Псалом

Впоследствии Мастер долго прокручивал в голове их первую встречу. Вспоминал мельчайшие детали его внешности, старательно воссоздавал в голове их разговор. И думал, что должен был догадаться раньше. В ту ночь небо низко нависало над Москвой бархатным куполом, из тяжёлых ватных туч лило как из ведра. Полумесяц, изредка показывавшийся на небе, светил уютно и в то же время тревожно, отливая красным. В профессоре-иностранце все было столь же привлекательно, сколь и непривычно. Уже давно, с 1917-го, редко можно было встретить в Москве натурального иностранца. Не обрусевшего немца или французика, потерявшего дорогу в родное Бордо, а именно иностранца, приехавшего посмотреть Советы по собственной воле. Из внешности нового знакомца в память врезались блестящие в неверном свете уличного фонаря очки и жемчужная брошь, иногда мелькавшая на его чёрном галстуке. Лицо профессора казалось очень знакомым. Все черты его лица будто были намертво врезаны в память, словно Мастер имел честь часами разглядывать их, запоминая мельчайшие нюансы. Так, наверное, помнят лица своих натурщиков художники, скрупулезно переносившие их черты на холст. Откланявшись, немец протянул Мастеру визитку. Тот взял, не задумываясь. Вскоре автомобиль (последней марки — Мастер мог только догадываться, сколько такой стоит) иностранца уехал, а Мастер наконец взглянул на зажатую в пальцах карточку. На черной матовой бумаге золотым тиснением было написано: профессор Воланд. Встреча со странным профессором не забылась Мастером, но отошла на второй план под впечатлениями нового дня. Поэтому, когда следующим вечером Мастер, уставший и довольный днем, что благосклонно провела с ним Маргарита, услышал стук в дверь, то меньше всего ожидал увидеть на пороге давешнего профессора. Но вот он: стоял, изящно опершись на трость, и легко улыбался. — Здравствуйте, — сказал он, с некоторым трудом проговаривая сложные сочетания русских согласных. — Здравствуйте, — ответил Мастер, пытаясь прикинуть, что от него может быть нужно. Его членство в Массолите уже не актуально, а прийти ради одних лишь разговоров с незнакомцем было бы расточительством драгоценного времени, коего у туриста и так немного, так в чем же дело? Профессор истолковал его молчание по-своему: — Да, простите, что не сказал сразу, — он эффектно достал из внутреннего кармана пальто сложенную вчетверо бумагу, — Мне ваш адрес дал Алоизий Могарыч. Сказал, что вы не будете против, — Воланд склонил голову набок. В темноте выражения его лица было не разглядеть, ясно было только, что он перестал улыбаться, — Он ошибся? Мастер взял мятую бумагу, как мог разгладил. В тусклом свете уличного фонаря белое полотно казалось серым. На нем угловатым беглым почерком был написан не только адрес, но и подробное объяснение маршрута, начиная от библиотеки Ленина. — Нет, не ошибся, — ответил Мастер и открыл дверь шире, отступая вглубь узких сеней, — Проходите. Воланд кивнул и, подбросив трость и легко поймав ее в воздухе за древко, прошел внутрь, пригибаясь в низком проеме. Лёгкий ветерок от его движения донёс до Мастера тяжелый цветочный аромат. Мастер на несколько секунд зажмурился, прогоняя лишние мысли, и начал один за другим закрывать замки на дверях. — Вы так… Удивительно живёте, — сказал Воланд из двора. Мастер щёлкнул последним замком и поспешил присоединиться к неожиданному гостю, — Говорят, в Советах все коммуналки да коммуналки, а у Вас свой сад. — Да какой сад, так, название одно, — отмахнулся Мастер, неловко положил руки в карманы брюк. Прохладный вечерний ветер неприятно холодил руки под тонкой тканью рубашки, — Пройдемте внутрь? — Извольте. Внутри было теплее. В печке-буржуйке таинственно трещали поленья, а керосиновая лампа тускло освещала стол и бесконечные стопки книг. — Давно тут живёте? — осведомился Воланд, осматриваясь. Весь он, начиная с идеально пошитого пальто и заканчивая начищенными лаковыми туфлями, казался в таком месте лишним, будто вырезанным из журнала европейской моды и приклеенным в декорации советского быта. Мастер молча порадовался, что на этот раз ему хватило ума снять с себя халат. — Почти с самой революции, — Мастер пару секунд неловко постоял на месте, пока не понял, чего от него ждет гость, — Оставьте пальто на вешалке, вон, в углу. Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя свободно. У меня, правда, беспорядок, не ждал гостей… Воланд, не обращая внимания на заговаривающегося Мастера, спокойно снял и аккуратно повесил пальто. При этом выяснилось, что пиджака он не носит, лишь рубашку и жилет поверх, с одной из пуговиц которого в карман шла золотая цепочка от часов. Мастер провел гостя вниз, в единственную комнату — сердце его небольшого дома. Воланд осматривался с интересом. Особенно ему понравились бесконечные книжные стопки, возле которых он остановился на несколько минут, читая названия на корешках. Мастер стоял в стороне, разглядывая гостя. Смотреть на него хотелось: в каждом движении было столько силы и грации, что не приходилось сомневаться в том, что на родине профессор был человек уважаемый и даже вызывающий священный трепет. В один момент Мастер поймал себя на том, что попросту невежливо пялится. Он отвёл взгляд и тут же вспомнил, что давно не курил. Сигарет захотелось неимоверно. Не выдержав, резким движением он полез в задний карман брюк и выудил оттуда портсигар. Дешёвенький и помятый, купленный ещё до революции на сэкономленные в студенчестве деньги. Он явно многое пережил: весь корпус пересекали царапины, а блестящая раньше на свету поверхность затерлась и стала матовой. Иметь такой портсигар было почти стыдно, но лучше уж так, чем покупать одно из чудовищ современной промышленности с обязательной гравировкой в форме серпа и молота на крышке. Портсигар оказался пустым. Мастер несколько секунд молча смотрел на его красные бархатные внутренности, а после с досадой закрыл крышку. — Хотите курить? — спросил вдруг Воланд. Оказалось, он закончил осмотр и теперь выжидательно стоял в паре шагов от Мастера. — Хочу, — честно признался Мастер. — Что курите? — поинтересовался Воланд. — На что денег хватит. Воланд усмехнулся и, достав жестом фокусника из ниоткуда портсигар, протянул Мастеру. