Отыскать для себя твою историю

Он не понравился мне сразу. Вероятно, потому что сложно испытывать симпатию к неизвестному, что, словно крыса, скрыв своё тело ворохом изношенной ткани, роется в запасах погреба твоего особняка. И ещё сложнее, когда этот неизвестный, блеснув льдом голубых глаз, приставляет к горлу нож, вжимая тебя в стену. До сих пор я ощущаю на дрогнувших губах вкус сорвавшихся с них хрипло слов. Первых слов, что я сказал ему. Я помню наш диалог дословно. — Там только проросшая картошка и подгнившие овощи, их завтра должны выбросить. Зачем они тебе? — я не сопротивлялся его хватке и только смотрел в эти почти неестественные небесно-голубые глаза, горящие решимостью и отчаянием через лохматую чёлку, будто слипшейся от смолы или жира. Стоит закрыть глаза, и меня вновь обдаёт тем взглядом, почти немигающим, пригвождающем к каменной подвальной стене. Лишь позже я узнал, что мы почти ровесники: мне было шестнадцать, ему же — пятнадцать. Но, когда он прижимал меня к стене своим хрупким, костлявым телом, я едва ли дал ему больше тринадцати. Он рассмеялся мне в лицо, заливисто и громко, так, что эхо больно ударило по ушам. Холод лезвия исчез с горла, и этот мальчик отшатнулся на несколько шагов, хватаясь за живот и смахивая пальцами проступившие слёзы. Он смеялся надо мной — а я не понимал, почему. Мне даже захотелось ему врезать. — Эй! — я прервал его, хватая за грудки и встряхивая, — Я предупредил тебя, что ты там ничего не найдёшь, а ты смеёшься надо мной? Кто ты вообще такой и что здесь делаешь? — Моё имя ничего тебе не даст, а свои пути проникновения к чужим запасам я не раскрываю, — хмыкнул он ядовито, — Так что, если не хочешь покалечиться, сделай вид, что меня здесь нет и никогда не было, дай мне спокойненько обворовать запасы твоего богатенького учителя, и никто не пострадает. — Пострадают запасы! И разве тебе хочется становится вором? — Голодать мне не хочется больше. Так что исчезни, идиот, — резкий удар в живот настиг меня неожиданно, и я скрутился на полу, не в силах даже сделать вдох. Под рёбрами стянуло болью, а тело, более мне неподвластное, словно окаменело. Лишь размыто я мог видеть, как этот мальчишка, перепрыгнув через меня, помчался к запасам на другой стороне погреба, жадно распихивая по карманам овощи, а часть кидая сразу в рот, будто это была последняя еда в его жизни. Тогда я не понимал, насколько близко было это моё сравнение к правде. — Ты… Так ты есть хотел? — я с трудом сумел подняться и, доковыляв до разорителя учительских запасов, схватил его за плечо, — Мог ведь просто попросить, а не нападать на меня. — «Просто попросить?» — развернувшись, он вновь залился смехом, едва не подавившись яблоком, — Смотрю, в твоём мире всё очень просто! Попросишь — и сразу всё дадут. И красивую одёжку, — его тощая бледная рука огладила тонкий ворот домашней рубашки, — и горячую воду с душистым мылом по нескольку раз в неделю, — пальцами он легко докоснулся до моих волос, прежде, чем брезгливо откинуть белоснежную прядь и запрыгнуть на мешки с овощами, усаживаясь и закидывая ногу на ногу, — и еду на золотом блюдечке с каёмочкой подадут ещё после купаний. Ну да, как же ещё, когда ты воспитанник самого влиятельного человека в городе. Ной, так ведь он тебя назвал, да? Так вот что, Ной, — издевательская усмешка сползла с его лица. Он смотрел сверху вниз, не мигая. Так, как никто не смотрел на меня раньше, — Знаешь, больше всего я ненавижу таких, как ты. Наивные богатенькие дураки, которым всё достаётся настолько легко, что они даже цену этому не знают. Дураки, смотрящие на мир через розовые очки. «Просто попроси»! Да никто даже милостыню на улице тебе просто так не подаст, а ты предлагаешь подойти к воротам и просить ужина? Накормят меня в таком случае только ударами по хребту, а это такое себе удовольствие. — И всё же!.. — Что «и всё же»? Ты будто бы сам радушно открыл дверь грязному незнакомцу и пригласил бы его за стол, если бы он попросил поесть. — Открыл бы, — я ответил ему со всей той искренностью, что была во мне и подкреплялась вскипающим в жилах праведным гневом. Этот оборванец недооценивал меня. Не верил в простые для меня истины. — Тогда… — он спрыгнул с мешков, и уголки его губ приподнялись в почти заигрывающей улыбке, — Месье Ной, прошу, накормите бедного и обездоленного ребёнка, не покиньте мою несчастную измученную душу, за ней у меня ни гроша, — в наигранных муках он приложил ладонь ко лбу и даже покачнулся, прежде чем с самой наглой и неискренней мольбой уставиться мне в глаза, — Если я не поем сегодня — ах! — я точно, совершенно точно умру с голоду. — Хорошо. Пошли, — и, не дожидаясь ответа, схватил его за руку и потянул к выходу, — Я скажу Учителю, что встретил тебя у задних ворот, и тебе очень хочется есть. Ужин как раз будет готов через полчаса. — Эй! Что ты… Куда… — Так ты же сам попросил, — я тяжело вздохнул. Он раздражал меня всё больше, — Я согласился помочь, что теперь-то не так? Он по-прежнему смотрел на меня как на идиота, и, кажется, уже почти захотел взять все свои слова обратно и сбежать прочь с награбленными яблоками, когда от стен эхом отразилось болезненное урчание пустого желудка. — Ничего, — ему оставалось только подчиниться мне. И после, сжав его руку лишь крепче, будто боясь, что он в любой миг сбежит от меня, я повёл его к Учителю, представив несчастным бродягой, измученным голодом. Лишь там, когда строгий взгляд Учителя обратился к мальчику, я и узнал его имя. — Месье, моё имя Ванитас. Прошу прощения, что потревожил ваш покой своим видом, — так сказал он, склонившись в поклоне и пряча взгляд где-то меж тёмных досок паркета. Ответом ему была лишь краткая улыбка на вечно спокойном лице и ласковый жест, приглашающий сначала в ванну, а после к ужину, что как раз оказался готов к его возвращению. Тот вечер запомнился мне странной, искусственной идиллией, которой я, однако, в силу возраста не придал значения. Что-то будто было между этими двумя. Лишь смутно я догадываюсь теперь, что за неприязнь скрывалась в смиренно опущенном взгляде нахальных глаз; что же скрыл за улыбкой Учитель, кажется, мне не суждено распознать никогда. Может, Учитель умел читать