Танцуй, Кавех!

Предлагая спор, Кавех думает, что не ставит на кон ничего. Кавех уверен — не проиграет. Его уверенность разлита в звонком смехе, пьяной улыбке, в том, как тонкая ладонь сжимает плечо чужого альфы. Кавех — уверен. Хайтам не знает, что творится в его голове. Время за полночь. На столе — бутылок не сосчитать. Кавех здесь, когда должен быть дома. Кавех здесь, греет чужой живот, танцует, забываясь в плясках под песни ситара, когда должен отдыхать. Он почти не спал и едва ли ел всю неделю. Он трудился не покладая рук — круги, залегшие под его глазами, такие темные, что видно издалека. Хайтам чувствует что-то. Жгущее вены, горчащее во рту. Здесь пахнет кислой выпивкой, крепким потом и старым дощетчатым полом, но резкий запах альф все перекрывает. Тяжелый аромат, густой настолько, что почти невозможно дышать. Хайтам понятия не имеет, что может во всем этом нравиться или что влечет сюда Кавеха каждый божий день. Он пытался понять. Спрашивал. Но ответ всегда был один: «Лучший способ расслабиться после долгой возни с мотором — пара стаканов вина и чудная компания!». Кавех улыбался тогда и улыбается сейчас, когда замечает Хайтама, стоящего у дверей. Он поднимает руку, машет ему ладонью, крича: — Сюда, сюда, наш герой! Хозяин! — Кавех оборачивается вихрем, крича кому-то: — Плесни стакан за мой счет, да чего покрепче! — Это он! — кричит кто-то, — Пилот «Сокола». Бар взрывается криками. Бар улюлюкает, кричит, грохочет так, что сразу начинает болеть голова. Хайтам хочет включить подавление внешних звуков на максимум, но тогда есть шанс не услышать, что говорит Кавех, а этого Хайтам допустить никак не может. Он идет вперед, на автопилоте пожимая руки незнакомым людям, кивая, здороваясь и тут же выбрасывая их лица из своей головы. Все поздравления и слова для Хайтама лишь фоновый шум. — Домой, — говорит он, касаясь острого локтя и выводя Кавеха из круга танцующих, — Кавех, пора домой. Кавех в ответ шипит как дикая кошка, того и гляди — укусит. Хочется протянуть ладонь и проверить: собрать в горсть волосы на затылке, уткнуться носом в шею — там, у излучины, пахнет солнцем и черемухой, — оставить полукружия меток, чтобы каждый в этом зале знал, кому Кавех принадлежит. Но Хайтам лишь повторяет: — Тебе уже хватит. — Перестань, — горячий шепот обжигает кожу, когда Кавех наклоняется ближе, недовольно хмурясь, — Твои нравоучения все только портят. Дай повеселиться. Я заслужил. Хочешь — садись к нам, хочешь — иди к своим книгам. А я хочу пить и играть. Предсказуемо. — Пить и играть? — уточняет Хайтам, — с ними? — Он кивает на игровой стол, вокруг которого собралась толпа альф, едва способных ворочать языком. Это зрелище не способно вызывать ничего, кроме отвращения, — в этом Хайтам уверен. Но Кавех, очевидно, считает иначе. В его глазах — откровенный вызов и готовность отстаивать свои убеждения до крови. Спор ради спора — по мнению Хайтама. Спор ради правды — по мнению Кавеха. — Да хоть бы и с ними. Тебе-то что? — То, что ты рискуешь опять остаться без последних штанов, а аренду дома одним лишь сумасбродством не оплатишь. Если так неймется — сыграй со мной. Ставку определишь сам. Кавех замирает. Хайтам видит, как темнеют, расширяясь, его глаза, как острый кончик влажно блестящего языка — вот бы попробовать на вкус — обводит губы. — Это дело! Если выиграю, — тараторит он, — буду пить, сколько захочу, за твой счет. И никакой аренды два… нет, три