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул именной вензель с большой буквой W в центре, явно отлитый то ли из серебра, то ли из белого золота. Внутри была обычная на вид сигарета точно не советской марки, Мастер их все уже наизусть выучил. — Спасибо, — сказал он, переходя на немецкий, — Из Германии? — Почти, — ответил Воланд, — Но, вы правы, из Европы. Терпеть не могу ваши сигареты. Мастер прикурил и затянулся. Сигареты были крепкие, но и вправду сильно приятнее советских, от которых у Мастера вечерами болела голова. Воланд молча убрал портсигар. Сам курить не стал. — Вы впервые у нас? — Да. — Откуда тогда знаете про советские сигареты? Разве кто-то возит их в Европу? Воланд не ответил, он уже отошёл и внимательно рассматривал рабочий стол Мастера. Поверх бумаг разной степени исписанности лежала оформленная в обложку рукопись «Пилата», которую Мастер забрал из редакции после недавних событий: там она все равно была ни к чему. — Это тот самый «Пилат»? — спросил Воланд, проводя пальцем по корешку. Перчатки с его рук куда-то исчезли. — Не знаю, о каком «том самом» вы говорите, но да, это моя пьеса, — Ответил Мастер, тоже подходя к нему и опираясь рукой на стол. «Пилат» смотрел на него карандашными завитушками букв. — Почитаете мне? — спросил вдруг Воланд. — Только не на трезвую голову, — махнул рукой с сигаретой Мастер, и Воланд, отчего-то поморщившись, отстранился, — Прошу меня извинить, французского вина не храню, только грузинское есть. — Я не привередлив, — улыбнулся Воланд. Расположились так: Мастер сидел на своём рабочем стуле, чуть откинувшись назад на двух ножках и мерно читал «Пилата». Воланд, легко запрыгнувший на край стола в ожидании, пока Мастер принесёт вино и бокалы, там и остался. Сидел на столешнице, сложив ногу на ногу, и внимательно слушал каждое слово. Выпив два бокала вина, Мастер почувствовал оживление и легкость. Маргарита Николаевна постепенно отходила на второй план, забываясь, а здесь и сейчас осталась лишь отвергнутая миром рукопись и Воланд, внимательно его слушавший и иногда опиравшийся рукой на плечо Мастера для устойчивости. После третьего бокала Мастера потянуло поговорить: — Сегодня дочитать не успеем, — заметил он, взглянув на Воланда. Тот в ответ весело поднял бровь, прячась за бокал вина, — Пересказать Вам остальное? На чтение не отдам, простите, и не только потому, что рукопись одна на свете, но и потому, что это для Вас же опасно. — Не стоит, — махнул рукой Воланд, отставляя стакан, — Я ее уже читал. — Читали? — удивился Мастер, — Где же? — У меня есть свои источники, — улыбнулся ему Воланд так, будто знал какую-то очень смешную шутку, понятную только ему самому, — А теперь Вы что-нибудь пишете? — Пишу, — кивнул Мастер. Подумав секунду, добавил, — В том числе о Вас. — Обо мне? — поднял бровь Воланд, — и что же Вы во мне нашли? — Образ. Я пишу, — загоревшись энтузиазмом, Мастер потянулся к отложенным в сторону наброскам, — О сатане. О том, как дьявол, в которого никто не верит, решает лично посетить Москву… — Да, — Воланд ухмыльнулся на одну сторону, — Он бы навёл здесь порядок. — Именно, — Мастер улыбнулся в ответ. Бумага тихо шуршала под пальцами. — И чем же я напоминаю Вам дьявола? — Не знаю. Это что-то на уровне… Символов. Ассоциаций. Эмоций, в конце концов. Мастеру показалось, что один из глаз Воланда сверкнул потусторонним белым. — Если Вам нужно одобрение на использование моего образа — оно у Вас есть. Пишите, — он заговорщически наклонился к Мастеру, — Но с одним условием. — Каким? — почему-то шепотом спросил Мастер. Внутри что-то клокотало. — Будете читать написанное мне, — Воланд наклонил голову. Его черные глаза не отрывались от карих глаз Мастера, — По ночам, как сегодня. Согласны? Вместо ответа Мастер подался вперёд и поцеловал его. От собственной безнаказанности у Мастера кружилась голова и дрожали руки. Поцелуй длился недолго, но достаточно, чтобы почувствовать тепло, почти жар чужой кожи и мягкость губ, а ещё отсутствие ответа. Мастер отстранился, чувствуя, как сердце так сильно бьётся о грудь, что отдаётся шумом в ушах. Дышалось тяжело и надрывно. Воланд не удивился и разозлился; он засмеялся. — Мне говорили, что я умею искушать людей на самые безрассудные поступки, но такое, — сказал он весело, рассеяно касаясь пальцами губ, — у меня впервые. Мастер молчал. Такое у него тоже было впервые. Воланд заметил его реакцию: — Ты главное дыши, Verrückter Mann, дыши. Иначе до окончания романа не доживёшь. Его узкая рука коснулась груди Мастера и даже через рубашку он почувствовал, какая она холодная на контрасте с лихорадочно горячими губами. В ту же секунду дышать стало легче, а сердце перестало пытаться проломить изнутри тонкие ребра. — Спасибо, — сказал он пересохшими губами. Воланд решил на это не отвечать. Он несколько долгих мгновений смотрел Мастеру в глаза, а после добавил, спокойно и размеренно: — Если тебе так хочется меня целовать — целуй, никто тебе не препятствует. Я просто не ожидал такого порыва. В следующий раз обещаю ответственнее относиться к твоим нежным чувствам. Тогда Мастер, не выдержав, поцеловал его ещё раз. И на этот раз Воланд ответил. Мастер оказался прав: дочитать «Пилата» этой ночью они не успели: слишком часто он терял мысль, засматриваясь на Воланда, а тот, заметив, шутил над ним, вызывая у Мастера глупую улыбку. Когда пришло время прощаться, Мастер остановил Воланда на пороге: — Пожалуйста, никому, — он одумался и сходу перешёл на немецкий, — Никому не говори о том, что мы сегодня обсуждали. У нас это дело подсудное. Даже твоё влияние тебя не спасет. Воланд, надевавший шляпу, повернулся к нему. В темноте его лицо невозможно было прочитать. — За меня тебе переживать не стоит, mein Liebling, — ответил Воланд с лёгкой насмешкой; Мастер почувствовал, как загорелись у него щеки, — Я не стукач. И, развернувшись, лёгкой пружинистой походкой направился вдоль по улице. Воланд шел, постепенно сливаясь с холодной тьмой спящего города. Удары его трости о мостовую мерно отстукивали секунды.