мысли и, лишь заметив мальчишку уже знал, что тот несостоявшийся вор-убийца? А может, было скрыто в фигуре Ванитаса что-то ещё, что-то гораздо более жуткое, чего мне, увы, так и не удалось разгадать? Однако граф был добр к Ванитасу и охотно после пускал меня с ним гулять, никогда притом не попрекая меня за сомнительные знакомства, о чём, как я позже выяснил, шептались обо мне в свете. И всё же оба они будто избегали встреч друг с другом. Лишь раз, когда на улице разыгралась гроза и у Ванитаса началась лихорадка, я сумел уговорить его остаться в нашем особняке на ночь. Я одолжил ему одежду и уложил в спальне, на собственной кровати, кутая во все одеяла и шерстяные пледы, чувствуя совершенную беспомощность перед бьющим его ознобом. Поздней ночью, когда уже все слуги спали, я сам бегал греть ему молоко с мёдом и заставлял выпивать горькие настойки, оставленные врачом вместе с рецептом. Ливень в ту ночь обратился настоящим штормом, стеной воды затопившим улицы, нещадно, будто в безумном порыве ярости, сбивая с кустов бутоны только расцветших цветов в саду, колотя по крыше и окнам, то и дело выбивая ставни, врываясь в освещённую наполовину стаявшими свечами комнату. Гром несколько раз ударял ровно в тот момент, когда я подбегал ближе всего к окну, дабы поскорее закрыть его и выгнать из покоев больного ледяные смертоностные вихри. А я всегда боялся грома. Один раз ударило сильно и так близко, что я видел лишь толстый шов молнии, испепелившей в мгновение пространство. У меня подкосились ноги, и слёзы сами собой обожгли глаза. Руками я до боли впился в подоконник. — Ной… Дитя ковчега, боящийся грозы? — его хриплый смех донёсся до меня сквозь грохот бури. Я обернулся. Ванитас полусидел на кровати и насмешливо смотрел на меня, будто это не его теперь лихорадило так, что он едва мог говорить, не сбивая дыхания. Пока я стоял так, тупо уставившись на него, он продолжал, — Ной был тем, кто спас жизнь на земле от Гнева Господня, кто бесстрашно вёл ковчег сквозь нескончаемый шторм. И как только твой Учитель сумел дать тебе столь неподходящее имя? — Я… Я не боюсь! — жалкая попытка оправдаться. Господь наверняка разозлился на неё и вновь опрокинул на землю раскатистый гром, от которого я подскочил на месте и вскрикнул. Ванитас рассмеялся, но его дрожащая рука уже приподняла одеяло, приглашая меня к себе. Я не понял этого сразу, и Ванитас поторопил меня: — Мне холодно так сидеть, залезай скорее. Ну же, трусишка Ной. Оставалось только подчиниться ему и юркнуть под приятную тяжесть одеял. И как-то сам собой я прижался к хрупкому телу Ванитаса, а он не отстранял меня. Между нами повисла тишина, мягкая и спокойная. С каким-то странным, непривычным для меня трепетом я различал в ней, сквозь шум грозы, по-прежнему сбитое лихорадкой дыхание и неунимающийся стук его сердца, всматривался в залёгшие от тускнеющих свечей тени на его бледном нездоровом лице. Ванитас не обнимал и не удостаивал меня и взглядом, с неясным мне, невыносимым упорством уставившись на подрагивающую свечу на тумбе, будто высматривал в её последнем получасе жизни что-то. И я не решался прервать это мгновение. Снова грянул гром, и ставни болезненно заныли, чудом устояв под яростью Неба. Я рефлекторно вжался в Ванитаса, сминая пальцами одежду, когда послышался его тяжёлый вздох. — Я… Прости. — Дурак, — лишь обронил он, по-прежнему не смотря на меня, но поправив одеяло так, что теперь оно накрывало меня с головой и тёплый пух приглушал звуки дождя. Свеча стремительно догорала, а Ванитас всё не сводил с неё взгляда. Он явно был чем-то обеспокоен. — Ванитас, что-то не так? Но он продолжал молчать, будто не расслышав моих слов. Мне пришлось догадываться. — Ты говорил, что у тебя есть папа. Боишься, что он потеряет тебя и будет волноваться? Учитель бы точно волновался, если бы я не вернулся домой к ночи, особенно в такую погоду. Не беспокойся, завтра, когда закончится гроза, я отведу тебя домой и мы всё объясним ему. Уверен, он не станет ругаться за то, что ты остановился у меня без спро… — Какой ты шумный, ей-богу, — тцыкает Ванитас, и снова стихает. Кусает губы, но, сдавшись, всё же говорит сдавлено: — Я боюсь только того, что в такую ночь, когда заливает даже в богатый дом, в нашем буйствует сквозняк и разражается Всемирный Потоп. А отец… Отец даже не узнает, что меня не было этой ночью дома. В последнее время он почти не приходит в себя. Продолжать он не смог, но я понял, какие слова стали у него в горле комом. Вот только я впервые слышал о болезни его отца. И не мог оставить этого просто так. Не мог пропустить мимо ушей то, что болью сковало мою грудную клетку. — Почему ты раньше не говорил, что твой отец болен? — я подскочил и руками повернул голову Ванитаса к себе, заставляя эти растерянные голубые глаза смотреть аккурат в мои, — Почему скрывал? Не хочу показаться грубым, но… Но если у тебя даже толком денег на еду не хватает, разве сумеешь ты вылечить его самостоятельно? Снова собрался воровать, но теперь лекарства? Думаешь, твой папа будет рад жизни, спасённой такой ценой? — А я должен докладывать тебе всё о своей жизни? — Нет, но… — Тогда перестань лезть ко мне. Я сам справлюсь со своими проблемами. — Справишься? И как же? Пойми, Ванитас, — мне тогда действительно казалось, что он не понимал меня, и я схватил его за плечи, встряхивая. Взглядом я умолял его дослушать. Сердце билось так быстро, что мне уже самому начинало становиться дурно, будто я заразился лихорадкой. Я ходил по тонкому льду и почти чувствовал, как он трескался: взгляд Ванитаса тяжёлым ударом разбивал опору под моими ногами, — Ванитас, пожалуйста. Я… Я хочу тебе помочь. Ты мой самый дорогой друг. Разве могу я закрывать глаза на то, как ты страдаешь? — Я… — Ванитас! — Ной, я справлюсь, — он вырвался из моих рук, потупив взгляд на одеяло, и я отчётливо помню, как побелели костяшки пальцев, впившихся в ткань, — Похоронить человека не так уж трудно, — он говорил спокойно, и жуткая улыбка тенью мелькнула в уголках его сухих губ. У меня перехватило дыхание. — Не говори так о собственном отце. Он ещё не умер, его можно спасти. Мой Учитель врач, ты должен это знать, а потому… — Отцу уже не