Акааши о нём изо всех сил думал, утверждая, что чувствует это. Куроо между тем выполз из комнаты и опёрся руками на столешницу неподалёку, сосредоточенно и устало глядя в никуда, будто ещё не проснулся, не вспомнил, не осознал, не надел свою отталкивающую броню. Бокуто наверняка подумает, что это такое интересное романтичное свидание от его обожаемого Кейджи, который уже давненько не лез ради него вон из кожи, а потом, ничего не дождавшись, вернётся в город. Куроо тем временем притащит его труп в какую-нибудь лабораторию, всё всплывёт и всё решится, и Бокуто тоже возненавидит его, как и должен. Акааши смотрел на Куроо, жадно впитывая его настоящий образ напоследок, печально улыбался, чувствуя, как яд внутри наконец разбавляется чем-то свежим и невероятно правильным, и уже открыл рот, но не успел произнести и слова.       Знаешь, тихо сказал Куроо, он был той ещё язвой.       «Но я так любил его», да?       И работали мы, считай, на две разные стороны, произнёс он, поднимая голову.       «И сейчас я так жалею об этом», верно?       Акааши, мы успели заключить с его компанией договор. Акааши, мы знаем, кого засудить, и всё получится. Кейджи, я получу то, я получу это. Поехали со мной в Токио.       Акааши жил только в двух местах — в крохотной, погрязшей в старых суевериях, пропахшей потрохами рыбацкой деревушке и в небольшом городе далеко от моря. Он хотел бы побывать в Токио из исследовательского интереса, но понимал, насколько это опасно, любое неаккуратное движение, потеря бдительности хоть на секунду — и зараза вспыхнет и там, не эпидемией, но очагом единичных случаев, и никому уже не будет плевать — это не нахально тянущая шею провинция, это столица, в конце концов. Что за извращённая, ядовитая садистская мечта — отправиться с харизматичным до дрожи в коленках самоуверенным красавцем-наглецом в самый эпицентр жизни и запустить там смертоносный ураган, несущий всем страдания, а им — деньги. Акааши ведь так нравятся его дорогие подарки. А ему так нравится Акааши.       Знай Куроо, что он из себя представляет на самом деле, он бы его не спрашивал. Он бы схватил его и помчался в Токио прямо сейчас, наводить хаос и пожинать его отравленные плоды.       Акааши шагнул к нему и положил ладонь на щёку — дыхание напротив тут же потяжелело, взгляд жадно заострился и потемнел, руки оказались на талии. Ты ведь ни о чём не жалеешь, подумал Акааши, приближая томно приоткрытые губы к его доверчиво обнажённой шее. Ты — чудовище.       Лучше бы ты пустил меня на сашими, шепнул он, не добавляя в голос ни капли чарующего колдовства — пусть чувствует всё. Самое вкусное в мире, прошипел Акааши, чувствуя, как напрягается спина под вспоровшими ткань рубашки когтями. Язык потяжелел и взмок ядом, вздуваясь шипами, клыки со скрежетом выскочили из дёсен и впились в плоть — в пасть брызнула кровь, горячая, свежая, до одури вкусная, мясо тут же проскочило в глотку. Если Куроо и кричал, то недолго — Акааши набросился на быстро обмякшее тело, остервенело разрывая крупные мышцы — как же он любил эту не переходящую рамки подтянутость. Волосы, непослушные, вихрасто и буйно топорщащиеся, но до умиления мягкие, хитрые глаза, хорошо подвешенный язык, щедрые на поцелуи губы, загребущие руки, ногти, которыми он впивался в него, все татуировки, о которых он жалел, но так и не свёл, член — «Акааши, умел бы я так сосать — ни дня бы не работал». Когда Акааши, с хрипом мотая головой, выпрямился, хватаясь за столешницу, за которую пару минут назад держался Куроо, от того остались только клочья одежды, лужа крови и ошмётки некоторых органов — он перемолол каждую его кость, даже зубы проглотил. Собственные кости трещали, мышцы ходили ходуном — теперь он не ограничен несколькими часами.       Сыто выдохнув, Акааши вытер рот рукой, только размазав кровь, и ушёл вглубь квартиры, минуя ванную — он не сделает больше ни глотка. Он сменил одежду, схватил ключи и вышел из квартиры.       