Петля

В комнате, освещенной красным неоном, мысли могут быть только об одном и, как бы это банально не звучало, хочется того же, что говорят в этих “шутках”. Сидорин смотрит на Глеба, сидящего на кровати и знает, что ему нужно. Без любви, без обязательств, но не на один раз. Став однажды любовниками, уже не выбраться из порочной петли, когда они на людях – просто друзья, а наедине – те, кто могут доверить друг другу самый сокровенные тайны и друг друга. Петля затягивает, душит, потом отпускает, но ты, как любитель собачьего кайфа, снова и снова лезешь в нее и просишь, чтобы она затянулась посильнее и доставила как можно больше удовольствия. Серафим часто проводил ассоциации их отношений с Глебом с петлей на люстре. В день знакомства он только думал о самоубийстве. Ставил табуретку, когда впервые увидел Викторова; искал веревку потолще, когда познакомился с ним; намыливал её, когда они оказались наедине вместе. И сейчас, когда свидания в квартире Серафима стали чем-то обыденным, это особенно сильно обжигало, петля затягивалась все сильнее и сильнее, а желание скинуть эту табуретку из-под ног доходило до Сидорина, когда до истомы любимые и желанные, но такие грубые, мужские губы снова и снова целовали его, а руки бродили по телу, царапали, помечая как бы свое. И Серафим соврет, если скажет, что не любит, когда пьяный Глеб врывается в его квартиру с сильнейшим желанием поебаться, когда сам испытывает невероятный тактильный голод. Соврет, если скажет, что не любит, как пьяный Глеб говорит слова любви. Соврет, если скажет, что не любит Викторова. Серафим смотрел на Глеба в приглушенном красном свете и отчетливо видел черта. Нет, на людях, при свете дня, когда у него хорошее настроение, это ангел во плоти, на которого даже не подумаешь, что этот человек может настолько возбуждать и доводить в постели, что мысли о прошедшей ночи могут заставить скулить. Хотя, наверное, это просто на взгляд Серафима так, а может Глеб специально покладистым становиться хочет, чтобы по ночам, заперевшись от лишних глаз, показывать свою настоящую сущность. – Сим, – слишком сладко подзывает к себе Викторов, отчего бегут мурашки по коже. Сидорин, стоя с пультом от неонки, непонимающе посмотрел на музыканта. Нет, даже не просто посмотрел, а залип, разглядывая черты лица и рассуждая о петле. И сколько бы он не врал себе, что хочет просто секса от Глеба, понимал, что единственное, чего на самом деле он хочет – это просто быть рядом с Викторовым. Любить его, целовать, обнимать, лелеять, трогать, но уже как своего. – Да? – Серафим всё же находит себя в мыслях, возвращается обратно на землю, а внутреннее его я уже встает на табуретку и рассматривает петлю, в которую снова засунет свою голову. Обещал, что так больше не будет, но снова лезет. Мужчина подходит ближе, стирая максимально расстояние. Смотрит на Глеба пристально, стараясь не отвести взгляда. Такие гляделки уже ритуал. Глеб, свесив с кровати ноги, услужливо раздвигает их в стороны, когда рядом с ними оказывается хозяин квартиры. Тот приподнимает за подбородок выше голову сидящего, смотрит в глаза изучающе и понимает, что снова тонет в этом чертовом черном озере. Вырывая себя постоянно из мыслей, Серафим наклоняется и впивается в губы, тем самым разрывая контакт. Снова сдался первым. Но зато целует глубоко, жадно, словно в последний раз, пока Глеб поднимает на кровать ноги, немного отползает назад, но не отстраняется – за собой тянет Серафима за ворот футболки, заваливая на кровать. Внутренний Сидорин проверяет, насколько хорошо петля затянута и может ли оторваться с люстры, пока дергаешь за нее. – Серафим, я хочу тебя, – голос Глеба томный, сладкий, манящий, а у Серафима уже стояк и бабочки в животе, пустая голова и желание, взявшее верх. Он практически срывает с Викторова зип-худи, футболку, откидывает в сторону, лезет, лапает, целует и нависает сверху. Для Глеба это всё игра – начиная с незатейливых гляделок, а заканчивая борьбой за главенство в постели. А Серафим поощряет, ему нравится, и такие постоянные недодраки в постели оказываются более возбуждающими, чем предварительные ласки. Сидорин смотрит на Глеба, на такого черта во плоти, у