***

Это был первый раз, когда Воланд остался у него до первых рассветных лучей. Но далеко не последний. Вскоре встречать его у порога ровно в полночь стало обыкновенным делом. Пару раз Мастер, повинуясь какому-то дурашливому порыву, шел в сени ещё до стука и открывал дверь ровно в двенадцать прямо перед лицом Воланда. Тот улыбался (наверное; уличные фонари светили все так же слабо), легко хлопал Мастера по плечу и шел в подвал, где по-хозяйски кидал пальто на вешалку, оставлял пиджак на кресле, а сам устраивался на диванчике. Тот был узким и скрипучим, купленным по дешевке пару лет назад, но Воланд лежал на нем так невозмутимо и самоуверенно, будто распологался на богатом ложе лучшего в Германии отеля. Его темные глаза часами, почти не отрываясь, следили за Мастером, он много шутил и смеялся. А ещё они целовались. Воланд всегда охотно отвечал на любую инициативу Мастера, легко подавался на прикосновения и слова, но никогда не делал первый шаг. Дальше поцелуев дело не шло, но Мастеру этого и не надо было; все, что он уже имел, было больше, чем он когда-либо мог себе представить. Грех было бы жаловаться. Так и устроился распорядок дня Мастера. В полдень к нему приходила Маргарита, ведьма с чертами лица ангела и звонким смехом. Она смеялась над ним и самой собой, иногда, дразнясь, забирала у Мастера сигарету, но быстро возвращала обратно, кашляя от первой же затяжки. Она была днем, а Воланд стал ночью. Он появлялся в полночь и оставался у Мастера до трех-четырех утра, ускользая ещё до восхода солнца. Именно Воланд стал первым, кто дал Мастеру его имя, вскоре заменившее его настоящее. В одну из ночей, во время обсуждения рождающегося на глазах романа, Мастер посетовал, что имя героя кажется ему слишком простым и приземленным, невыразительным. Тогда Воланд, подумав пару секунд, предложил это звучное «Мастер»: «ведь человек, нашедший в жестоком обществе безразличных людей родную душу, может считаться настоящим мастером». Маргарита идею подхватила и вскоре отказывалась называть его иначе, кроме как Мастер. Так это имя, данное и принятое ближайшими ему существами, вскоре заменило все, что было до него. Кроме всего прочего, Воланд умел странные вещи. Он будто из воздуха доставал разные предметы, шутил, что знает Пилата лично, а иногда его глаза становились такими, что Мастеру было страшно на него смотреть. В них было одновременно слишком много всего: гибели целых империй наслаивались на смех случайного мальчишки-пастуха, а в середине мелькали строящиеся храмы. Мастер думал, что это неудивительно. Он и раньше провалился в миры своих иллюзий, смешивая реальность с выдумкой и иногда даже не отличая одно от другого. Например, когда писал несчастного своего «Пилата», галлюцинаций было много; ночами Мастеру казалось, что он слышал шепот, диктующий ему строки, а в темноте за ним будто следили желтые кошачьи глаза. Но днем это проходило, и Мастер откладывал вопрос о собственном сумасшествии до лучших времен, и так день за днём. Тем не менее, приступы бреда не были поводом разрушать все хорошее, что внезапно появилось в его жизни. Мастер отдавал себе отчёт в том, что он больной человек. Но кому от этого было плохо? Маргарита замужем за хорошим человеком, а Воланд — богатый иностранец, приехавший в Москву на время. Мастер утешал себя этими мыслями бессонными ночами, когда Воланд уже уходил, а до прихода Маргариты оставались длинные часы. Работало с переменным успехом. Однако Воланд, казалось, замечал его душевные метания. Иногда он подолгу смотрел на него, а после отвлекал от дурных мыслей одними ему известными способами, из раза в раз новыми. Однажды ему взбрело в голову подарить Мастеру свой дорогой портсигар. Эту вещицу Воланд носил с собой постоянно, но Мастер ни разу не видел, чтобы он курил (и даже подозревал, что Воланд носит портсигар только для того, чтобы угощать сигаретами Мастера; с него бы сталось). Свой спонтанный подарок Воланд аргументировал так: — Вижу, что тебе нравится, а твой никуда не годится. Забирай, будет тебе подарком. А «W» на крышке ведь и по-другому читать можно: пусть это буквой «М» будет. Мастер не стал говорить, что за этакую натурально буржуйскую вещицу его могут отправить в каталажку на несколько суток. Только поблагодарил за подарок и поставил портсигар на рабочем столе чуть в стороне от стопок с исписанными бумагами. Так шли дни. День спектакля с подаренных ему в качестве гонорара билетов в «Варьете» все близился, а Мастер никак не мог решиться что-то с ними сделать. Все идеи казались жалкими, что продавай билеты, что сам на представление иди. Маргарита обмолвилась, что они с мужем собираются на какое-то мероприятие в этот вечер, так что пригласить ее было нельзя. Звать Воланда на такую пошленькую постановку казалось кощунством. Так Мастер и протянул до самого утра назначенной даты, когда дальше откладывать решения смысла не было. Волевым решением он взял с собой билеты, накинул пальто и шляпу и вышел из дома. Мастер не знал, чем Воланд занимается днем. Ему слабо верилось, что тот благонамеренно наслаждался достопримечательностями Москвы. Мастер бы более охотно поверил, что Воланд целыми днями старательно разваливает советское правительство или, словно дьявол из его романа, смеётся над жадными москвичами. Воланд, как оказалось, квартировал в хорошем районе, совсем близко к квартирам нынешней интеллигенции. Мастер свободно вошёл в просторный подъезд, поднялся по широкой лестнице с некогда роскошными перилами. Повсюду лежала грязь, а под ногами иногда хрустели кусочки штукатурки. На пятом этаже не было даже лампочки, которой должно было освещать лестничную площадку. Перегорела сама или кто-то предприимчивый выкрутил и продал — неизвестно. Мастер подошёл к нужной двери. Металлические цифры — «50» — совпадали с адресом на визитке, которую дал ему Воланд ещё в первую встречу. Мастер хотел позвонить, но звонка у двери не наблюдалось. Только он протянул руку, чтобы постучать, как увидел, что дверь слегка приоткрыта. Кто в такое время оставляет открытой дверь, да ещё и в многоквартирном доме? Мастер на всякий случай сверился с цифрами на двери. Они все также гласили «50». Дверь легко поддалась толчку, пропуская гостя. Внутри оказалось даже темнее, чем на лестнице, будто квартира давно не видела солнечного света. Мастер сделал пару шагов по коридору, уже сомневаясь в своём решении. Набравшись смелости, позвал: — Добрый день, здесь проживает профессор Воланд? Пару секунд стояла тишина, будто никто его и не слышал. Потом одновременно восторженно ахнул женский голос, загрохотала посуда и раздался визгливый смех. В следующее мгновение открылась дверь комнаты справа, впуская в коридор сначала изысканный на вид канделябр, полный ярко горевших свечей, а после длинного господина в клетчатом костюме и с очками на высокой переносице. — Вы кто будете? — спросил господин дребезжащим тенором, неприятно резанувшим по ушам. — Я друг профессора Воланда, — ответил он несколько раздраженно, — А Вы? — Я его переводчик, — приосанился клетчатый господин. — Не нужен ему переводчик, он отлично говорит по-русски, — ещё более раздраженно ответил Мастер, а после положил руки в карманы, — В общем-то, мне без разницы, кто Вы. Воланд сейчас здесь? — Как же-с, как же-с, у себя, — театрально поклонился клетчатый, подходя ближе к Мастеру, — В такое