месяца! — Хорошо, — Хайтам согласно кивает, — Если проиграешь? Кавех улыбается так, что не остается сомнений — он точно свой шанс не упустит. — Сделаю, как ты просишь. Вернусь домой да еще спляшу тебе пьяри! Он смеется снова, и смех его звонкий, заливистый — в нем ни тени страха. Он пышет уверенностью и азартом. Горячий, как пустынные пески, как все те чувства, которыми Кавех заражает Хайтама каждый заезд. Хайтам вздыхает. Хайтам — это холодный разум и почти ничего от сердца. Он наблюдает, как Кавех склоняется над игровым столом, как что-то говорит внимательно слушающим его альфам, как те освобождают стулья. Один из них звонко шлепает Кавеха по ягодицам, и тот с фырканьем толкает его в плечо. Это — весело? Вот это? Как только Хайтам садится напротив Кавеха, вокруг начинают собираются люди. Хайтам никого из них не знает, но Кавех, похоже, со всеми на короткой ноге — отвечает на беззлобные подколки, пихает кого-то локтем в бедро, сдувая упрямо лезущую в глаза белокурую прядь. Красивый. Раскрасневшийся от выпивки и духоты. Нет, Хайтам им не любуется. Хайтам лишь констатирует факт. Для него происходящее — совсем не игра. Для него происходящее — простенькая задачка, не больше. Кавех слишком пьян и слишком расслаблен. Обыграть его — легко, как ребенка. Лицо Кавеха почти не меняется. Каждый раунд — проигрыш, а улыбка не сходит с губ. Только в прищуренных глазах застывает что-то опасное, злое. Он наигранно качает головой и небрежно кидает карты на стол, когда провал становится очевидным. — Что ж, похоже, удача меня покинула. Он радушно прощается со всеми и совсем не выглядит огорченным. Пока они не покидают бар. — Надеюсь, ты доволен, — голос Кавеха обманчиво спокоен, но того и гляди, готов сорваться в крик. Хайтам снова подмечает детали — стиснутые до белизны костяшек кулаки, сдвинутые к переносице брови, изгиб сжатых губ из легкого, мягкого ставший тяжелым и острым. — Вполне, — Хайтам говорит так просто потому, что привык говорить правду, особенно в ситуациях, когда отрицание очевидного будет нецелесообразным. Он отворачивается от Кавеха и получает тычок в спину. Недостаточно сильный, чтобы быть болезненным или сбить с ног, но вполне ощутимый. Кавех тут же разворачивает его к себе, хватая за грудки, и шипит прямо в лицо: — Ты хоть представляешь, чего мне стоила твоя победа?! Да я дневал и ночевал под капотом Сокола! Я все сделал, чтобы ты выиграл этот сраный заезд и не превратился в фарш, и это — твоя мне благодарность?! Уже забыл, как валялся месяц в больнице и ничего не соображал?! — Не месяц, а три недели, — машинально поправляет Хайтам, перехватывая узкие запястья — и вовремя, потому что Кавех пытается со всей силы его встряхнуть. — Ты!.. — выкрикивает он, и Хайтам ждет поток очередных ругательств, но Кавех вдруг замолкает и опускает плечи, будто обессилев. — Я думал, ты изменился. Думал, что за эти полгода хоть что-то в тебе… Он так и не заканчивает фразу. Просто выпускает воротник его рубашки из рук и отступает назад. В его взгляде отражается столько всего, что даже Хайтаму трудно распознать. Он выхватывает отчаяние. Горечь. Разочарование. А затем Кавех прикрывает глаза ладонью и улыбается. — А, — бросает он, — в бездну все это. Он ускоряет шаг, обходя Хайтама по широкой дуге, и устремляется вперед, сквозь затянутую рябью тумана ночь. Хайтам знает, что поступил правильно. Это очевидно. И все же нечто внутри него упорно твердит, что он чертовски облажался.