которого огоньки в глазах так и переливаются, и глубоко в сознании понимает, к чему это приведет. Глеб, рывком перевернув Серафима, оказывается сверху, устраивается на бёдрах, а ладонь помещена на шее чужой. Внутренний Сидорин накидывает петлю себе на шею и ему кажется, что это последний раз, когда он стоит так. Воздуха обоим Серафимам мало, но только настоящего этого заводит не на шутку. Он не хочет прерывать весь процесс, не хочет, чтобы Глеб отпускал, потому что так он чувствует власть над собой и готов скинуть всю ответственность на другого, на того, кому доверяет и кому безропотно готов подчиняться. – Ну что ты пялишься так? – спрашивает Викторов, замечая возбужденный и затуманенный взгляд Серафима. Тот рот приоткрывает, стараясь хоть немного ухватить воздух в такой хватке, смотрит на мужчину с восхищением и сам ноги раздвигает, будто приглашая уже Викторова. – Нравится, мазохист ебаный? Серафим на это только губы в улыбке тянет, которая вместо тысячи слов объясняет всё. – И правда мазохист, – Глеб усмехается, отпускает шею, давая сделать глоток воздуха, но тут же отвешивает звонкую пощечину. Голову тот отворачивает, прикрывает лицо рукой, чтобы больше не получить, но демоны Глеба уже взяли верх над ним. Он убирает руку, закрывающую щеку горящую от удара, и поворачивает на себя голову, смотрит в глаза и наклоняется, впивается губами в чужие, целуя горячо, страстно, остервенело, оставляя за собой множество укусов, из которых сочится кровь. Он терзает губы, оттягивает, языком в рот лезет, пока ладони собственнически сжимают чужое тело. Сейчас им руководит не опьянение в различных его проявлениях, а страсть, животное желание заполучить Серафима. Его Серафима, такого податливого, послушного, когда надо и не надо, такого жадного до истомы и невероятного собственника. Ладони его скользят по телу, пробираются сквозь оставшуюся одежду, гладя Глеба по разгоряченному телу и оставляя царапины то на ягодицах, то на более обнаженных участках тела, об отсутствии которых ранее просил Викторов. – И чё, ты так и будешь так валяться как бревно ёбаное или будешь что-то делать? – с издевкой спрашивает он, разглядывая нижнего. И Серафим только заводится. Знает, что Глеб будет потом насмехаться, знает, что Глебу сейчас это не надо. И когда Викторов замахивается, чтобы сделать удар, – уже полноценный удар, что видно и по замаху, и по ладони, сжатой в кулак, – Сидорин перехватывает руку, сжимает запястье крепко и обхватывает ногами бедра, рывком перемещая на матрас Глеба. Сейчас он главнее. – А тебе лишь бы повыебываться, – как-то серьезно, с ноткой наигранной озлобленности говорит Сидорин. Знает, что заводит, и потому старается показаться с лучшей стороны, и сделать так, как нравится Глебу. А Глеб довольный, потому что его пёсик снова послушный, и потому, театрально округлив глаза, наблюдает за действиями чужими. – Да что ты, в каком это месте я выебываюсь? – с лисьей усмешкой интересуется Глеб, елозя под Серафимом и руку пытаясь вырвать из цепкой хватки старшего. Не получается, крепко держит, пидор. Глеб брыкается, старается вырваться и скинуть с себя Сидорина, но не может, потому что тот, сидя практически на грудной клетке, держит крепко, и уже оба запястья находятся во власти кудрявого пидораса. Глеб фыркает, а Серафим, уже сжимая одной рукой чужие, стаскивает из петель джинс ремень, фиксирует ловким движением запястья, прижимая одно к другому. – Вот гандон. Глеб всем своим видом показывает свое недовольство, наблюдая за тем, как Серафим, уже перебравшись между ног, устраивается и стаскивает с того вещи оставшиеся, и, залюбовавшись серьезным лицом чужим, даже не замечает, как остается без одежды. – Эй! – возмущенно вскрикивает Викторов, когда тот уже тянется за смазкой. А дальше – как в тумане для обоих. Красный неон, жар в комнате и внутри, возбужденный взгляд и плавные движения. Сначала Серафим растягивает, но знает, что Глебу нужна грубость и желательно сразу, чтобы после ноги тряслись, а сидеть было невозможно. В темноте, при свете таком, кажется, что у Глеба рога появились дьявольские, чему Сидорин усмехается и потому подпитывает хищные намерения партнёра. Начинает двигаться