время мессир обычно отдыхать изволят, так что они в спальне. — К нему можно? — сухо осведомился Мастер. — Конечно, я вас лично проведу, не извольте беспокоиться, — все так же наигранно проблеял клетчатый, с неожиданной ловкостью хватая Мастера за локоть узловатыми пальцами и утягивая за собой дальше по коридору, — Я по Вам вижу, что дело деликатное, личного, так сказать-с, характера… Мастер по инерции сделал пару шагов за клетчатым, а после, одумавшись, остановился и резко выдернул руку: — Что вы себе позволяете? — спросил он, чувствуя, что голос звенит от ярости. — Фагот! — раздался из комнат голос Воланда. Он звучал так серьёзно и властно, что Мастер вздрогнул, — Ты чем там занят? — Прошу прощения, мессир! — натурально подпрыгнул клетчатый (Фагот?) и затанцевал на месте, — Больше не повторится, мессир! — Проводи гостя и поди прочь! Клетчатый кивнул так, будто Воланд мог видеть это через стены, и провел Мастера к одной из закрытых дверей. Он молча поклонился, на этот раз без былой насмешливости, и, поставив канделябр на комод у стены, растворился в темноте коридора. Мастер пару секунд задумчиво смотрел ему вслед, а после, встряхнувшись, постучал в указанную дверь. — Войдите! Мастер прошел внутрь комнаты, с интересом оглядываясь. Обстановка была очень похожа на дореволюционную квартиру средней руки, даже мебель вся сохранилась с тех времен. Освещалась комната многочисленными свечами в канделябрах у стен и на столах, пахло серой и смолой. Воланд сидел на широкой низкой кровати и выглядел растрепаннее, чем когда-либо видел его Мастер. На нем осталась одна только рубашка, расстегнутая на пару верхних пуговиц, и брюки, одна штанина которых была подтянута, оголяя ногу выше колена. — Воланд, я извиняюсь, что беспокою тебя в такое время, — начал Мастер, не отрывая взгляда от пола, — Моё дело не такое уж важное, правда, не терпит отлагательств. — Проходи, — махнул ему рукой Воланд. Мастер только сейчас заметил стоящий у кровати стул, — Ты меня не беспокоишь. — Как скажешь, — кивнул Мастер, садясь. Шляпу он, после некоторых раздумий, оставил на прикроватной тумбочке. — Не хочется это признавать, но Коровьев прав. Я и правда отдыхаю в такое время; меня очень мучает боль в колене. Мастер пару секунд подумал: — Я ни разу не видел, чтобы ты хромал. — Да, но я всегда с тростью. По-твоему, зачем она мне? Мастер повёл плечом: — Для образа? Воланд засмеялся. — По большей части, но и для больного колена тоже. Меня спасает только мазь, которую готовит моя горничная. — Переводчик, горничная, — перечислил Мастер, — сколько ещё у тебя слуг? — Двое. Охранник и шут, но с ними, надеюсь, ты не пересечешься. Преотвратные существа, скажу я тебе, — Воланд улыбался, но одна рука его поглаживала обнаженное колено, и видно было, что оно его беспокоит. — Я могу тебе как-то помочь? — в приступе сострадания спросил Мастер. Воланд пару долгих секунд смотрел на него, а потом кивнул. — Можешь. На тумбочке стоит мазь, ее нужно втирать в кожу. Обычно этим занимается горничная, но она опять куда-то убежала. Не любит посторонних. Мастер без лишних слов взял с тумбочки банку с мазью. Тонкие стеклянные стенки были прохладными, а сама мазь оказалась раскаленной, как лава, но, на удивление, не обжигающей. Мастер пересел поближе к кровати, зачерпнул мази и выложил ее на колено Воланда, аккуратно втирая в кожу. Воланд молчал, но Мастер чувствовал на себе его внимательный взгляд. Кожа Воланда казалась такой же горячей, как мазь, которая быстро впитывалась, не оставляя следа. Спустя несколько минут тишины и почти закончившуюся банку с мазью Воланд положил Мастеру на плечо руку, пальцем задевая открытую кожу на шее. — Хватит. Спасибо. Воланд забрал у него из рук банку и убрал куда-то в сторону. Ладони у Мастера при этом остались совершенно чистыми. Воланд, не отпуская его руки, быстро притянул ее к себе и поцеловал костяшки горячими губами. Мастер непроизвольно дернул руку и Воланд тут же отпустил ее. Некоторое время в комнате стояла тишина. — Я благодарен тебе за помощь, и все же, — начал Воланд, отвлекая Мастера от его мыслей, — Ты сказал, что пришёл по делу. Ты хочешь что-то у меня попросить? — Нет, — мотнул головой Мастер, — хочу пригласить тебя в театр. — В театр, — поднял брови Воланд. — Да. Мне достались билеты и я решил, что ты был бы не против увидеть такой театр, какой есть у нас в стране сейчас. — Я и вправду не против, — ответил Воланд, постукивая пальцами по простыне, — Встретимся в шесть у театра? — Да, мне подходит, — ответил Мастер, подхватывая с тумбочки шляпу. Атмосфера в этой квартире давила на него, в сердце будто засела игла. — До свидания, — окликнул его Воланд, когда Мастер был уже в дверях. На выходе из квартиры Мастер столкнулся со страшного вида рыжеволосым мужчиной с одним торчащим изо рта клыком. Мужчина степенно кивнул ему, заходя внутрь. Мастер решил не спрашивать и поспешил домой к оставленной на середине рукописи. Только в своем подвальчике он вспомнил о том, что не назвал Воланду ни даты, ни времени спектакля. Однако Воланд прибыл на место ровно в шесть, одетый даже более элегантно, чем обычно (а ведь Мастер думал, что это невозможно). Перед Воландом, гулко стучащим по мраморному полу театра тростью, толпа легко расступалась, будто подсознательно чувствовала в нем силу. Никого из знакомых Мастер до спектакля не встретил и вздохнул с облегчением, садясь в мягкое кресло в зале. Только вести светские беседы с Берлиозом или Лиходеевым ему не хватало. Спектакль шел гладко, то есть так, как и ожидалось: слишком ярко, слишком фальшиво, слишком в духе наступившего нового времени. Воланд в соседнем кресле иногда постукивал по подлокотнику в такт музыке, посмеивался над неудачными рифмами и выглядел вполне удовлетворенным зрелищем. В один момент его рука будто ненароком скользнула на колено Мастера, да там и осталась, заставляя Мастера пропускать мимо ушей наверняка важные для сюжета диалоги. Ближе к середине спектакля Воланд наклонился к Мастеру, сказал, обжигая дыханием: — Я отойду. Мастер кивнул в ответ, стараясь не чувствовать грусти от исчезнувшей с колена ладони. Вакханалия, происходящая дальше, вряд ли поддавалась описанию или даже разумному объяснению. Одетые в сумасшедшие наряды новые знакомые Мастера — и Клетчатый, и рыжеволосый мужчина — в компании огромного кота и Галы творили веселые беззакония на потеху «профессору темной магии» Воланду. Люди вскакивали со своих мест и бежали на сцену, хватали в воздухе деньги и французские вещицы, а Воланд только смотрел на них со своего высокого места, сверкая алыми глазами. Спустя пару минут все снова сидели на местах, а Воланд вернулся в свое законное соседнее кресло. Таких длинных и внезапных галлюцинаций, особенно в публичных местах, у Мастера ещё не было. И, облекая все увиденное в очередную главу своего романа, он с тоской думал о том, что здравый рассудок окончательно покидает его. Вскоре праздные мысли о собственном сумасшествии сменились переживаниями о более важном и насущном. Маргарита, долго страдавшая от своей измены и не успокаивающаяся несмотря на все попытки Мастера ее отвлечь или развеселить, решилась бежать. Пришла к нему со страшными глазами, протянула билет и позвала улететь в Европу. Мастер ничего не ответил, а та развернулась и ушла, стуча каблуками по мостовой. Следующим утром к