***

Кавех выполняет обещание и возвращается домой, но гнев на милость так и не меняет. Такое уже бывало: каждая вторая перепалка с ним заканчивалась громкой ссорой, после которой Кавех брал свои инструменты и шел в бар или гараж, уходил, чтобы спустить пар, привести в порядок мысли, побыть наедине с самим собой. Хайтам — делал вид, что не замечает. Что ни опустевший дом, ни давящая тишина, ни беспричинный холод ничего для него не значат. Хайтам — человек привычек. А еще он паршиво разбирается в людях. Раньше он пробовал говорить, приводил аргументы к тому, что Кавех поступает по-идиотски, но все это перерастало лишь в более крупную ссору, после которой Кавех уходил по-настоящему, надолго, и Хайтам уже не знал, где именно он пропадал. Хватило пары раз, чтобы Хайтам признал — намного эффективнее делать вид, что ничего не случилось. По крайней мере так он мог быть уверен, что Кавех не впутается ни во что действительно опасное. Он ждал, что и в этот раз Кавех поступит так, как привык, — уйдет. Но Кавех неожиданно решает остаться. Он распространяет по всему дому аромат кофе и обиды, а еще — демонстративно молчит. Но Хайтам рад и этому. Рад иметь возможность тайком за ним наблюдать, чуять аромат его парфюма вперемешку с резкостью машинного масла и сладостью теплой кожи. Он собирается на рынок, спрашивая: «что тебе купить?», но предсказуемо не получает ответа. Хайтам покупает все равно — то, что Кавех любит: сладкие персики, молотый кофе и соан-папди со вкусом розы. Кавех не притрагивается к покупкам пару дней, но в конце-концов Хайтам замечает пропажу нескольких персиков и сладостей. Он решает — это прогресс. И решает — привычно — дать Кавеху время. Кавех — это непостоянство. Кавех — переменная безо всяких правил. Порой предсказуем, как восход солнца. Порой внезапен, как подземные толчки. Хайтам убеждался в этом не раз и, казалось бы, должен был привыкнуть, но нет. Кавех удивляет его снова. Хайтам в своем кабинете, сидит за письменным столом. Жарко и окна распахнуты настежь, но это не особо спасает. Возможно, стоило взять паузу, но он не любит прерывать работу на середине, предпочитая разобраться со всем как можно быстрее. Перед ним — чашка с давно остывшим кофе и ровные стопки документов. Он просматривает их по очереди — с отчетом для спонсоров нужно покончить до завтрашнего утра. Еще декларации, налоговые вычеты, списки закупок и распределение средств, часть из которых необходимо выделить на ремонт и апгрейд Сокола. Хайтам с головой погружен в работу. Он не слышит шагов, только музыку, вдруг заигравшую в главной зале. Народные мотивы сбивают с мысли — Хайтам устало вздыхает. Не отрывая взгляд от документов, дергает ящик стола, доставая оттуда наушники и готовясь отрезать себя от внешнего мира, когда краем глаза ловит что-то. Вспышку цвета, всполох красного, черного и золотого, которого быть в его кабинете уж точно не может. Хайтам делает очередной глубокий вдох. Видят семеро — он пытался совладать с собой и не провоцировать конфликты, но вмешательство в его работу — это уже перебор. Хайтам поднимает голову, намереваясь выставить Кавеха парой слов, но раздражение замирает внутри. Перед ним цветком распускается пламя. Всполох — ярко-алый. Всполох — жгучие искры золотого. Всполох — сама беззвездная ночь. Кавех улыбается. Смеется одними глазами и пляшет, не то следуя мелодии, не то ведя ее за собой. Красуется, прогибается в пояснице, гибкий, как молодой стебель, жгучий, как едва прикрытое дымкой солнце. Он вскидывает руки, хлопает в ладоши, и расшитые золотой нитью шелка обвивают его плечи, скользя по расписанной красной хной коже. Каждое движение — где только научился? — безупречно, каждый изгиб — как шаг в водопад бурных чувств. Кавех будто и не танцует, будто живет — музыкой, шелестом ткани, ритмом, скользящим в потоке воздуха. Он и сам как поток, как порыв летнего ветра, как вспышка грозы и громовой раскат. Красивый, красивый — стучит в виске, будто на прочие слова мозг больше не способен. Хайтам привык замечать детали. Хайтам и сейчас замечает все: как соблазнительно качаются покрытые полупрозрачной тканью бедра, как струятся по ним позолоченные мониста и змеятся тончайшие цепи. Кавех ведет плечами, и браслеты озорно звенят ему в такт, Кавех склоняет голову, и пшеничные пряди