помочь. Он сам врач и прекрасно понимает своё положение. С самого начала, когда эта мразь его отравила, понимал, но лечить всех подряд не бросил, до последнего гроши брал. С его навыками он давно мог бы в люди выбиться, а он едва ли не за бесплатно лечил, мол, чтобы все точно смогли позволить себе быть здоровыми… Отвратительно. Вот за это он и поплатился. — Неужели… — Я не знаю, кто это был, — он мотнул головой, — Не разглядел лица. Но я точно видел, как один из его пациентов что-то подсыпал ему в еду, и после этого отец и «заболел». Да отец и сам это понимает, хоть мы никогда этого и не обсуждали. Повисла тишина. Я не знал, что ответить, и лишь рваный тяжёлый вздох сорвался с моих губ. Глаза жгло слезами. Его смирение и собственное бессилие свинцом заполняли грудь; меня трясло. Я обнял его крепко, так, как только мог. Молния вновь ударила так близко, что казалось, стены сотряслись от белого огня, вмиг заполнившего пространство, и я весь сжался, рефлекторно, наверняка доставляя Ванитасу дискомфорт, если не боль, от впившихся в его слабые руки пальцев. Он, однако, ничего не сказал. Он всё смотрел на свечу, почти потонувшую в собственном воске. Это были последние минуты её жизни. — Ванитас… Завтра, как только проснёмся, пойдём к твоему папе, — всё же сумел прошептать я ему в плечо, — Я немного учился, и, может, что-то смогу. А если нет, попрошу помощи Учителя, он не откажет. Может, шанс ещё есть. Точно есть. Пока он жив, мы ещё можем постараться его спасти. Ванитас ничего не ответил. Он так и сидел, пока, как ему показалось, я не заснул у него под боком. Тогда сквозь сон я почувствовал, как рука его легла на мои волосы и мягко потрепала, прогоняя прочь терзавшие теперь мою душу мысли. Лишь после этого он сам лёг удобнее и, аккуратно приобняв меня, засопел прямо мне в макушку. А шторм всё грохотал за окном, но мерное дыхание Ванитаса, его тепло и объятия заглушали его. Я спал сладко, как, кажется, никогда прежде. — Глупый Ной. Надеюсь, когда ты вырастешь, ты перестанешь бояться грозы и сам сумеешь справиться с ней. Когда-нибудь рядом не окажется никого, готового спрятать тебя от молний, — я слышал его хриплый голос, но, вероятно, это уже приснилось мне. Даже не так: я надеюсь, что мне лишь приснились эти слова, слишком взрослые для пятнадцатилетнего мальчишки. . . . Когда я проснулся, было уже позднее утро, и постель оказалась пуста. Простыни, однако, ещё сохраняли тепло. Ванитас ушёл совсем недавно, и я, не приводя себя в порядок и даже позабыв о тапочках, выскочил из комнаты и поспешил вниз по лестнице: он не мог уйти далеко, и я обязан был догнать его, пусть даже мне пришлось бы выбежать в домашнем на улицу. Но до этого не дошло. Ванитас стоял под винтовой лестницей, там, где скрывалась дверь, ведущая в подвал. Я не знал, что скрыто за той дверью. Учитель всегда закрывал её на замок, и ключ всегда был при нём; мне же он никогда не раскрывал секретов этой комнаты, отводя меня прочь и с мягкой улыбкой объясняя, что там он проводит медицинские опыты, и потому там может быть опасно, особенно ребёнку. Выросший под его крылом, мягким и надёжным, получивший от него всё, начиная с тёплой постели и кончая образованием и воспитанием, я никогда не смел сомневаться в его заверениях. И если в обмен на всё, что Учитель дал мне, он просил лишь никогда не приближаться к одной-единственной двери особняка, притом объясняя то моей же безопасностью, я и не думал перечить. Сейчас я вспоминаю, сколько странностей связано было с той дверью и с тем подвалом, отделённым от всех прочих погребов. И вспоминаю, как Ванитас, будто уже заранее что-то зная, особенно интересовался именно этим подвалом. В день нашей первой встречи, когда я тащил его за руку от погребов, он воспротивился мне лишь раз, когда мы проходили мимо той двери, привычно запертой на массивный замок. Он встал, уставившись на эту дверь, словно видел сквозь неё, и глаза его как-то странно остекленели. — Что за этой дверью, Ной? — усмехнулся он, уже по моему растерянному взгляду предсказывая ответ: — Не знаешь, да? Я утвердительно кивнул. — Учитель говорит, что проводит там свои медицинские эксперименты, и там может быть опасно для детей. Пошли скорее. И мы ушли. Ванитас более не напоминал мне о той двери, а я, поглощённый новым знакомством и нашими частыми встречами, играми во дворе и прогулками по ночному городу и крышам, разговорами обо всём, что попадалось мне на глаза, совсем позабыл о том случае и вспомнил лишь сейчас, спустя многие годы. И сейчас, марая бумагу в записной книжке, я припоминаю ещё один почти стёршийся из моих воспоминаний случай, связанный уже не столько с дверью, сколько с самим подвалом. Тогда, по своему обыкновению, мы играли на заднем дворе особняка в догонялки. Ванитас казался слабым мальчиком, но, стоило нам начать игру, я никогда не мог одолеть его. Ловкий и быстрый, он становился неуловимым, непобедимым и страшно раздражал. Моей главной мечтой было однажды догнать его. И в тот день у меня это вышло, пускай и не совсем честно. — Ванитас, смотри! — сбив дыхание в тщетных попытках догнать его, я резко остановился и вскинул руку куда-то вправо. Мой друг рефлекторно затормозил и обернулся, взглядом пытаясь отыскать то, что сумело отвлечь меня от яростной игры. Именно этого я и добивался. Сократив расстояние, я повалил его на густую траву близ кустов, прижав к земле. Аккуратно подстриженные ветки скрыли нашу небольшую драку от посторонних взглядов. — Поймал! Я наконец тебя поймал! — рассмеялся я через одышку, даже не замечая, как пряди моих волос щекотали его недовольное лицо. С гордостью я наблюдал, как он отплёвывает попавшую в рот траву и как его глаза наливаются яростью. — Подлец! — толчок пришёлся аккурат мне в грудь, и я, не ожидая от него такой силы, упал на спину. Ванитас оказался сверху, усмехаясь. Его руки устремились к моим беззащитным бокам — он давно выяснил мою слабость к щекотке, — Обманывать нехорошо, Ной. Разве твой Учитель тебя не… Он оборвал себя на полуслове. Боковым зрением, через ветви кустарника, мы отчётливо видели моего Учителя, тащащего из чёрного хода, также всегда запертого, как и дверь под винтовой лестницей, мешок. Я