нему неожиданно явился Воланд, будто почувствовал неустойчивое состояние Мастера. Весь день они сидели в беседке, обсуждая очередные главы романа, а ближе к вечеру Мастер, решившись, молча протянул Воланду билет, переданный Маргаритой. Тот взял бумажку в руки, долго смотрел, а потом так же молча отдал, чуть мотнув головой в отрицании: «не одобряю» или «все равно не уедешь же» — Мастер не понял. Больше об этом они не говорили. Вечер у Лиходеева Мастер запомнил смутно. В голове были сумбурные мысли, находящие одна на другую, как лед на реках ранней весной, и вкрадчивый шепот Воланда, вставляющий ремарки то по-немецки, то по-русски. При том иногда, задумавшись, Мастер придумывал Воланду реплики сам — иначе как объяснить, что говорил тот пару раз на чистом русском, без тени немецкого акцента? Как они шли домой Мастер тоже помнил весьма смутно. В глазах мелькали уличные фонари, Воланд рядом смеялся приятно и глубоко, а карман жгли билеты, подаренные Маргаритой. Завтра, уже завтра… Дома было как обычно тихо и пыльно, зажженая Мастером керосиновая лампа горела одновременно уютно и тревожно. Воланд по обыкновению развалился на диванчике, изящно согнув одну ногу. Его волосы, обычно идеально уложенные, сейчас были слегка растрепаны, будто в приступе веселья он несколько раз проводил рукой по жёстким прядям. Ощущение того, что ему остаются последние часы в этом месте сжимало Мастеру сердце. Он курил и бессмысленно метался по комнате, собирая разбросанные в разных сторонах бумаги и прочие вещи. Воланд его не останавливал, только молчал больше обычного и задумчиво пил вино. В один момент Мастер, растеряв остатки энергии, устало упал в кресло напротив Воланда и закрыл глаза. Под веками всполохи ярких цветов кружились в бесконечной адской карусели. Мысли потекли к сегодняшнему вечеру, всем встреченным у Лиходеева старым знакомым и самому Лиходееву, который… — Не волнуйся, на Садовой Лиходеев больше жить не будет. В тишине это прозвучало так внушительно и громко, будто одновременно с этим в оркестровой яме кто-то ударил в бубен. Мастер поднял голову и несколько раз моргнул, приходя в себя. — Почему же? — спросил Мастер ровно. — Теперь он будет жить в Ялте. Мастер несколько секунд молчал. — Лиходеев в Ялте? — Да. — В психлечебнице в Ялте? — Естественно, где ему ещё быть. — Но это же мой вымысел. — Что? — Лиходеев, лечебница, Ялта. Этого не было. Это все ненастоящее. — Почему же? — Я это все выдумал. Я же тебе читал вчера, я… Ты рукопись видел. Как Лиходеев в Ялте? Сегодня же был в Москве! — Был в Москве, а теперь в Ялте, — Воланд склонил голову на бок, — Ты против? Я думал, ты этого хотел. — Я против только того, чтобы ты утверждал, что мои фантазии из этого несчастного романа реальны, — Мастер вскочил со стула и запустил руку в волосы, взлохмачивая их ещё сильнее. Сигарета в руке совсем догорела и теперь обжигала кончики пальцев. Мастер с раздражением затушил ее прямо об стол, — Иногда мне кажется, что и ты ненастоящий. Что я себе тебя выдумал. — Почему? — Ты слишком хорош. Воланд пару секунд помолчал. — А Маргарита Николаевна? — Она прекрасна. — Но все же настоящая? — Да, настоящая. Реальная, из плоти и крови. Несчастная замученная женщина, умирающая без любви — настоящая, — Мастер наконец решился прямо взглянуть на своего собеседника и с удивлением заметил, что тот уже не сидит, а стоит, всего в шаге от него. Как он сумел встать со скрипучего старого дивана, не издав ни звука? — А профессор-интеллигент из Германии, устраивающий вместо спектаклей адские представления и живущий в окружении свиты — нет, — Мастер сделал шаг назад. Ему казалось, что Воланд с каждой секундой все больше приближался к нему, а в его темных глазах слишком изменчиво играл огонь из печи, — Профессор, раздаривающий дорогие ве… Мастер осекся. Он широко раскрытыми глазами смотрел на то место в углу стола, где, он мог поклясться, раньше стоял подаренный Воландом портсигар. Теперь там ничего не было. Мастер сделал два неровных шага к столу (колени ослабли и сильно дрожали), зашарил по столу, отодвигая бумаги и чернильницы. Портсигар пропал, будто его здесь никогда и не было. — Ты ведь так и не сказал мне, кто ты, — заметил Мастер до странности отстраненно, сжимая руки в кулаки. Ногти больно впились в ладонь. Он чувствовал выступивший на задней стороне шеи холодный пот. Воланд продолжал смотреть прямо на него. Лицо его казалось спокойным, только губы скривились, и глаза были необычайно серьёзны. — Ты был не готов это услышать. — А сейчас готов? Завтра я улетаю. У тебя больше не будет возможности мне это сказать. Воланд сделал шаг вперёд, о деревянный пол глухо ударилась трость. Мастеру вдруг показалось, что на набалдашнике трости — не собака, а остроухий шакал с глазами-рубинами. Он попытался вспомнить, была ли у Воланда в руках трость, когда они уходили из квартиры Лиходеева. В памяти не было размеренного стука дерева по мостовой. — Ты уже слышал это в «Варьете». Я профессор чёрной магии. Мастер моргнул. — Ты врешь. — Когда я тебе врал? Мастер устало потер глаза дрожащей рукой. Снова захотелось курить. — Мне начинает казаться, что ты врешь мне с первой нашей встречи, — у него вырвался истерический смешок, — Это иронично: мне врет даже собственное сознание. Воланд наклонил голову. Мастер заметил алую каплю на его галстуке и пригляделся поближе — рубиновая брошь. Прямо как в ту ночную встречу. — Ты скоро все поймешь, mein lieber Meister. Очень скоро. Тут в дверь настойчиво постучали. При том так сильно и гулко, что задрожали хлипкие деревянные перила. Стук этот был известен: так уверенно и бескомпромиссно стучала только власть. Мастер тут же бросился к столу, начал собирать разбросанные листы рукописи. Пальцы дрожали и не слушались. За спиной было тихо. Мастер собрал все бумаги в стопку, стянул кожаной обложкой. Бросил быстрый взгляд на коптящую буржуйку — и тут же засунул в огонь детище последних месяцев. Он дал себе пару милосердных секунд на скорбь по сжираемым пламенем мечтам и секундам. Каждое слово романа — про надежду, каждое — про гибкую Маргариту и несгибаемого Воланда. И каждое сейчас горело в огне. Милиционеры сломали дверь несколько секунд спустя, когда Мастер наконец надел на плечи пиджак (руки отказывались сотрудничать и приходилось волевыми усилиями подавлять дрожь). Накинул пальто, прекрасно зная, что отберут. Только шляпу оставил одиноко висеть на гвоздике. Воланд исчез, будто его и не было. Он не видел, как полицейские ворвались в подвал, снося мебель и книги. Не видел, как Мастера арестовывали — он совсем не сопротивлялся, послушно идя за конвоирами, и лишь на пороге оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на свое последнее убежище и место сразу двух историй любви. Ему показалось, что у печки стоит высокая фигура в приталенном пальто, а голая ладонь достаёт из огня горящую рукопись так, будто пламя совсем не обжигает кожу. Больше живительного видения Мастер разглядеть не успел — замыкающий шествие конвоир сильно толкнул его в спину, заставляя споткнуться о порог, путаясь в ногах. При этом какой-то частью воспаленного мозга Мастер отметил, что один из конвоиров был в шпорах, другой без шпор, но оба в грязных кожаных сапогах. Его схватили под руки и вывели на улицу. Шпоры ритмически звякали с левой стороны. Дверь за ними с грохотом закрылась.