тяжело ложатся на изящную шею. Кавех легок, проворен, словно вьюн, каждый его шаг подгоняет пульс, заставляет сердце биться чаще — того и гляди вовсе лопнет. Он будто не здесь, не в этом кабинете, не в этом доме — а где-то далеко, в покоях самого Аль-Ахмара, танцует для него, для него улыбается устами цвета лалла, соблазняет плавными, как волна, движениями плеч, бедер и покрытого сверкающей пудрой живота. Кавех кружится все быстрей, и дупатта вьется вокруг него, взмывает вверх, словно птичьи крылья. Кавех и сам будто райская птица — таким, как он, только на картинах и любоваться. Хайтам встает с кресла, опирается о стол, ощущая болезненно стянувший пах жар. От аромата сладкого персика и апельсина кружится голова и тревожится что-то хищное внутри тела. Кавех дразнит — подходит то ближе, то дальше, манит, обходит по кругу, накидывает на горло Хайтама полупрозрачную шаль, стягивает в мягкую петлю — Хайтам чувствует ее скольжение под кадыком, ловит пальцами, но не успевает коснуться расписных запястий. Кавех ловко, с грацией хищного зверя запрыгивает на стол, бесстыдно давя босыми ступнями Хайтамовы труды, танцуя, танцуя, танцуя до ряби перед глазами и вспышек в голове. В подведенных черным глазах — кошачий прищур. В приоткрытых губах — откровенный вызов. Кавех насмехается над ним, а Хайтам не может отвести глаз от влажной испарины на молочной коже. Ее хочется слизать, попробовать на вкус, оставить поверх свой запах, как подпись «моё». Он не замечает, когда кончается музыка. Она продолжает играть в его голове, отбиваемая хлопками. От откровенных жестов Хайтама самого откровенно ведет. На очередном развороте он не выдерживает, прижимает к себе полуобнаженные бедра, пачкаясь в золотистой пудре. Кавех веселится, смеется — что колокольчик звенит. — Хорош я, а! Признай! — Хорош, — хрипло шепчет Хайтам, утыкаясь лбом в поджарый живот. Желание — вязкое, тяжелое — подмять под себя, взять, присвоить себе целиком — расползается по венам быстрее, чем разум успевает накинуть узду. Это похоже на зуд, который невозможно стерпеть, и Хайтам не выдерживает, целует прямо сквозь ткани, слизывая вкус персиковой косточки и соли. Кавех вздрагивает, и щеки его наливаются вишнево-карминным румянцем. Хайтам чувствует, как кончики пальцев, покрытых хной, вцепляются в его плечи, желая не то оттолкнуть, не то прижать ближе. — Хайтам? Неужто ты разум потерял? Может, и потерял. Хайтам и сам не знает. В одном уверен точно — не сдержится, если Кавех не уйдет. Он не привык лгать и говорит прямо, хотя слова режут горло точно бритва: — Лучше тебе уйти, Кавех. Кавех лишь смеется: — Что, так сильно хочешь меня, что не можешь терпеть? Хайтам больше не утруждает себя разговорами, отвечая одним лишь взглядом. Кавех ловит его, неожиданно голодно, пытливо, будто только этого и ждал. Зрачки медово-чайных глаз расширяются почти до краев и тонкие, облаченные кольцами пальцы соскальзывают с плеч на затылок, сжимая пряди в кулак. Кавех заставляет его запрокинуть голову, щурится, всматриваясь в лицо, будто сомневается. — Покажи. И я решу. — Покажу — сбежать уже не сможешь. Кавех снова смеется — неверяще, дразняще, — в затуманенном желанием разуме это звучит как призыв. И Хайтам подается вперед, кладет руки на твердые бедра, вновь прижимаясь ртом к разгоряченной коже. Он сминает мешающие слои ткани, разводит их в стороны и понимает — Кавех не надел белья. Более откровенный намек представить сложно. — Наряд наложника не предполагает… — начинает Кавех, но Хайтам не слушает. Он наклоняет голову, игнорируя боль, утыкается носом в жаркий пах, слизывая с него привкус соленого возбуждения. Член у Кавеха крепкий, красивый, крупный для беты. Он еще не возбужден до конца, и Хайтам на пробу проводит языком, поддевая головку, и ныряет кончиком под крайнюю плоть. По телу Кавеха проходит дрожь, но он подается ближе, и Хайтам воспринимает это как разрешение. Желание доставить удовольствие становится почти маниакальным, и разум Хайтама опасно кренится. Он касается упругих ягодиц, ласкает их прямо сквозь шелка, ловя момент, когда Кавех инстинктивно подается вперед и глухо стонет. Он движется далеко не в полную силу, и все же тот факт, что он не может сдержаться, подстегивает Хайтама смоченной в воде плетью. Он заглатывает глубже, ласкает