не разглядел в том ничего подозрительного: ход вёл из того же подвала, где Учитель занимался экспериментами. Вероятно, там накопился мусор, и его нужно было утилизировать. Ванитас, однако, вдруг сорвался с места и бросился к незапертой двери. Отряхнувшись, я кинулся следом. — Стой, Ванитас, куда ты? — шипел я ему в спину, но он казался быстрее прежнего, а моё дыхание так и не восстановилось от игры. Настичь его удалось лишь тогда, когда он стоял на пороге открытого подвала. Я не мог разглядеть, что там: нас разделяло ещё несколько шагов. Он же смотрел аккурат в простирающуюся оттуда пустоту, и её щупальца уже окутывали его неподвижную фигуру. Его трясло, — Ванитас… Я потянулся, чтобы схватить его за руку. Но не успел. — Что это вы тут делаете, мальчики? — ласковый голос Учителя, нависшего над нами, отдавал сталью. — Я… Мы… Мы случайно, Учитель! Простите, пожалуйста, Ванитас не знал об этом подвале, а мы играли в догонялки, и случайно… Ну же, Ванитас, — я таки дёрнул его за рукав, — Извинись перед Учителем и пойдём играть дальше. Здесь ничего интересного, правда же, Учитель? Эй, Ванитас, — я снова дёрнул его за рукав. Но он так и не обернулся. Улыбка исказила его лицо. Учитель был зол. Я кожей чувствовал это, и по позвоночнику пробегали мурашки. — Действительно, тут ничего интересного, — вечная улыбка исчезла с его лица. Глаза, алый и синий, прожигали Ванитаса насквозь, и я впервые видел, чтобы Учитель с такой силой сжимал свою трость: в тот день нам повезло, что та трость была сделана из крепчайших материалов и не треснула под таким напором, — А раз тут ничего интересного, полагаю, месье Ванитасу, — он процедил это обращение с особенным ядом, — больше нечего делать в моём особняке, — секундная пауза обрушилась на нас тяжестью в несколько тонн, — Вон. — Благодарю за гостеприимство, — лишь теперь Ванитас развернулся, не мигая, смотря аккурат в глаза Учителю. Я чувствовал, как между ними мелькали молнии, и мои колени сводило дрожью, — Тогда позвольте наконец откланяться. И он ушёл. Так быстро, что я вновь не сумел догнать его. Лишь слышал, как он бросил себе под нос сухое и надрывное: — Хорошие у вас тут медицинские эксперименты. На том и окончилась та неясная мне до сих пор история с подвалом. Тогда я думал, что мне уже больше не позволят общаться с Ванитасом, однако я ошибался: Учитель не сказал ничего ни сразу после, ни даже впоследствии, осталась лишь негласная договорённость более не подпускать Ванитаса слишком близко к запертым дверям особняка, а лучше — и вовсе никогда не звать его в гости. Та гроза стала одним из немногих исключений из этого правила. Всё же Учитель никогда не был зверем — по крайней мере, я бы очень хотел верить в это и по сей день, когда пишу это. И в то утро, после грозы, от которого я отвлёкся, я вновь так и не сумел догнать Ванитаса. Пусть он ушёл недавно, но столь спешно, что мне оставалось только тщетно плутать, а после вернуться домой одному с страшным волнением, стальными тисками сдавившим грудь. . . . Я отыскал его спустя несколько дней. Не зная, где он живёт, и лишь по расплывчатым упоминаниям, данным им ненароком, да по словам таких же оборванцев, как он, я сумел отыскать нечто схожее с амбаром или шалашом. Он скрывался в тех дальних закоулках города, где давно закончились величественные особняки и уютные каменные домики среднего класса, а ноги сбивались не о твёрдые ровные плиты мощёных улиц, а о камни земляной пыльной дороги. Его дом, притеснённый старыми больными деревьями, опасно нависающими над ним и скрипящими на ветру, сколоченный из подгнивающих досок, накренённый, даже здесь, в трущобах, казался изгоем, и стоял поодаль, охваченный диким кустарником. Там, испачкав перчатки о ветхую ткань, служившую дверью, я и обнаружил Ванитаса. Он сидел на коленях перед чем-то длинным, накрытым старой простынёй. Его не смущал смрад, наполнявший комнату, составляющую здесь сразу и весь дом. Меня же чуть не вывернуло. То был запах гнилого мяса, крыс и плесени, и, кажется, я угадал тогда ещё что-то едкое, схожее с залежавшимся чесноком. Впрочем, не могу теперь говорить точно. Я и тогда не мог — теперь же сознание милосердно стёрло ту первичную пестроту запаха, застывшего там вместо кислорода и времени. Я окликнул Ванитаса. Тот даже не вздрогнул. Он не слышал меня. Я позвал во второй раз — и вновь остался неуслышанным. Лишь тогда, когда, набравшись смелости и переступив через несколько прогнивших досок, я положил ему на плечо руку, Ванитас вздрогнул и обратил на меня свой взгляд. Взгляд, который едва ли возможно забыть. Совершенно пустой и дикий, будто вылитый из синеватого помутневшего стекла. Он не сразу признал меня. А когда признал, кончики его губ задрожали в истерической улыбке, не затрагивая застывших во всё том же выражении глаз. — Ной… — голос его скорее напоминал скрип и больно ударял, минуя уши, в сердце. То сжалось у меня в груди, боясь биться рядом с мёртвыми слишком громко. Тогда я уже понял, что произошло и кто лежал под старой простынёй. Ванитас вцепился в подолы моего платья, — Он умер, Ной. Ты обещал, что мы пойдём вместе сразу после грозы, что ты осмотришь его, что попросишь своего Учителя, будь он проклят, о помощи… Он умер, ты понимаешь? Ты обещал!.. Обещал, что надежда ещё есть. Он умер в ту ночь, когда меня даже не было рядом, потому что ты… Ты утащил меня в свой треклятый особняк! Он подскочил на ноги и тут же опасно покачнулся. Я едва успел поймать его. Пальцы, тонкие и острые, впились в мои плечи, но я не позволил себе морщиться от боли. Ванитас продолжал раздирать словами моё сердце. — Это всё твоя вина, Ной! Ты, именно ты дал мне надежду, я поверил тебе, а ты… Ты… Что-то надорвалось в его голосе, и он, захлебнувшись в собственном крике, уронил тяжёлую голову мне на плечо. Я прижал к себе это дрожащее, забитое существо, и ладонь сама легла на грязную, взлохмаченную макушку. Сколько он здесь сидел? Ел ли он за эти несколько дней хоть что-то? Спал ли? Не мёрз ли под порывами ветра, пронизывающего промозглыми ночами эту бедную комнату? Я не знал — и боялся узнать. От одной мысли, что Ванитас мог провести несколько дней рядом с разлагающимся трупом, почти