***

Арест Мастер помнил смутно, перед глазами будто сменялись декорации: трясущаяся машина, участок, каталажка. Мелькали лица полицейских, вытянутые и бледные, словно придвинь их к огню — закапают воском. Мастер трогал руками свой горячий лоб, чувствовал затрудненное дыхание. Дай бог не лихорадка, думал он, дай бог не жар. Такое у него случалось всего пару раз в жизни на нервной почве: температура и бред, сопровождаемые затяжной болезнью. Сейчас это было как никогда не кстати. Пальто у него, ожидаемо, отобрали. В камере было холодно и влажно и вскоре Мастер начал тяжело кашлять. Ежедневные допросы сливались в один, а следователя не устраивал ни один ответ, который он мог дать. Вероятно, на доверие к нему полиции влияло то, как бескомпромиссно Мастер настаивал на существовании Воланда. Конечно, его никто не видел, а по адресу на найденной в вещах Мастера визитке не нашли ни профессора, ни кого-либо из его свиты. Все они будто сквозь землю провалились (а может, иногда думал Мастер, так и вправду произошло — они ушли туда, откуда и пришли). Все это время Мастер варился в бульоне из своих мыслей. Вспоминал первую встречу с Воландом: протянутая им зажигалка, блестящие в лунном свете очки, рубиновая брошь в галстуке. Всё время пролистывал в голове их ночные свидания, с постоянными шутками, смехом и обсуждением пишущегося романа до хрипоты. А ещё вспоминал спектакль в «Варьете» — фигуру Воланда в кресле на сцене, то, как он сверху вниз смотрел на бушующую толпу и как в самом конце его взгляд вдруг встретился с глазами Мастера и он впервые за вечер искренне улыбнулся. На девятый день заключения ему наконец явился сам Воланд. Когда Мастер проснулся от очередного неглубоко, тревожного сна, Воланд как ни в чем не бывало стоял у узкого тюремного окошка, прислонившись плечом к двери. Его волосы серебрила стоящая в небе почти полная растущая луна. Мастер тихо подошёл к нему, кутаясь в то, что осталось от одежды. Тоже посмотрел в окно на шевелящиеся от ветра деревья. Через минуту молчания Воланд наконец заговорил: — Тебе что-нибудь нужно? Мастер молча покачал головой, не отрывая взгляда от окна. Воланд недовольно цокнул и в следующую секунду его руки уже накрывали плечи Мастера какой-то тёплой тканью. — Твое рвение к самобичеванию похвально, — заметил Воланд несколько раздражённо. — Мне ничего иного не остаётся, — ответил Мастер равнодушно, — Ты же не поможешь мне тем, что вытащишь меня отсюда, правда? Воланд молчал. Мастер спокойно кивнул: — И я о том же. — Я мог бы, — резко сказал Воланд, — Я мог бы вытащить тебя, но не стану этого делать. — Отчего же? — Твоя жизнь складывается так, как должна. Линия твоей судьбы нерушима и идёт по намеченному пути. В такое я вмешиваться не буду. Мастер отвернулся от окна и впервые посмотрел Воланду прямо в глаза. В этот раз они оба были черными. — Я верил тебе. — Я никогда не давал повода. — Ложь. — Очень ожидаемая от меня, верно? Мастеру захотелось разбить Воланду его ухмыляющиеся губы. Увидеть, как из разбитого носа кровь потечет вниз, окрашивая зубы. — Я верил в тебя. — Я дьявол. — И все же я верил в тебя больше, чем когда-либо в Бога. Воланд молчал. Мастер молчал тоже. В углу камеры мерно капала с потолка вода. — Ты имеешь право на одно желание, — сказал Воланд спустя несколько долгих минут, — Но не на такое и не сейчас. Я скажу, когда придет время. — Почему? — вырвалось у Мастера. Он знал, что слова пусты и бессмысленны, а его ждут северные лагеря или что похуже. Но в последний раз в жизни выговориться хотелось, — Почему у меня есть право на желание? Воланд посмотрел ему в глаза. — Ты написал моё Евангелие. Мастер почувствовал, как в голове стало пусто. — Что? — «Пилат» — моё Евангелие. — Я… Написал Евангелие от дьявола? Воланд кивнул. В углу капля особенно громко разбилась о каменный пол. Мастеру хотелось истерически рассмеяться. — Не совсем ты, правда, — продолжил Воланд, — Я… показывал тебе, как все было. А ты облекал это в слова. — То есть то, что я написал в «Пилате» — реальность? То, как все на самом деле было? Воланд повёл головой: — Это то, как все было для меня. И только Мастер набрался смелости, чтобы дать ему пощечину, Воланд исчез, будто его и не было. Осталась лишь луна за окном, капать с потолка почему-то перестало, а плечи грела подаренная Воландом накидка. На следующий день Мастеру объявили, что его переводят в психиатрическую лечебницу. Он даже не удивился — пару дней до этого случайно увидел свое дело, лежащее на столе следователя, с красной печатью «принудительное лечение». Ему было интересно только, знал ли Воланд об этом. И если да, то входит ли и это в его судьбу. В лечебнице было то скучно до тошноты, то очень больно, когда приходило время очередной процедуры. В свободное время Мастера накачивали какими-то лекарствами, от которых время тянулось, как резина, и постоянно хотелось спать, но от ежедневного долгого сна кружилась голова. Мастер чувствовал, что впервые в жизни ему совершенно нечего с собой делать, и не только нечего, но и нет возможности. И вряд ли появится — отсюда никто не выходит. В один из одинаково-серых дней в его палате откуда-то появился огромный черный кот. Чинно прошествовав от двери к койке, он одним прыжком оказался в ногах Мастера и, сделав пару шагов, уселся ему на живот. Шерсть кота была мягкая до невозможности, а ещё весь он был теплым и грел даже через больничную одежду. Приятная перемена в вечно проветриваемой палате. — Мессир просит тебе кое-что передать, — промурчал вдруг кот по-человечески. Мастер приподнял голову, разглядывая острые уши и огромные усы гостя. Хвост метался из стороны в сторону. — Передавай, раз пришёл, — сказал ему Мастер скрипучим от долгого молчания голосом. — Мессир просит, чтобы ты дописал свой роман, — продолжил кот, — Мессир