напористее, кружит языком вокруг обнажившейся головки, щекоча кончиком узкую щелку уретры. Член Кавеха тяжелеет, становится толще, исторгая пряную смазку: Хайтам выпускает его изо рта с влажным, не слишком пристойным звуком, чтобы взглянуть на результат, но Кавех не дает ему сполна насладиться видом — вжимается в губы, царапает затылок, не прося разве что в голос. Хайтам подчиняется, открывает рот снова, позволяя проникнуть, ловит сдавленное: — Ах, да, да, так!.. Ему это нравится. Все это. И вкус чужой смазки, заполнивший рот, и хриплые всхлипы, и легкая боль — там, где в него вонзаются острые ногти. Ему нравится запах Кавеха — одуряюще терпкий и сладкий, нравится чужое возбуждение, перерастающее в неприкрытый восторг, от которого тесно внутри и едва выходит дышать. Хайтам тянется к собственным брюкам, дергая ремень, но хватка на волосах становится крепче. — Стой, — одергивает Кавех, и Хайтам послушно замирает, глядя на него снизу вверх. Лицо Кавеха раскраснелось, искусанные губы припухли, нежный румянец сполз от щек к груди, будто бы подсвечивая золотистую, нежную кожу. Весь этот невинно-порочный облик резко контрастирует с цепким, внимательным взглядом. Он Хайтаму знаком. Так Кавех смотрит на свои чертежи, на новые модели в присланных главой Кхашевара каталогах, на причудливой формы цветы и звездное небо. На все, что так или иначе Кавех считает красивым. Эта мысль приносит намного больше удовольствия, чем Хайтам мог бы представить. В глазах напротив он видит голод и неприкрытую жажду, нетерпение и живое влечение. Хайтама хотели многие. Хайтам привык обонять чужое возбуждение, но не испытывал ничего, кроме пренебрежения и скуки. Никаких ответных чувств. Ни разу. Ни один аромат не сводил его с ума, ни один омега не смог бы заставить валяться в ногах. А Кавех смог бы. О, Кавех смог бы. Он отстраняется, вытаскивая изо рта Хайтама член, и тот мгновенно прижимается к напряженному животу. Хайтам не сдерживается, издает протестующее рычание, но Кавех упирается в него расписанной ступней и толкает назад, заставляя упасть в кресло. — Терпение, — говорит Кавех, лукаво щуря кошачьи глаза и даже не пытаясь спрятать насмешку, — всегда вознаграждается, мой господин. — Я не стану ждать тысячу и одну ночь. Кавех лишь смеется. Его смех уже не заливистый — хриплый, но все такой же очаровательный. Он по-змеиному плавно ведет плечами и опускается вниз, становясь перед Хайтамом на колени. Под ним осуждающе скрипят исписанные ровным почерком бумаги, и Кавех небрежно сбрасывает их на пол. Он по-свойски тянется к одному из шкафчиков, где Хайтам хранит смягчающее масло для рук — после долгой работы с документами кожа сама как пергамент, — распечатывает бутылек и щедро льет на ладонь, затем поворачивается к Хайтаму спиной и широко разводит бедра, позволяя увидеть, как под полупрозрачной тканью расходятся ягодицы. Длинные, тонкие, скользкие от масла пальцы скользят к туго сжатому входу, надавливают, обводят по кругу. Кавех чуть меняет позу, опершись о свободную руку, и снова касается себя, проникая так медленно, что сердце Хайтама успело отстучать добрую сотню раз. Неподатливые мышцы раскрываются неохотно, принимая за раз лишь кончик фаланги, и Хайтам забывает дышать. Непроизвольные реакции тела альфы на омегу всегда были для него лишь физиологией, чаще досадной. Он знал об анатомии трех полов все, чему могли научить учебники и скучные курсы Академии, но никогда, ни от одного случайного секса он не испытывал такого. — Нравится? — голос Кавеха такой же смеющийся и озорной, как его брошенный через плечо взгляд. Он знает о том, как выглядит сейчас, знает, что глаз от него отвести невозможно. — Догадайся. Кавех недовольно цокает языком, тем же взглядом говорит: «безнадежен», и проталкивает в себя сразу два пальца. Рот мгновенно наполняется слюной — животная реакция альфы на раскрытого омегу. Банальность. Тогда почему ощущается так?.. Хайтам никак не может подобрать нужное слово, когда Кавех начинает покачивать бедрами, прогибаясь в пояснице и насаживаясь на пальцы. Все это выглядит как более откровенный вариант уже увиденного Хайтамом танца. Он не выдерживает — поднимается с кресла, и Кавех тут же вопросительно оглядывается. — Мне прекратить? Хайтам качает головой и накрывает грудью покрытую испариной спину, ныряя