не отходя, позабыв, вероятно, и вовсе о еде, внутренности скручивало тупой болью. Хотелось прямо сейчас подхватить его на руки и унести прочь отсюда, от этого смрада, грязи и смерти. Отмыть и покормить, укутать в одеяла и не отпускать никуда из своих объятий, потому что иначе он точно снова сбежит. Хотелось забрать всю ту боль, что терзала теперь его, не позволяя даже самостоятельно стоять на ногах. Хотелось сделать хоть что-то. Нет. Мне хотелось сделать для него всё. Лишь бы Ванитас был счастлив. В то мгновение — и все мгновения после — для этого я готов был сделать, кажется, что угодно. — Прости, — прошептал я, чувствуя, как мои глаза жгут слёзы и как ком встал в горле, перекрывая доступ к кислороду, — Прости. Я… Я правда верил, что смогу помочь, спасти. Я хотел, чтобы всё было хорошо. Прости, Ванитас. Пожалуйста, прости. Я не знаю, сколько мы так стояли. Может, прошёл час, а может, лишь пара минут, но мы провели их в полной, поглощающей тишине, в которой я чувствовал только его. Его прерывистое дыхание и конвульсии беззвучных всхлипов, его крупную дрожь. Его отчаяние, пронизывающее каждый миллиметр его тела и охватывающее меня, словно болезнь или проклятие. Пожалуй, это и правда было болезнью. Самой жуткой и неизлечимой, остающейся незаживающими язвами на сердце, что можно лишь скрыть, но не излечить, не утолить боль, навеки застрявшую в душе. — Ванитас, — я тихо позвал его, когда рыдания стихли и лишь ветер завывал меж гниющих досок дома. Он откликнулся, неуверенно подняв на меня воспалённый взгляд, ещё тускло блестящий от слёз. — Прости, Ной, — выдохнул он наконец, отстранившись, но продолжая смотреть на меня в упор. Мне было страшно отпускать его, но я не мог позволить себе удерживать его насильно. К тому же, я вдруг осознал всю неловкость наших прикосновений: раньше Ванитас никогда не позволил бы даже заключить себя в крепкие объятия, теперь же мы обнимались долго и будто бы слишком интимно для простой дружбы. Ещё долго на моих ладонях, даже сквозь перчатки, ощущалось слабое тепло его спины и будто старый и засаленный, но шёлк его волос, что я перебирал совершенно неосознанно. Грудь спирало от того, как прижималась к ней секунду назад чужая, не оставляя и лишнего миллиметра для вдоха. Такое странное чувство… Оно посетило меня впервые, и от него щёки жгло будто огнём. Я не решился и далее заострять внимание на этом, и Ванитас сам вдруг вскинулся и отвёл взгляд, закашлявшись. — Эй, ты как? Всё в порядке? — Просто в горле пересохло, — он отмахнулся, как и всегда, небрежно от моей заботы. Только слабость в голосе выдавала его. — Надо похоронить его. Я всё организую. Только сначала надо позаботиться о тебе. Уверен, твой папа меньше всего хотел бы, чтобы ты зачах здесь, рядом с ним. Он бы желал, чтобы ты жил дальше. — Делай, что хочешь. И я действительно сделал то, что желал. Учитель по-прежнему без особого желания пускал в особняк Ванитаса, и потому я отвёл его в общественную баню, а пока он приводил себя в порядок, принёс свою старую одежду, из которой давно вырос, и она оказалась ему как раз. Мы пошли в моё любимое кафе, но Ванитас, заказав за мой счёт половину меню, отказался от десерта. Пожалуй, мне никогда не понять его ненависти к сладкому, особенно, к местному тарт татену, что тётушка всегда готовит сама как фирменное блюдо. И он ещё ругался на меня! Показательно морщился, когда очередной кусочек этой ослепительной сладости отправлялся мне в рот, обзывал сладкоежкой и маленьким ребёнком, болтал всякую ерунду о моих вкусовых предпочтениях. Я злился, и за шутливой руганью скрывал радость от того, что Ванитас улыбался мне, отвлёкшись от тяжёлых мыслей. Моих карманных денег хватило, чтобы снять небольшую комнату на окраине города на несколько дней. Там я и поселил Ванитаса, пока занялся похоронами. Объяснив всё Учителю, я получил от него немного денег на простой гроб и место на городском кладбище. Церемония вышла весьма скромной, на неё пришли лишь мы с Ванитасом и несколько пациентов погибшего. Все они были выходцами из трущоб, и я помню, как сдерживаемые слёзы застывали у них на ресницах. Ванитас смотрел на всё сухо, скрестив руки на груди, и, не зная его уже практически год, не чувствуя тех слёз, впитавшихся вместе с запахом гнили в мою рубашку, я бы наверняка счёл его бесчувственным неблагодарным сыном своего отца. Сразу после прощания с почившим Ванитас облокотился о старое дерево, росшее поодаль, и устремил взгляд куда-то в длинные ряды точно таких же бедных могил, тающих в холодных кровавых лучах заходящего солнца. Точно так же он смотрел тогда на догорающую свечу в моей спальне, я почти видел её отражение в его глазах, глубоких и далёких, как поднимающаяся с другой стороны неба луна. Звёзд в ту ночь не было. О чём он думал в те моменты столь сильно и тяжело? Что скребло его с обратной стороны рёбер? Я не решился спрашивать. Мне оставалось лишь положить руку ему на плечо, приобнимая. Ванитас сам облокотился на меня, выдыхая. Дерево нужно было ему, чтобы не упасть. — Они не переживают о его смерти, но теперь им до дрожи в коленях страшно за собственную жизнь, — хмыкнул Ванитас, переводя взгляд на медленно расходящихся бедняков, — Больше у них нет доктора, что станет лечить их за копейки. — Люди не настолько циничны, как ты думаешь о них. Почему они не могут грустить о смерти того, кто когда-то спас им жизнь? Даже если им страшно остаться теперь без его поддержки, почему они не могли любить его? — Потому что никто из них даже не навестил отца, пока он болел. Всем было плевать. Такова уж натура людей. Впрочем, что люди, что… — он вдруг осёкся и, оттолкнувшись от меня, зашагал прочь, — Забудь. Иди домой, Учитель наверняка тебя скоро потеряет. — Но… — Я хочу побыть один, Ной. Иди уже. — Ты снова пытаешься сбежать от меня? Ванитас, я не собираюсь… Но он снова перебил меня неприличным среди мёртвых громких смехом. — Дурак. У меня коленки дрожат, как я убегу-то? Если уж так скучаешь без меня, приходи завтра в гости. Обеда не обещаю, но, может, прогуляемся. Уверен, ты не знаешь тех мест, что я хотел бы показать тебе. . . . На следующий день я пришёл лишь к вечеру. Отчего-то я был уверен, что