говорит, что за это исполнит ещё одну твою просьбу. — Мне ничего от него не нужно, — оборвал его Мастер. Кот переступил с одной лапы на другую, будто с трудом сдерживался от того, чтобы запустить когти прямо Мастеру в грудь. — Мессир говорит, что поможет тебе раздобыть карандаш и бумагу, и что рукопись передаст Маргарите Николаевне. Договорив и кивнув напоследок, кот спрыгнул с кровати и растворился в воздухе. Карандаш и бумага у Мастера правда появились на следующий же день благодаря сердобольной медсестре. И Мастер начал писать. Начал он историю с самого начала, восстанавливая сожженные главы, а после переходя к написанию новых. Иногда то, о чем он писал, являлось к нему видениями. Он словно наяву видел в соседней палате ненавистного Бездомного, которого отправили в лечебницу свои же. Видел Маргариту, несущуюся по небу в квартиру Латунского с молотком в тонкой руке. Иногда видел даже Воланда, особенно часто — ночью, когда ему удавалось выйти на балкон, вдыхая свежий воздух, слегка отдающий дымом. Иллюзорный Воланд всегда молчал, иногда он был с тростью, но чаще — без, и всегда исчезал быстрее, чем Мастер успевал с ним заговорить. Иногда в ночной тишине слышались высокий смех Коровьева и шипение кота. Роман был закончен быстрее, чем Мастер надеялся. Связывая бечевкой листы, он тоскливо смотрел в окно на бесконечное синее небо. Ему давно было пора. Воланд своим приказом лишь отсрочил неизбежное. Ночью Мастер вышел на балкон. Прошёл босыми ногами по холодному мраморному полу к самым перилам. Тяжело оперся о них руками и прикрыл глаза, вдыхая холодный воздух. Вдруг сбоку послышался шорох. Он повернул голову. Справа от него, прислонившись плечом к стене, стоял Воланд. Впервые за недели в лечебнице он оказался так близко. Мастер поднял дрожащую руку и провел кончиками пальцев по его скуле. Она оказалась теплой и очень настоящей. Воланд мягко обхватил его ладонь своей, и прикосновение это обжигало. — Ты не хочешь что-нибудь у меня попросить? — спросил он снова. Мастер никогда не видел его таким серьёзным и даже почти задумчивым. — Нет, — покачал он головой. Помолчав, добавил, — Я закончил роман. — Я знаю, — ответил Воланд. Его большой палец пару раз погладил запястье Мастера, — Я его прочту. — Ты уже весь сюжет знаешь, — без обиды или насмешки ответил Мастер. — Хорошие книги не грех перечитать. Мастер медленно отвёл руку от его лица. Он ненавидел прощания, но был рад увидеть Воланда в последний раз. Он выдохнул и сделал шаг вперёд.

***

В следующий раз Мастер пришёл в себя на чем-то холодном и гладком, приятно скользящем по коже. Спустя пару длинных секунд он осознал, что это: шелковые простыни. Спустя ещё пару секунд он понял, что должен быть мертв, а не лежать на чёртовых шелковых простынях. Он попытался сесть, но его остановили мягкие руки. — Лежи, — в поле зрения появилось бледное лицо Галы, — Мессир приказал тебе спать. Спи. И Мастер тут же заснул. Спать пришлось долго: Мастер впал в лихорадку. Он чувствовал, как мечется по простыням, пытаясь охладить горячее лицо о подушку, как стучат его зубы о край стакана, когда кто-то пытался напоить его в забытье. Иногда ему на лоб ложилась нежная холодная рука, а в краткие моменты сознания рядом мелькало бледное лицо Галы, искаженное беспокойством. В какой-то момент вокруг него начали раздаваться голоса, среди которых особенно выделялся противный дребезжащий тенор. От него Мастер морщился и поворачивал голову набок, стараясь заглушить неприятный звук. Это, видимо, кто-то заметил: тенор резко оборвался на полуслове, а с Мастером заговорил приятный низкий голос. В его речи Мастер не мог разобрать ни слова по-русски, но голос его успокаивал, а чья-то горячая рука перебирала влажные волосы. Эта же рука иногда меняла холодный компресс на его лбу, а также стирала капли пота с лица, но быстро возвращалась к своему занятию у его волос. Впервые за долгое время Мастер спал без кошмаров про Ершалаим, упрекающий тон Маргариты и противный голос Латунского. Проснувшись в следующий раз, Мастер был совсем один в комнате. Он сел, чувствуя лёгкое головокружение, и понял, что одет в свой обычный костюм, с подтяжками, пиджаком и всем к нему прилагающимся. При том костюм оказался гладко выглажен, будто его только что сняли с вешалки. Мастер встал босыми ногами на тёплый деревянный пол, учась заново свободно дышать и ходить. Оглядевшись, он понял, что находится в знакомом месте: спальне Воланда в той темной квартире, совсем не изменившейся с его последнего визита. Мастер медленно прошел к двери, аккуратно переступая через отчего-то валявшийся на боку примус, и прислушался. В квартире царила тишина. Он поежился от ветра, коснувшегося его спины, и оглянулся, пытаясь взглядом найти открытое окно, но все шторы были наглухо закрыты. — Не тревожься, — раздался за дверью голос Воланда так резко, что Мастер вздрогнул, — Я жду только тебя. Собравшись с мыслями, Мастер толкнул тяжёлую деревянную дверь, выходя в темный коридор и попадая из него в настоящую барскую столовую. Воланд, покачивая ногой, сидел на дальнем конце длинного обеденного стола, заставленного блюдами со всевозможными яствами. Увидев Мастера, он поднял руку и поманил его к себе. — Садись, — он отодвинул соседний от себя стул. Мастер сел, чувствуя, как с непривычки гнется спина. Воланд тут же завладел одной его ладонью, поднося ее к губам, — Я рад, что тебе лучше. В этот раз Мастер благосклонно позволил целовать свое запястье: — Спасибо. Полагаю, следует благодарить тебя? Воланд сверкнул глазами, отпуская его руку: — Я лишь немного помог. — Я помню, как ты несколько часов сидел надо мной, успокаивая меня своим голосом и прикосновениями. Это гораздо больше, чем «немного». Воланд склонил голову набок: — Ты видел мало доброты в жизни. — А ты не видел