ладонью под ткань полупрозрачного чоли. — Нет. Спор есть спор, — шепчет он в аккуратное ушко, — потанцуй еще немного, Кавех. Он обхватывает член Кавеха, неспешно проводит по всей длине, собирая вязкие капли предэякулята, и проникает внутрь вместе с его пальцами. Кавех тонко вскрикивает и резко подается назад, насаживаясь сильнее. — Все хорошо, — говорит Хайтам, заменяя его ладонь своей, — я помогу. Кавех лишь смазанно кивает, упираясь в стол обеими руками, и тяжело, жадно дышит, пока Хайтам продолжает его растягивать, упираясь в жаркие стенки уже тремя пальцами. — Не представляешь, — выдыхает он, — Сколько раз я представлял, как ты… говоришь эту фразу… — Каждый… — хрипло продолжает Кавех, — долбаный заезд… я хотел… чтобы ты загнал в гараж… Сокола… а затем… повязал меня на его капоте… Это становится слишком. Настолько чересчур, что почти невозможно терпеть. Хайтам разворачивает Кавеха к себе, укладывает на спину и нависает сверху, вглядываясь в раскрасневшееся лицо. — Этого недостаточно, — Хайтаму впервые за всю жизнь приходится сделать над собой усилие, чтобы говорить внятно. Взгляд Кавеха выражает непонимание, и Хайтам добавляет, трогая растянутый вход, — все равно будет больно. Взгляд Кавеха наполняется решимостью и чем-то таким, чему тяжело дать название. — Пусть. Люблю тебя. Хочу тебя. Фразы бьют по нервам, будто кто-то нажал на притянутый к ним спусковой крючок. Хайтам разводит стройные ноги, становясь между ними, выливает остатки масла на свой член и входит в Кавеха одним слитным движением. Кавех протяжно стонет и вцепляется в его спину, царапая, наверное, до крови. Это приятно. Как скрещенные на пояснице ноги. Как стопы, задевающие ремень его брюк. Впервые Хайтам позволяет вечно подавленным инстинктам одержать над собой верх, подчиняется им, знающим о человеческих телах куда больше, чем начитанный разум. Он вылизывает взмокшую от пота шею, утешает, успокаивая, покрывает поцелуями, подхватывает под спину, чтобы напряжение ушло из изогнутого позвоночника, выходит из разгоряченного тела и входит снова, на этот раз так, как нужно — Кавех вскрикивает и откидывается назад, открывая беззащитное горло. Тело Хайтама работает за двоих: он чувствует, как его собственная смазка пачкает бедра, как заполняет Кавеха, облегчая боль и уменьшая трение. Напористая ласка помогает Кавеху расслабиться, обостряет удовольствие. Он крепко сжимает Хайтама внутри, приподнимает бедра, мелко двигаясь навстречу. Такой узкий, влажный, горячий, что кружится голова. От напряжения в паху тело, кажется, готово взорваться. С каждым проникновением становится легче, Хайтам старается проникнуть как можно глубже, прижимаясь ртом к зацелованным до крови губам. Он на ощупь находит член, растирая в пальцах скользкую головку. Кавех уже и не стонет, только жалобно хнычет, уткнувшись лбом в его плечо. — Так — хорошо? — Да, да, сильнее! Хайтам подчиняется просьбе, раскрывая тело под собой до предела. Кавех вскрикивает на особенно сильных толчках, и от звука его голоса Хайтама переполняет до краев, и хочется не то завыть в голос, не то зарычать. Дурак тот, кто говорил, что беты ничем не пахнут. Кавех пахнет всем. Яблочным цветом и небом, летним солнцем и сладчайшими фруктами. Его аромат дурманит, растворяется в венах, разгоняет кровь. Прекрасный до вспышек перед глазами. Когда Кавех кричит так, что закладывает уши, когда сжимается на нем в тягучем спазме и кончает на свой живот, Хайтаму срывает все тормоза. Он вбивается настолько глубоко, как только могут позволить их тела, и удовольствие вперемешку с диким, первобытным бешенством покидает его. Оргазм вышибает из него дух, заполняет пространство чернотой, перекрывает кислород, чтобы после влиться внутрь чистейшим воздухом, пахнущим страстью, жаром и персиками с привкусом ванили. Его член тяжелеет, расширяясь у основания узла, и Хайтам с усилием проталкивает его в Кавеха. Волна второго оргазма скручивает его тело словно судорогой — Хайтам кончает снова, вяжет Кавеха, наполняя его собой изнутри, присваивая себе до последней клеточки тела. Сущность альфы в нем довольно урчит, но Хайтам и не думает ее одергивать. Он падает в кресло, утягивает Кавеха за собой, обнимает его — так, чтобы ни за что не выпутался, и позволяет мутному мареву сна накрыть их обоих с головой.