Ванитас не обманул меня — и он действительно ждал меня у себя. Откинув потрёпанную газету куда-то на стол, он растянул губы в широкой улыбке и, ничего более не объясняя, утянул прочь, обратно в город. — Думаешь, я не видел города? — хмыкал я тогда беззлобно. — То, что я хочу тебе показать, не видел. И он был прав. По множеству пожарных лестниц, пристроек и навесов мы забрались на крыши, на самую вершину города, над который днём были лишь птицы, а ночью — звёзды, как теперь, выглядывающие из-за полупрозрачного сатина перистых облаков. До сих пор отчётливо помню, как руки и ноги пульсировали от слабости и как много мне потребовалось времени отдышаться, прежде чем, упав на черепицу, открыть глаза. Весь город, укутанный мягкой вуалью сумерек, вышитой газовым сиянием уже зажжённых фонарей раскинулся передо мной на многие километры. Люди и кареты мельтешили в лабиринтах улиц, и здания, вдруг оказавшиеся такими маленькими, игрушечными, становились стенами этого чудного лабиринта. Весь гам доносился далёким бурчанием, смешиваясь с перешёптыванием деревьев в парках, и все запахи, начиная с горячего запаха корицы из кофейни и заканчивая влажной от недавно пролившейся мороси листвы деревьев в парках, подхватываемые ветром, сложным ароматом кружили голову. У меня перехватило дыхание. Как зачарованный, я подполз к самому краю карниза, чуть свешиваясь вниз, лишь бы получше разглядеть город, совершенно мне теперь неизвестный. Я знал эти улицы, и, стоило лишь мне отдышаться, без умолку рассказывал Ванитасу, как гулял там, меж этих мелких кирпичиков, как, сбегая тайком из дома, порой плескался ночью вон в том фонтане и как после отогревался, прозябший, за несколько кварталов оттуда в будке ночного сторожа. Я всё вспоминал, каким далёким был тот путь и как сейчас достаточно было лишь чуть сдвинуть запястье, чтобы вытянутый палец переместился от фонтана к сторожке. Мне бросались в глаза магазинчики сладостей, где мне знаком был весь ассортимент, и Ванитасу пришлось слушать про заботливого портного, когда я заметил, что он как раз закрывает свой магазинчик. Однако, и я наконец узнал много нового про Ванитаса: невольно, но он поддался моей наивной, совершенно детской восторженности и сам пускался в рассказы о своих приключениях. Правда, совершенно иных, чем у меня. Он рассказывал о том, в каких магазинчиках проще умыкнуть чего-нибудь и на каких улицах проще разжалобить прохожих на лишнюю монетку. Когда я говорил про фонтан, он перебил меня заливистым смехом. — Хоть где-то наши истории похожи. Однажды ночью я тоже прокрался туда, чтобы искупаться. Речка рядом с трущобами после этого казалась такой грязной. Он рассказал, как впервые попал на крышу. Тогда он скрывался от полицейского и, загнанный в тупик, запрыгнул на пожарную лестницу. Казалось, этого могло было хватить, но сознание, запуганное погоней, гнало его дальше, по карнизам и навесам, и вот он уже стоял здесь, на этой самой крыше, впервые вдыхая свежий, свободный от тюрьмы каменных и кирпичных стен ветер. Ванитас… Тогда, когда он смотрел куда-то вдаль ночного неба, на бледный месяц молодой луны, одиноко восседающей на тонких неустойчивых облаках, я впервые мог разглядеть на его лице столь блаженную улыбку. Мягкий взгляд обрамляли длинные пушистые ресницы, и мне вдруг захотелось подойти и коснуться его. Я не сумел себе отказывать и неловко стянул перчатку. Чуть дрогнув от распирающего грудь волнения, моя рука легла на его. Его пальцы переплелись с моими. Мы не смотрели друг другу в глаза, всё моё существо той морозной ночью и без того сгорало от неизвестного ранее жара. Я почувствовал, как Ванитас придвинулся ко мне и уложил голову мне на плечо. Мы могли сидеть так, в тишине и блаженстве, иногда сонно прикрывая глаза, до самого рассвета. Когда Ванитас почти уснул, прижавшись ко мне, пронзительный свисток заставил нас вздрогнуть и подскочить. Жандарм. Кажется, природа наделила его достаточно хорошим зрением, чтобы различить во мраке ночи две маленькие фигуры под самым небом. — Бежим. Из-за меня они знают, как сюда забираться, — Ванитас прошептал это, когда уже волок меня по неустойчивой черепице прочь. Следующие несколько минут моя голова кружилась от количества поворотов и перелазов через крыши и балконы частных домов, я быстро сбился со счёту узких проулков меж зданий, куда и мы едва могли протиснуться и, наконец, загнав себя в самый тёмный угол города, где даже самому мраку было тесно, затаили дыхание, прижимаясь друг к другу, скрытые от всего мира грязными коробками и горой мусора. Ванитас зажал мне рот ладонью, чтобы моё шумное дыхание не привлекло жандарма, почти нагнавшего нас. О грудь билось его сердце. Неловко ощущалось переплетение ног с его. В ушах звенело, и я с трудом улавливал сквозь этот звон прочие звуки: крики жандарма и гром его сапогов о плитку, пронёсшийся мимо. Спасены. — На всякий случай выждем ещё, — убрав ладонь, шепнул Ванитас, и его дыхание невольно опалило мне щёку. — Ванитас… Я хочу тебя поцеловать. Можно? — Что?.. — Нет, ничего прости… Думаю, уже можно выходить. Он давно ушёл и вряд ли вернётся. И я поспешил выбраться из нашего укрытия, когда тонкая рука Ванитаса, оказавшаяся вдруг невероятно сильной, дёрнула меня за галстук обратно, в густой мрак, и мои губы накрыли, истрескавшиеся и обкусанные, совершенно не такие мягкие, как описывают подобное в любовных романах. Нет, в этом не было ничего от любовных романов. Было неловко и немного страшно, было так много мыслей, так много моей и его неопытности… Это был мой первый поцелуй. Самый невероятный. Я чувствовал губы Ванитаса. Я крепко обнимал его, и он цеплялся за меня, отвечал, открывался так, как не открылся бы ни при одном разговоре. Мы не сказали друг другу ни слова. Выбравшись, мы ещё долго плутали по пустынным улочкам, перебрасываясь какими-то глупостями, прежде чем он проводил меня до дома и, словно даме, шутливо и галантно поцеловал руку, по-прежнему свободную от перчатки. Мы расстались с обещанием завтра встретиться вновь. И мы встретились ещё раз. И ещё. И ещё. Вскоре я сбился со счёту ясных дней и захватывающих ночей, что мы провели вместе, забывая о времени и об окружающих. Мы