ее совсем. Воланд улыбнулся: — Я в ней не нуждаюсь. — Это ложь. — Естественно. Помолчали. — Маргарита Николаевна спрашивала о тебе, была удивлена, что мы с тобой знакомы. Долго слушала мои рассказы о тебе и упрашивала рассказать больше. Совсем не ревновала. — Ты рассказал? — Немного. Я сказал ей ровно то, что ей нужно было знать. — И только правду? — Конечно. Один ты уверен, что я тебе вру. Мастер улыбнулся впервые за долгое время. Волос снова коснулся ветер. — Маргарита будет счастлива? — Боюсь, что счастье для нее больше недоступно. Улыбаться расхотелось. — Маргарита мертва, да? — Почти, — Воланд потянулся куда-то под пиджак и достал на свет старые серебряные часы. Сверившись с ними, добавил, — Ей осталось несколько последних вздохов. — Ты все ещё готов исполнить мою просьбу? — Естественно. — Я хочу, чтобы она выжила. Воланд внимательно смотрел прямо ему в глаза. — Она уже попросила у меня быть вместе с тобой в посмертии. Мастер закусил губу, размышляя. Во рту появился привкус железа. — У меня есть право на две просьбы к тебе, так? — спросил он. Воланд кивнул, не отрывая от него взгляда, — За каждый из романов? — Так. — Пусть первой просьбой будет отменить ее желание. А второй — оставить ее жить. Воланд приподнял подбородок: — Она забудет тебя. — А ты думаешь, я собираюсь к ней возвращаться? После того, что сделал с ней в первый раз? Воланд не ответил, постукивая пальцами по столу. — Она будет счастлива? — спросил Мастер настойчиво, — Если забудет меня, будет? — Да, — как-то неохотно сказал Воланд, — Через два года у нее родится ребёнок и она проживёт долгую счастливую жизнь. — Тогда это моя просьба. Воланд все ещё думал. — Ты обещал мне, так? — Мастер заглянул Воланду в глаза, — Обещал две просьбы. Твой кот сказал. — Мой «кот» говорил правду, — неохотно сказал Воланд. Он резко встал, и следующие его слова были такими внушительными и ясными, что отдавались эхом в сознании, — Я удовлетворяю твои просьбы, mein Meister, ведь твои деяния передо мной выше, чем королевы Марго. Да будет так. И стукнул тростью об пол. Ничего не изменилось, но, наверное, и не должно было. Мастер долго смотрел на то место, где трость встретилась с паркетом, не замечая слез, текущих вниз по щекам. Это были слезы по той жизни, что они могли бы прожить вместе, но уже никогда не проживут. Воланд же тихо опустился на свое место, прислоняя трость к столу. — Две твои просьбы исполнены. Мастер кивнул, стирая рукой слезу. — Что ты собираешься делать? — спросил Воланд, привлекая к себе его внимание. Мастер пару раз озадаченно моргнул. — Я думал, это очевидно. Воланд поднял брови: — Разве? — Я знаю, что мертв, — сказал Мастер и вновь почувствовал прикосновение холодного ветра, — И я уже задержался. Теперь мне пора туда, куда идут после смерти. — У всех разные пути при жизни и после нее, — ответил Воланд, снова начиная выстукивать какой-то ритм по столу, — Ты можешь выбрать свою дорогу. Мастер молчал, размышляя. — Ты чувствуешь ветер? — спросил Воланд, — Будто случайный сквозняк, когда все окна в квартире закрыты? Мастер кивнул. — Это — посмертные пути других душ, выбравших свои дороги. Или меняющиеся судьбы ещё живущих. Однажды ты научишься отличать эти движения, мёртвое от живого, но не сегодня, — Воланд встал и протянул Мастеру руку, — Нам пора, mein Meister. Этот город дал нам все, что мог. *** Ночная Москва стояла в лёгкой дымке промозглого тумана. Мастер старательно кутался в пиджак, слишком ему узкий (он подозревал, что это один из пиджаков Воланда; ткань легко пахла серой и отчего-то цветами). Все молчали. Мастер чувствовал двигающиеся мимо него нити чужих душ и судеб, касающиеся его спины и волос. Посмертие ощущалось не так, как жизнь; будто настройки сбились так, что никто их не настроит. Но и так, приспособившись, можно было жить. Было рано обретать покой. Воланд стоял рядом, всего в шаге. Его пальто развевалось, а руки в перчатках сомкнулись на трости, словно на рукояти меча. Мастер прощался с городом, который забрал длинные годы его молодости и унёс его жизнь, а Воланд — с очередной остановкой из тысячи. — Я люблю тебя, — признался вдруг Мастер. В стороне раздался визгливый смех Коровьева. Мастер вздрогнул и посмотрел в его сторону. Фагот почти согнулся пополам от хохота, приложив руку ко рту. Воланд тоже повернул к нему голову, пару секунд смотрел на валявшего дурака подчиненного, а потом гулко ударил тростью об пол. Коровьев тут же замолчал и встал ровно, разве что честь не отдал. — А Маргарита Николаевна? — Спросил Воланд, снова привлекая внимание Мастера к себе. — И ее люблю тоже. Но по-другому. — Как же? — Как любят родственную душу. — А меня? — Как высшую силу, что вечно хочет зла… — И вечно совершает благо, — закончил за него Воланд. Мастеру показалось в его тоне удовлетворение. Все молчали. — Теперь Маргарита снова с мужем, — отметил Воланд, склоняя голову на бок, — И совсем тебя не помнит. — Да. И снова от меня невозможно далека. — Возможно, но ты сам этого хотел, — Он заглянул Мастеру в глаза, — Никогда не жалей о том, что сделал во имя милосердия, особенно — если пожертвовал при этом собой, — Воланд помолчал несколько секунд, а потом неожиданно улыбнулся, — Пойдешь со мной? — и протянул Мастеру руку. — Куда? — В вечное путешествие. Мастер нервно дернул плечом. После месяцев в лечебнице казалось, что этот жест засел в его костях, скрипевших друг об друга при каждом движении. — Зачем я тебе там? — Затем же, зачем мне нужны остальные, — ответил Воланд. Голос его звучал вкрадчиво, — В этом мире тебе места все равно нет. А у нас для тебя место всегда найдётся. Мастер в последний раз оглянулся на Москву. Город подмигивал ему окнами. — Я согласен. Он вложил руку в протянутую ладонь Воланда. Воланд, дьявольски улыбаясь, потянул его руку к губам.