***

Хайтам просыпается утром, позже, чем привык, но раньше, чем ожидал. Кавех сидит на его коленях, прислонившись к груди, и шелковые покрывала поникли вокруг него, словно крылья обессилевшей бабочки. Узел за ночь спал, но запах недавней вязки никуда не делся, и то, как пахнет сейчас Кавех, — изумительно. Хайтам касается высокого лба, отводит от него растрепанные пряди волос, боясь разбудить, но Кавех, оказалось, вовсе не спит. Он поднимает голову, и в Хайтама упирается встревоженный, едва ли не испуганный взгляд. Потерянный, как у дикого олененка. На мгновенье нутро будто пронзает раскаленная игла — и за эту секунду Хайтам успевает перебрать добрую сотню вариантов того, что могло пойти не так. — Болит? — спрашивает он тихо, отчаянно стараясь вложить в этот вопрос все свое участие. Меньше всего хочется думать, что он поранил Кавеха в животной горячке, но такой расклад кажется самым вероятным. — А? — Кавех моргает, и тонкая морщинка, залегшая меж его бровей исчезает, — Нет. О, нет, ничего такого. Ты был достаточно… Аккуратен. Спасибо. Просто ты… я… — Он запинается, будто пытаясь подобрать слова, но никак не находя нужных. Его метания очевидны настолько, что даже далекому от обыденных эмоций Хайтаму все становится ясно. Он с мысленным усилием разжимает руки, и Кавех разом бледнеет. — Ты ведь… Жалеешь о том, что случилось? Хайтам, собиравшийся задать тот же самый вопрос, замирает. Вздергивает бровь. — А должен? Кавех хмурится и ерзает у него на коленях. — Наверное?.. — его голос совсем теряет уверенность. — Ты же… альфа и… если люди вдруг узнают, что ты… со мной… — с каждым словом он становится все тише и тише, и… — Хочешь, помечу тебя? Кавех резко вскидывает голову, и Хайтам с легким удовольствием отмечает, что взгляд у него совершенно ошалевший. — Ты — что? — Помечу, — терпеливо повторяет Хайтам, — Если тебя так беспокоит то, что скажут другие люди. — Вот так просто?! — Хочешь полноценный обряд ухаживаний? Без проблем. Можем выбрать дату, и… Он не успевает договорить, потому что Кавех начинает смеяться. Его смех мгновенно разряжает обстановку, заставляя напряжение улетучиться. Хайтам не выдерживает — улыбается тоже. Он позволяет себе идти на поводу у инстинктов: вновь обнимает Кавеха, крепче прижимая к себе, и утыкается носом в его висок. Этот запах — настоящий, правильный, — мгновенно наполняет легкие, даря успокоение. — Ну ты и дуралей! — Спорное утверждение. Кавех фыркает, зарываясь пальцами в его волосы и безжалостно их ероша. — То есть ты меня не выгонишь? — Нет. — И аренду не поднимешь? — Если не влезешь в очередные долги — нет. — И я тебе нравлюсь? — Определенно. Кавех замирает. Отстраняется, будто чтобы рассмотреть его получше. В его глазах вновь вспыхивает то лукавое, кошачье выражение, которое так полюбилось Хайтаму вчера. — Повтори! — «Определенно». — Не то, дурень! Скажи «Ты нравишься мне, Кавех!» «Я люблю тебя, Кавех!» «Я мокну, словно девица, от твоего вида, Кавех!» Хайтам морщится. — Не неси ерунды. — Пф! Всё такой же чурбан. Кавех вскакивает с его коленей, но тут же охает и хватается за поясницу. Хайтам придерживает его, помогая не упасть, и не сдерживается — проводит языком вдоль шеи, сыто и довольно урча. — Надеюсь, — ворчит Кавех, впрочем, не пытаясь его оттолкнуть, — это не повлияет на твои навыки. Говорят, в гон альфы особенно неосторожны за рулем. — В гон альфам положен отпуск, — отвечает Хайтам, впрочем, не разжимая объятий. — И их паре тоже, — добавляет он после краткой паузы. Кавех поворачивается к нему. И его улыбки достаточно, чтобы затмить собой полуденное солнце.