забывались настолько, что иногда, особенно поздними и промозглыми вечерами, я не возвращался домой, а оставался ночевать у Ванитаса, сославшись на слишком позднее, а потому небезопасное время. Укутываясь в старое одеяло, давно изъеденное молью, мы жались к друг другу у разведённого огня и были совершенно счастливы, будя друг друга на рассвете невинными поцелуями в щёку или в лоб. И, убегая от очередного жандарма, мы вновь и вновь терялись в особенно крепких объятиях друг друга. Моё сердце приятно трепетало от его звонкого смеха, скрывавшего после наших выходок смущение. К слухам же я был уже давно привычен и то, что они стали звучать чуть громче, не имело значения; Ванитасу же и вовсе всегда было на них всё равно. Мне казалось, так будет продолжаться всегда. Счастливо, легко, беззаботно. Но Ванитас вдруг стал отдаляться. Он отстранялся от моих поцелуев и каждый раз будто спешил выскользнуть из тёплых объятий, так, словно пробирающий до костей мороз был куда приятнее его сердцу. Мы стали реже встречаться — всё чаще он отказывал мне во встречах или, договорившись, не выходил ко мне и вовсе, а, когда я приходил к нему, гнал, словно заклятого врага. Всё чаще я, подглядывая в покосившееся окна так, чтобы Ванитас не заметил меня, замечал, как он смотрит на догорающий огарок. Смотрит тяжело, позабыв совершенно о книге или газете почти уже вывалившейся из его ослабшей руки. Он вспоминал о чтении лишь тогда, когда, будто поперхнувшись чем-то, сгибался от кашля. «Неужели он заболел? — думал я, но быстро отгонял эту мысль: — Нет, если бы он заболел, сказал бы мне. Нет никакого смысла в том, чтобы скрывать что-то подобное». Я много раз старался узнать, в чём дело, но каждый раз Ванитас отмахивался и менял тему. Мы начали много ругаться из-за этого, доходило почти до драк… А однажды Ванитас просто исчез. Мы договорились встретиться у нашего памятного фонтана, но, прождав его с целый час, я сдался и пошёл к нему. Там меня встретил лишь сквозняк, вольно гуляющий и наигрывающий что-то жуткое на скрипящих, будто расстроенное фортепиано, досках. Они словно предупреждали меня о чём-то — увы, я был глух и не разобрал ни единого их слова. Вероятно, они призывали навсегда забыть это проклятое место и Ванитаса. А я бы всё равно не смог. Ванитас снова сбежал меня, но я это не значит, что мне не удастся поймать его. Так я думал и отчаянно продолжал поиски. С ним точно что-то случилось. Я бесконечно винил себя в том, что вовремя не сделал всего, что мог, лишь бы узнать, лишь бы понять, что терзало его душу. Мне неизвестно было, куда он мог пойти и где скрыться столь искусно, и именно в те дни я отчётливо осознал: я совершенно не знал Ванитаса. Проведя с ним столько времени, обнажив ему всего себя, я, кажется, так и не сумел пробраться в самые глубины его сердца. Он закрыл их даже для меня. За несколько дней я обыскал весь город, ещё почти неделя ушла на окраины. Я много раз возвращался к нему. Я писал ему письма, оставляя на столе, но каждый раз, возвращаясь, видел их на всё том же месте. — Ванитас!.. Ванитас!.. Ванитас!.. — я звал его каждый раз, стоило мне заметить похожую фигуру, и каждый раз я ошибался. Но, ошибаясь, искал лишь отчаяннее, — Ванитас!.. Да где же ты, чёрт возьми?! Ванитас! Я продолжал поиски месяц. Два. Три. Лето уже давно закончилось, и деревья, сбросив последние клочки былого золотого и алого богатства, торчали из подмёрзшей земли уродливыми ветвистыми штыками. Ни пальто, ни тёплые сапоги не могли спасти от ветра и слякоти, если проводить на улице целые дни и, тем более, рыскать в ночи, когда погода становилась особенно немилосердна. В такие ночи часто разыгрывались грозы, гораздо страшнее той, летом. А я по-прежнему боялся грозы, и от грома проступали слёзы, быстро смешивающиеся с режущими каплями ливня или примерзающие к щекам. Именно в такую ночь, когда я тайно сбежал из особняка на поиски, выбившись из сил, я зачем-то решил свернуть на кладбище, где был похоронен отец Ванитаса. Я уже не один раз проверял это место, надеясь застать Ванитаса, навещающего своего отца, но из раза в раз я в одиночестве разговаривал с незнакомым мне при жизни, но наверняка очень добрым человеком. Я чистил его могилу и приносил свежих цветов, и в каждый такой букет непременно вкладывал записку для Ванитаса, на всякий случай. В тот раз у меня не было ни цветов, ни желания вновь вырывать сорняки, оплетшие скромный надгробный камень после череды столь яростных ливней. У меня была лишь многотонная тяжесть на плечах и зудящая под рёбрами опустошённость. Я почти упал рядом с могилой и, закутавшись в пальто до самой головы, зарыдал. — Ванитас… Где же он? Вы ведь его папа, должны были знать его лучше всех. Куда он мог пойти? Даже если он решил уйти, почему ничего не сказал мне? Почему снова сбежал, зная, что мне не хватит сил его догнать? — я говорил сам с собой, теряясь в мыслях и, кажется, постепенно теряя сознание от усталости и бессонницы. — Кто ты такой? — острое лезвие прижалось к моему горлу. Через мгновение я уже стоял напротив закутанного в плащ незнакомца, и моя рука крепко сжимала насквозь промокшую чёрную ткань. Из-под явно большого ему капюшона меня льдом прожигали небесно-голубые глаза. — Ты!.. — я вцепился в него двумя руками. Что-то в нём изменилось, но в свете тусклого убывающего месяца едва ли возможно было разглядеть, что именно. Я мог видеть лишь, как блестят его глаза — и этот блеск пробирал меня до костей. Но даже так, даже если бы он ударил меня теперь в грудь своим ножом, знакомым мне ещё с первой встречи, я бы не отпустил. Только не теперь, когда я наконец поймал его. Но как только я не сумел сразу узнать его голоса? Неужели нескольких месяцев мне хватило, чтобы отсутствие лёгкой хрипотцы, появившейся в его голосе в последнюю неделю, не дало мне узнать своего друга? До сих одна эта мысль ужасает меня до мерзких мурашек по позвоночнику. — Пусти! — Ванитас попытался отпихнуть меня ногой, но я лишь сильнее вцепился в него, и мы оба упали. От удара пальто слетело с меня, наконец открывая его взору моё лицо. Ванитас так и застыл, вжимая меня в могильную землю, с ножом, упёршимся мне в шею. Резкая боль, словно один