***
Геральт чувствует себя слишком виноватым за ее порезы, царапины и больное маленькое сердце. Возможно, он был слишком снисходителен к ней в первые дни их знакомства. Новое место с его странными залами, тысячей вещей, к которым он запретил ей прикасаться, десятком дверей, которые она не должна открывать, множеством слов, которые никогда не следует говорить, новыми людьми, такими же ведьмаками, как он. Хотя, конечно, не совсем. Не совсем такие, как он. Они не мечтали о ней по воле судьбы. Они не страдали от разлуки с ней. В каком-то смысле она, вероятно, чувствовала то же самое, что и он — какое-то детское удивление. Именно поэтому в первые дни он позволял приходить к нему в постель с дикими глазами, сжимающимися руками и слезами, потому что кошмары, которые ей снились, были сильнее, чем кошмары деревенских девушек. — Тата Геральт, — поддразнивали ведьмаки. — Тата, — смеялись они, — Не хочешь ли ты покачать нас? — Тата, — дразнили они, — Не нарежешь ли ты нам хлеба? — Тата, — пропевали они, — Не пожелаешь ли ты нам спокойной ночи? Тогда она была гораздо менее самостоятельной. Гораздо менее способной. И хотя он пытался оттолкнуть девушку, но ее голос, неуверенный, надломленный и все еще по-девичьи сладкий, влек. — Тата, — говорила она, дрожа, — Пожалуйста. Это казалось правильным. Все это время он должен был заботиться о ней. Даже когда он пытался сбежать на другой конец континента. Геральд смирился. В те дни в Каэр Морхене было холодно. Он развел огонь и завернул ее в меха, еще теплые от его собственного тела. На полу он устроил для себя логово из тех тряпок, что смог найти. — Вернись, — прошептала она, когда поняла, что он ушел. Он так и сделал. Ведьмак тихо подкрался к ней. Между ними было расстояние почти в шесть рук. В тот первый раз он почти не спал. Легче стало лишь зимой, когда она приползла к нему с мокрыми глазами, а ее сердце все еще колотилось в груди. Он научился быстро освобождать место. Позже она стала умолять, чтобы расстояние становилось все меньше и меньше. Шесть рук. Потом четыре. Потом две.***
Ветер шумит, а дождь хлещет вовсю, не прекращаясь, как гроза, когда они с Цири заканчивали тренировку. И вот дверь со скрипом открывается. В крепости появляется тело на несколько голов ниже остальных. — Геральт, — шепчет она. — Ты здесь? Не дожидаясь ответа, она приоткрывает дверь настолько, чтобы проскользнуть внутрь, и тихо закрывает ее за собой. Ее глаза, сладкие, и огромные и, к счастью, сухие, скользят по его фигуре с ног до головы, задерживаясь на книге в его руках. Он уже давно погасил свечи, но при лунном свете видит достаточно хорошо, даже если она нет. Они смотрят друг на друга с минуту, прежде чем он говорит: — Ты уже слишком взрослая, чтобы приходить в мою постель со своими кошмарами, Цирилла. Он считает, что это доблестная попытка, хотя в конечном итоге обреченная. Сколько раз он это говорил? И каков был результат? Цири говорит то, перед чем он не может устоять: — Пожалуйста, тата. Еще один долгий миг пристального взгляда. Желудок подкатывает к горлу, кровь скапливается в местах, где не должна. Красивая девушка со странными бледными глазами. Всегда предназначалась для него, чтобы принадлежать ему. Быстрым движением руки он откидывает одеяла, освобождая для нее место. Плащ на ее плечах соскальзывает на пол в ту же секунду, как она дергает за шнурок. В свои десять и семь лет Цири стоит вплотную к порогу женственности. Груди, прижатые к ночной рубашке, и мягко округлые бедра напоминают ему, что она переросла свою девичью одежду, хотя носить больше нечего. Он давно привык к тому, что ей нравится, когда ее обнимают по ночам, но именно так она им манипулировала. Одна рука для головы, чтобы использовать в качестве подушки. Другой рукой он обнимает за талию. Ее зад прижимает вплотную к нему. После некоторых уговоров его пах оказался между ее ног. Учитывая, что на ней нет нижнего белья, а на нем только длинная ночная рубашка, то все это — кожа к коже в мягкой теплой впадинке между женских ног. Он до сих пор помнит, как она впервые терлась в удовольствии об него. Широко раскрытые глаза. Смущенная. Желающая. Решительная. Его до сих пор удивляет, что она так много видела и так мало знает. Геральт тогда чувствовал себя пьяным, одурманенным, когда, спотыкаясь, поднялся с кровати после того, как ее дыхание выровнялось. А еще он чувствовал себя растерянным и возбужденным, когда стоял на парапете, ближайшем к его комнатам, и трахал собственный кулак. Прошло меньше минуты, прежде чем он кончил, задыхаясь, трясясь и теряя сознание. Всякий раз закрывая глаза, его посещали видения звездного удовольствия Цири. Сколько раз с тех пор он ходил в бордель, выбирал стройную бледнокожую шлюху и трахал до тех пор, пока