Добравшись до берега, Акааши бросил машину на песке, разорвал футболку и кинулся в воду. Чешуя тут же вздыбилась, сбрасывая запёкшуюся кровь, с упоением глотая родную воду, и мигом улеглась послушным гладким покровом, одежда под мощным хвостом лопнула и растворилась в течении, уносясь сброшенными оковами, море полилось в рот, пронеслось по внутренностям, смывая всю боль, грязь и пыль. Если ты ядовит насквозь, и всё вокруг — яд, но рядом больше никого, значит, яда нет, нет опасности, нет страданий.       Он проплыл несколько километров, то погружаясь в тёмную глубину, то выпрыгивая на поверхность касаткой, взбивая бесконечное полотно плавниками, сновал из стороны в сторону с косяками бойких рыб, ощущая потопляющее счастье, вынырнул, отшвырнув со лба моментально высохшие волосы, и впился взглядом в чистый, яркий рассвет.       В груди что-то кольнуло, и Акааши обернулся. По берегу, пиная подворачивающиеся под ноги камни, бродил Бокуто. Наверняка он изо всех сил думал об Акааши Кейджи, тот ведь попросил его об этом. Бокуто так боялся навредить ему их отношениями, и Акааши даже готов простить его за эту нерешительность и трусость, ведь тут некому на них смотреть, и они наконец будут вместе. Навсегда.       Гибко изогнувшись, Акааши тихо нырнул в воду и подобрался к берегу.       Бокуто, позвал он его и заулыбался клыкастым ртом. Акааши, радостно воскликнули с берега в ответ, подходя ближе.       Ты что там делаешь?       Бокуто, в воде так хорошо, иди ко мне! — Акааши рассмеялся звонкой мелодией, взмахнув руками, подняв в воздух веера искрящихся на солнце брызг. Взгляд Бокуто изменился, он скинул с себя рубашку и вошёл в воду.       Я красивый, Бокуто? Я нравлюсь тебе? — он крутанулся, показывая плавники и синеющую на плечах чешую, ударил воду сверкающим хвостом.       Нравишься. — Бокуто смотрел на него зачарованно, с обожанием. Так, как он всегда хотел. Как ему всегда было мало.       Иди ко мне, мягко шепнул он, хватая Бокуто за руки, и повёл его от берега. Бокуто тоже заулыбался, неотрывно глядя в его глаза, так, будто умрёт, если отведёт взгляд.       Бокуто, давай будем вместе всегда! — скользнуло в уши песней.       Всегда. — вода дошла до пояса.       И ты никогда больше не уйдёшь?       Никогда. — волна укрыла широкие плечи.       Акааши обнял его лицо ладонями и прильнул поцелуем, обвил ноги хвостом, под который его тут же подхватили. Клыки звонко столкнулись с ровными резцами, шипы остро прошлись по мягкому языку и нёбу, с которых просочился слабый привкус сладкой крови. Отстранившись, Акааши открыл глаза и тут же увидел текущие по лицу Бокуто тонкие алые струйки — из тех мест, где он касался его когтями.       Бокуто. — взволнованно позвал он.       Акааши. — эмоции в лице напротив зеркально изменились, Бокуто замер без движения, даже не склонил голову к плечу.       Я чудовище? — прошептал Акааши, вглядываясь в широко распахнутые глаза.       Ты не чудовище. — вода полилась в рот, мягко переступая через нижнюю губу.       Если он спросит его по-настоящему, думал Акааши, Бокуто так не ответит. Он ответит что-то совершенно другое, но Акааши к этому не готов.       Он снова подался вперёд, нежно прижался губами к губам, прислонился лбом ко лбу, чувствуя, как горячо становится в глазах. Ядовито.       Я люблю тебя, Бокуто.       И я тебя люблю, Акааши.       Он зажмурился, тихо всхлипнул, опуская хвост, взял чужие руки в свои и почти неслышно запел. Печально, но не отчаянно, ласково, но не жарко, не призывно. Бокуто послушно отступил, сделал несколько шагов назад, их руки вытянулись, и, мазнув когтями по вскрывшимся порезами пальцам, Акааши отпустил его. Бокуто развернулся и побрёл к берегу, и он запел громче, так, чтобы он слышал. Чтобы забыл навсегда.       Он пел, прикрыв слезящиеся морской водой глаза, до дрожи в горле, до болезненно сжавшегося сердца, до тех пор, пока Бокуто не вышел на берег. Мелодия стала тише, и у Бокуто подкосились ноги. Акааши замолчал, и он рухнул в песок.       Акааши развернулся к разгорающемуся солнцу, в последний раз неслышно взмахнул хвостом и уплыл в рассвет.       Он родился в тесной, не зря погрязшей в старых суевериях рыбацкой деревушке, насквозь пропитавшейся страхом и запахом чешуи. Он не был нингё, порождением исонадэ или Умибодзу. Он не был чудовищем.       Ведь если ты ядовит насквозь, и всё вокруг — яд, но рядом нет никого, кому это может навредить, значит, нет и яда.