резче, грубее, выбивая стоны чужие, которые Викторов пытается тщательно скрыть. – Заткнись, – приказным тоном произносит Серафим, прокручивает изнутри пальцы, старается найти чувствительную точку. И в момент такого кайфа, когда под ним находится тот, кого желает больше всего, внутренний Сидорин уже окончательно устраивает голову в петле, затягивая потуже узел. Сидорин в это время уже снимает с себя вещи, смазывает член и рывком входит в Викторова, делая так, как он хочет. Не говорил тот, молчал, потому что знает, что частые свидания в квартире музыканта уже выработался рефлекс. И Глеб думает о том, что его пёсик хороший, верный, преданный, и потому пытается по щеке похлопать. Блять, забыл, что привязан. Ничего, потом сделает, если вспомнит. – Выпусти, блять, мне некомфортно. – Завали ебало и наслаждайся, – рычит Серафим, толкаясь внутрь быстро, ритмично, каждый раз стараясь войти глубже, попадая по простате. И бедра чужие сжимает, разводит из стороны в сторону, закидывает то на талию себе, то на на плечи, вбивается, стараясь все грубее и грубее двигаться. Наклоняется, целует с напором, страстно, стараясь и на губах оставить следы в отместку чужим действиям ранее. Глеб в губы издает стон протяжный, затыкает себя губами чужими, а в теле прогибается, стараясь потереться о тело чужое, раз самостоятельно до оргазма себя довести не может, хоть и член требует к себе внимания. Затекшие руки и тело в принципе, измученный взгляд и подступающий оргазм дают о себе знать, и Серафим, как бы сильно не любил издеваться над Глебом и в то же время подчиниться его безмолвным приказам, сдаётся. Развязывает бедного измученного Викторова, давая ему больше свободы, от которой тот выдыхает облегченно. Ритмичные движения рукой в такт толчкам старшего, дыхание в унисон и несколько прикосновений крепких мужских рук дают о себе знать. Глеб изливается, прогибаясь в теле, а Серафим от внезапной узости внутри замедляет действия, но только теперь движения становится грубее и глубже. Сидорин, находясь на пике, выходит из Викторова и в пару толчков в кулак изливается на живот уже довольного чёрта. Внутренний Серафим скидывает из-под ног табуретку, повиснув в петле. Воздуха становится мало, он задыхается, пытается выбраться, словно есть надежда на это, ему кажется, что крепко привязанная петля к люстре может оторваться и, ухватившись за нее, начинает рыпаться. – Я тебя люблю, – тихо произносит Серафим, укладываясь рядом и заключая в объятия крепкие Глеба. Утыкается носом в плечо, целует, пытается миловаться, но тот, хоть и размазанный от приятных ощущений, все равно отстраняется. Никаких телячьих нежностей. На такое они не договаривались. Поднявшись на кровати, Викторов тянется к одежде и смотрит на Сидорина, потирая глаза и елозя на месте. – Ты же вроде трезвый, – с ухмылкой произносит Глеб, одеваясь лениво. Приятная дрожь от оргазма проходит моментально и меняется настроение, когда Сидорин снова открывает рот. – Может уже наконец легализуем наш секс? Ну блять, может начнем встречаться? – тревога подступает к горлу и понятно, что будет отказ, потому что это Глеб, потому что боится осуждения и потому что у него “не такое воспитание” и “я не пидор же как ты”. – Нет, – как отрезав, через пару секунд говорит Викторов. Уже одетый, серьезный, он достает телефон и включает свет. Нахуй неон. Сидорин понимает, что это конец. Глеб уходит практически сразу. Как обычно, в принципе, только за собой оставляет неприятное послевкусие и звонкую пощечину, которой и не было в принципе. Серафим откидывается на кровать и закрывает глаза. Внутренний Серафим, повиснув на петле, уже не двигается. И если раньше получалось выбраться, случались какие-то случаи, то сейчас он просто висит, закрыв глаза. И как бы он не надеялся на счастливое будущее, то сейчас его оно ожидает его на том свете. Сидорин, закрыв глаза, не понимает, как ему быть дальше. Глеб не будет даже смотреть на него после этого, знает, что за каждым проебом следует наказание, а тут не просто ошибка, а тотальный пиздец. Тяжело вздыхая, Серафим не выдерживает, заходит в телеграм и хочет написать Глебу, но вместо привычного “был в сети недавно” видит “был в сети давно”.