она не теряла сознание, пока не замирала — жестокость ведьмака над женским телом, и, боги, чувство вины. Но он не мог остановиться, оставаясь внутри даже после того, как она засыпала, а он будил ее своем шепотом, зовя львенка. Так было всегда: Цири находила удовольствие в его теле, его бедре, его пальцах, а Геральт ждал, пока она уснет, прежде чем он мог прикоснуться к себе. И все же большинство ночей они спят и только спят. В эти ночи стыд уже не так жжет. Но он не может заставить себя ни в чем ей отказать. Не здесь. Не в безопасности этой кровати и этих четырех стен, составляющих его комнату. Не тогда, когда она так мило просит. Геральт чувствует, что она хочет спросить, еще до того, как девушка произносит слова. Она отстраняется от его бедра. Темнота почти кромешная, но ей не нужен свет, чтобы провести его рукой по своему животу. Дрожь пробирает ее по позвоночнику, как будто его руки пускают электричество через тело. Он помогает, будучи не в силах остановиться, — загибает пальцы вокруг подола ее ночной рубашки. Он не может подавить гортанный выдох, когда кулак касается шелковистой внутренней стороны бедер. Он опускает его туда, чуть выше колен, но не доходя до того места, где, как он знает, она будет течь. Уже не в первый раз мужчина останавливается. Он не дразнит ее, он старается быть лучше… — Пожалуйста… — просит она И он делает это. Геральт не может отказать. Никогда не мог. Зная, как она звучит, когда получает удовольствие рядом с ним, ему кажется, что слова «нет» не существует. Его руки не созданы для нежности, но он старается изо всех сил, поглаживая ее. Бархатистость в тех местах, к которым может прикоснуться только он, чарует мужчину. Прикасается мягко, когда она шепчет «тата», когда падает в пропасть. — Так? — спрашивает он. Его голос уже стал хриплым. Она лишь издает легкий звук и кивает, стараясь двигать бедрами в такт ритму его рук. — Да? — произносит он, переходя на воркование. — Тебе ведь это нравится, правда? — Да, — задыхается она в подушку. — Да, пожалуйста, я… — Я знаю, — говорит Геральт. Мужчина не может не вжаться в нее. Для облегчения. Потому что он на грани. То, как Цири извивается, заставляет что-то ужасное оживать в нем. Какое-то ужасное существо, которое жаждет только того, что она может ему дать, и чем больше девушка ерзает, тем большего оно хочет. — Ты всегда думаешь об этом? — спрашивает он, шепча ей на ухо. Цири хнычет, напряженные пальцы впиваются когтями в кожу его предплечья. — Всегда жаждешь забраться в мою постель, да? — говорит он, а после произносит больше для себя. — Такая отчаянная девчонка. Ее бедра подрагивают. Когда она заговаривает, кажется, что она находится меж двух миров. — Прости, просто мне это нужно, я не знаю… Мне некого больше просить, тата. Рычание вырывается прежде, чем он успевает его подавить. Инстинкт заставляет Геральта опрокинуть их тела и перевернуть ее на живот. Цири вскрикивает, но мужчина заглушает последние звуки, когда прижимает ее лицом к матрасу. Ему приходится бороться за толику контроля, но даже тогда он все равно слышит тон своего голоса. Наблюдайте, как он заставляет мурашки пробегать по ее спине. — Никто. Никто другой… Что может сделать для нее кто-то другой, чего не может он? Это нечто большее, чем просто влечение. Это пульсирующее, разъяренное сердце зверя, защищающего то, что принадлежит ему. Она пытается что-то сказать, но не может, ощущая, как тяжелая ладонь лежит на ней. Ему достаточно одной руки, чтобы рывком поднять ее на колени. — Ты играешь с мальчиками в деревне, Цирилла? — Нет, нет, я… Она прерывается и стонет, когда мужские пальцы снова находят ее. — Они не будут знать, — пробормотал он. — Они не будут заботиться о том, чтобы поступить с тобой правильно. Никогда… Настала его очередь застонать. Девушка прижалась задом вплотную к твердому члену. Он вздрагивает. Все, что удерживает их от встречи, — два тонких кусочка ткани. И ее сгребающие пальцы устраняют это. Она тянет за подол, пытаясь собрать юбку сорочки и натянуть ее на задницу. Еще один стон вырвался у него между зубов. Ее тело удивительно близко, достаточно, чтобы схватить его и впиться зубами. — Тата, пожалуйста… Она даже не знает, о чем просит. И все же он погружает пальцы глубже, открывая ее тугие чресла. Он хмыкает и вынимает их. — Так много сырости для такой маленькой девочки. На этом для него все заканчивается. Весь его самоконтроль, всё его самомнение, вся его вера в то, что он должен быть лучше, — все это исчезает, когда он проникает членом в скользкую ложбинку, образованную соединением ее бедер. Цири задыхается, затем издает другой звук, смесь смущения и удовольствия, когда он трахает ее между бедер, но не внутри. Она задыхается, как будто собирается