мой взгляд обжёг его раскалённый металлом, исказила его лицо, — Ной?.. Почему ты?.. — Это я должен спрашивать, придурок! Ты пропал на несколько месяцев, я искал тебя, я… Я больше ни за что не отпущу тебя, понял?! — Ной… — он сделал паузу, будто что-то мешало ему говорить, — Я понял. Но тебе всё равно придётся отпустить меня. Лезвие сильнее надавило на мою шею. Вероятно, Ванитас хотел лишь припугнуть меня, но не ожидал, что я в порыве лихорадочной ярости лишь сильнее вцеплюсь в него, встряхивая и притягивая к себе. Его рука дрогнула. Я почувствовал, как тонкая дорожка горячей крови скользнула по шее под рубашку. Мгновение — мне и сейчас порой кажется, что его и вовсе не было — глаза Ванитаса нездорово сверкнули. Нож улетел куда-то в сторону. Что-то острое, будто клык, царапнуло мне в шею. Ванитас, упёршись лбом в моё плечо, тяжело дышал. Его била крупная дрожь, и я отчётливо слышал скрип его зубов в гробовой тишине. — Ванитас?.. — я было аккуратно тронул его за плечо. — Прости, — он подскочил в то же мгновение на ноги и, зажав рот рукой, скрылся меж могил. До самого утра я блуждал по кладбищу и окрестностям в тщетных попытках его отыскать. До самого восхода я чувствовал его взгляд на себе, но, видимо, мне лишь мерещилось. Разве мог следить следить за мной тот, кто сбежал в такой спешке? Так окончилась моя последняя встреча с Ванитасом. Он бросил меня, потерянного и запутавшегося, совершенно одного, на кладбище у могилы его отца. Шея, там, где он коснулся её, ещё долго болела, но вскоре и та небольшая ссадина на ней прошла. Единственное, что изменилось, — он всё же забрал мои письма. Я узнал об этом, когда утром без всякой на то надежды решил заглянуть к нему. Больше ничего не было. Даже ответа мне. Ванитас сбежал. С тех пор прошло уже, кажется, больше века. Но я смотрю в зеркало — и ничего не изменилось. Я по-прежнему шестнадцатилетний мальчик, и только клыки стали порой как-то особенно выделяться. Более я не могу питаться простой пищей, лишь кровь из сырого мяса помогает справиться с вечно подступающей слабостью от голода. Я знаю, кем стал. Страшилкой из детских сказок, легендой, которую никто уже давно не воспринимает всерьёз. Я стал вампиром. Учитель не мог ничего не заметить. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня выгнали из особняка в отдельный дом в другом городе, якобы для обучения в университете. Но я навсегда запомню тот взгляд голубого и алого глаз, провожающих меня. Один — холодный, как сталь ножа. Второй — горящий пламенем преисподней, в котором по преданиям однажды предстоит сгореть каждому монстру, бродящему по свету. Мне ничего не говорили прямо, но я так ни разу и не решился вернуться домой. Отучившись год, я бросил университет и отправился в путешествие. В нём я надеялся найти Ванитаса и ответы на все вопросы, кишащие в моей голове, сплетаясь в оголодавшего крысиного короля. Виноват ли Ванитас? Всё изменилось после того, как он напал на меня на кладбище — и всё же я злюсь на него лишь за то, что он продолжает убегать, загоняя мои поиски на самый край света. Я объездил всю родную мне Францию, побывал в Пруссии, где долго любовался Бранденбургскими воротами и чуть не опоздал из-за этого на английское чаепитие, заплутав на несколько десятилетий в Финляндии, попал в Швецию, к кристальным озёрам и густым хвойным лесам. Проезжал Чехословакию, которая, теперь, кажется, разделена на Чехию и Словакию. Объевшись итальянской пиццы, крепко спал в поезде и во время сиесты, чтобы после разучивать с местными фламенко. Мочил ноги, уставшие от узких улочек Ливии, в тёплых египетских морях. Теперь же, облетев на самолёте — новом и совершенно поразительном изобретении человечества — сразу несколько стран, оказался в России. Стране морозной и просторной, как само бескрайнее небо, страна, где так легко потеряться меж степей, глухих многовековых лесов и болот. Стране, где, сев на поезд два дня назад, я лишь начинаю свой путь до другого её конца, а потому я и решил занять время в дороге этим скромным письмом. Может, хоть здесь я отыщу тебя, Ванитас? Тебе вряд ли пришлась по вкусу эта страна с её вязкими болотами и снежными бурями, вот только, я совершенно не знаю, что в твоей голове и куда ты мог забрести, скрываясь от всего мира. Я совершенно не знаю тебя, Ванитас. Но я хочу узнать. Отыскать для себя твою историю. Я стал сильнее и намного быстрее, и всё же не могу догнать тебя до сих пор, спустя года и века. Но по-прежнему люблю сладости, пусть и дешёвые, принесённые к забавному пакетированному чаю проводницей. По-прежнему боюсь грозы, и моя рука вздрагивает над письмом каждый раз, когда массивы чёрных лесов за окном вспыхивают от молний. Я отвлекаюсь и обнимаю себя за плечи, закрываю глаза, вспоминая, как жался к тебе, горящему от лихорадки, и как твоё мерное дыхание рядом убаюкивало воспалённый первобытным ужасом разум. Мне так хочется, чтобы ты был рядом. Чтобы вновь обнял, как в ту единственную ночь, когда я сумел заснуть под грохот разъярённой грозы. Так хочется ещё раз взглянуть в твои глаза и наконец отыскать в них все ответы. Хочется вновь, ухватившись за руку, убегать прочь от жандармов по скользким покатым крышам домов и, зажимаясь в тёмных узких переулках, накрывать свои губы твоими. А ещё теперь, изведав столько всего самостоятельно, хочется показать тебе весь мир, как ты когда-то открыл для меня целый город, уместившийся на одной вытянутой ладони. И, знаешь что, Ванитас? Я не сдамся. Может, у меня и нет шанса догнать тебя. Вот только бескрайний ранее мир теперь становится всё теснее. Я и пишу это всё теперь с одной целью: чтобы в этой истории ты узнал себя и, может, пробудив наконец совесть, всё же сам пришёл ко мне. Это письмо, этот рассказ о себе но, в первую очередь, о тебе, я попрошу перевести на русский и разместить в Сети Интернет, связавшей мир, чтобы каждый сумел прочитать его и помочь отыскать тебя, Ванитас. Я люблю тебя, Ванитас. И поэтому я отыщу тебя, чего бы это ни стоило, а потому, прошу лишь одного: найдись. И я прошу всех тех, кто прочитал это, о помощи. Мне надо ещё хоть раз прогуляться с Ванитасом по крышам и полюбоваться вместе луной. Заранее огромное спасибо.