заговорить. После он гладит ее, медленно и уверенно надавливая на особенно чувствительное место. Она стонет. Глубоко, из самого нутра, скрежеща по его члену, приближается удовольствие, которое она, слишком молодая и слишком невинная, не в состоянии понять. Он знает, что она кончила, по нежному крику, по дрожанию ног, по тому, как она обмякла в его руках. — Больше никто, — снова шепчет он, все еще раскачиваясь, просто оттягивая неизбежное. — Когда ты… Когда тебе нужно… Приходи ко мне, понимаешь? Он снова тянется к ней, к ее набухшим складкам, но она отталкивается от него. Цири поворачивается. Лицо светится доверием, страхом, потребностью и возбуждением, настолько полным, что оно почти уничтожает все остальное. — Я не могу… Больше не могу. По щекам стекают тонкие блестящие дорожки слез. С некоторым удивлением он понимает, что хотел бы попробовать их на вкус. — Ты сможешь… — Больно… Он обхватывает ее сзади за шею. — Ты сможешь. Ее рыдания кажутся театральными, потому что она бьется о его тело, как животное, стремясь к удовольствию, которое он собирается ей дать и заставить принять. Она задыхается, шепча слова, которые лучше всего знает: «нет», «пожалуйста», «еще». — Замолчи, — прикрикивает он, ударяя кулаком по стене. Он знает, что это звучит грубо, но он держится за последнюю ниточку приличия, которая у него осталась. — Перестань дрыгаться, или я закончу тем, что трахну твою пизду. Ты этого хочешь? Никаких колебаний, только напряженное сопротивление предстоящей кульминации, когда она говорит: — Да, тата, пожалуйста. Раз, два, и он кончает. Он забрызгивает ее пышные ягодицы и сильные бедра. Немного спермы попадает на лобок, скрытый для него сомкнутыми ногами. Они оба падают. Цири первой опускается на кровать, Геральт — за ней. Тишина должна поглотить обоих, но вместо этого он слышит хриплое дыхание, ее тяжелые вздохи и выдохи, вызванные шоком и усталостью. — Ты никогда не делал этого раньше, — пробормотала она. Он садится на колени, наблюдая за ее раскинувшимися ногами. Она пускает слюни в подушку. Ему уже доводилось быть заколдованным, но это ничто по сравнению с тем, как наблюдать ее борьбу со сном и звучанием мурлыкающего голоса, тем, как она не пытается выскользнуть из-под него, а лишь глубже зарывается в постель. Он проводит рукой вверх и вниз по ее спине ровными, успокаивающими движениями, наслаждаясь ощущениями. — Когда я была маленькой девочкой, — говорит она (и лишь на мгновение, когда он смотрит на доверчивый изгиб ее улыбки, ему кажется, что она до сих пор такая), — мне говорили, что все будет иначе. Мужчины ведь должны… Я думала, что он будет внутри меня. Рассудительность заставляет его открыть рот раньше, чем он успел подумать. — Ты слишком узкая, — говорит он ей. Геральт опускает руку на ее спину, чтобы провести костяшкой пальца по чреслам. По ней пробегает пульсация. — Тебе нужно двигаться медленнее. Будь терпеливой. — Терпеливой… Моя бабушка тоже так говорила. Говорила, что я пойму, когда вырасту. Но я уже взрослая, — словно напевает она. — Ты еще недостаточно взрослая, чтобы принять мой член, — говорит он ей, ухмыляясь, и думает, что это шутка, но видит, как по ее телу пробегает еще одна дрожь. — А ты сделаешь это, когда я буду готова?***
Рассвет следующего дня после вечерней бури выдался ярким, чистым и пронзительным. Поскольку ему не нужен полноценный сон, нет ничего сложного в том, чтобы встать раньше Цири и подготовиться к новому дню. Он занимается тем же, чем и большинство дней в замке: готовит ей завтрак и готовит им обоим кое-какое оружие для спарринга. Но он не видит ее во время еды, а время, когда они обычно тренируются, приходит и проходит. Геральт стучит в дверь и входит только после того, как она тихонько отвечает. Цири стоит полуголая, в штанах, но без рубашки, поворачиваясь перед зеркалом то в одну, то в другую сторону, тело эффектно освещается солнцем. Розовые соски, ключицы, которые хочется покусать, рот, сжатый в задумчивости, — вид, которого он был лишен, потому что сидел на ней, как на животном. Он быстро захлопывает дверь и хмуро смотрит на нее. — Как ты узнала, что это я? Ты не можешь быть… — Ты стучишь не так, как остальные, — отвечает она, собирая волосы. Только тогда он видит, что она рассматривала в зеркале, коллекцию синяков, усыпавших ее кожу, словно созвездия. Ужас заставил его замереть на месте. — Цирилла, ты в порядке? Она встречает его взгляд в зеркале. — Ты говорил, что не будешь со мной нянчиться. Геральт не знает, что ответить. — Ты опоздала на тренировку, львенок. — Я не львенок, — произносит она, хмурясь. — Больше не львенок. Он спрашивает ее о том же, о чем спрашивал накануне: — А кто же ты? Цири пожимает обнаженными плечами. — Я пока не знаю, тата. Но я выясню.