под красной вывеской

Тонкий слой ДСП шершавый и начинает понемногу крошиться, стружкой собираясь в углах. Купить новый стол вместо этого недоразумения надо было еще давно, все-таки и работает так, что часто горбатиться дома, зашиваясь по полной. Саске проводит по нему рукой, цепляется за все неровности и шероховатости, решает, что сегодня он точно закажет новый. Во второй руке у него покачивается стакан с виски, на языке горько и кисло; перед ним заляпанное зеркало, смотреть в которое — самое мучительное наказание, навислое; ему отвратительно свое отражение, он ненавидит эти запавшие глаза, колючую щетину и отросшие волосы. Разглядывать себя омерзительно, тошнотворно, но, вопреки этим чувствам, упёрто продолжает не сводить с себя глаз. Бутылка опустошена, и он ложиться на кровать, но не для того, чтобы заснуть, а для того, чтобы в тысячный раз изучить эту осыпающуюся на потолке побелку и пошедшие трещины. У него полно денег, на одной карте пятьдесят тысяч долларов, на другой двадцать, на счете в банке и вовсе бог знает сколько. Но он не может себя заставить даже элементарно найти в интернете контакты тех, кто это все заделает. Тянулся к хрустящей простыне, сжимал, разжимал и скручивал, пачкал своей вспотевшей тушей. Закрывал глаза и представлял то, что никогда не произойдет, манящую пустоту, что не осудит, и главное — в той, в которой сам себя не будет порицать. В ней он принимал другие решения, единственно верные, те, что ближе безвольному телу, тщедушной душонке. А так… Трясина чавкала, совсем незаметно колыхалась и оглушающе булькала. Ступни увязали, он топ, тонул и не мог выбраться, проваливаясь все глубже и глубже. Шатаясь из стороны в сторону, прошел на светлую кухню, засыпал в кружку растворимый кофе. Сделал глоток и слишком стремительно выплюнул. Желудок скрутило, и его подташнивало. Банку эту, первую попавшуюся, в супермаркете взял, что оказалось очень зря: гадость такая, что ложка дегтя и то слаще. Остаток вылил в слив, кружку перевернул и оставил на столе, жирные капли стекали вниз, образуя неидеальную окружность. Саске вытряхнул из стеклянной баночки круглую таблетку и нагнулся над смесителем, запивая и надеясь, что сегодня сможет поспать больше двух часов. А потом все заново: работа, дом, дочь. Под пышными гривами елей Саске прятался от пепельного кольца солнца, поджав под себя ноги. Он то ли дремал, то ли пытался себя в этом убедить, притворяясь, что ничего не слышит, абсолютно ничего. Даже той шумной детворы, скачущей за синтетическим змеем, юрко вспарывающим высь, и других, которые носились у бережка, касались носками, верещали, хрюкали и сразу убегали обратно, чтобы снова все повторить через несколько минут; нежные девчонки спрятались от других в отдалении и возились с рыхлым песочком, не таким чистым и сахарным, как им бы того хотелось, а пережеванным вместе с какими-то корявыми ветками, мелкими и острыми камешками, которые, как правило, неприятно забираются под одежду, стоит только зайти в воду поглубже, и вытряхивай ты их потом хоть сколько угодно времени, один-два все равно останутся, плотным и приятным воспоминанием оседая в сознании, когда будешь стирать купальник от ила. Ребята постарше, у которых максимализм описывает всю их личность, решили, что они куда старше остальных, а потому теряли время, стараясь с бесстрашием и мнимой умелостью встать на сап борд и не шлепнуться. Поверхность скользкая, коленки трясутся на бугристых волнах, еще и другие смотрят, изучают, готовые вот-вот разорваться в хохоте от бомбы, называемой неуклюжестью. Совсем рядом вырос гигантский муравейник, всего месяц назад на его месте было пусто, лишь какие-то шишки да изумрудная трава, излишне плешивая в некоторых местах. Саске чудится, как копошатся вокруг суетливые муравьи, как их крошечные лапки передвигаются, быстро-быстро, как они, близорукие, что-то пытаются выведать, вынюхать, если, конечно, у них есть нюх, ибо насчет этого Саске никак не уверен. Ему вообще не хочется замечать ни их, ни чужих возгласов, ни луча, слепящего правый глаз, ни того, как в позвонок неприятно впивается корень. Брюшина кучерявых облаков расползалась вбок, подгоняемая со всех сторон трепещущим ветром. Совсем неподалёку послышались тихие шажки. — Не спишь? — заботливо спросила Ино, присаживаясь рядом и протягивая медово-желтый термос. — Не сплю, — подтвердил он, открывая и левый глаз. Трава под ним еще раз подминается, он облокачивается о царапающую кору деревьев и принимает термос из чужих рук. Кофе сладкий. Его слегка воротит, но он все равно терпеливо продолжает пить. — Где-то час поспал, — объясняется Саске, выглядывая Сараду. Той нигде не было: ни в пока еще прохладной воде, ни в импровизированной песочнице, ни даже среди шалящих учеников средней школы. — Они наверху, — Ино показывает на протоптанную тропинку, крутой подъем, а глаза его ползут дальше, туда, где отвесная скала. — Нет, ты не туда смотришь, — смеется она. — В лес побежали, предупредили меня, что будут собирать ягоды. Когда девушка говорила «они», то имела в виду его дочь и свою падчерицу. Одноклассницу Сарады. — Разве тут есть ягоды? Не заметил. — Само собой. Бруснику и морошку я точно видела, про другие сказать точно не могу, но кто-то хвастался целым стаканчиком голубики. — И все в одном лесу? Не слишком ли жирно? — Саске допил приторный кофе и, сказав тихое «спасибо», вернул Ино. — Не знаю, — она взмахнула рукой, притянув взгляд к длиннющим ноготкам неонового цвета, а на другой, Саске был уверен, у нее, наоборот, имелся короткий квадрат. Не сказать, что ему было такое интересно, но на секунду задумался, можно ли это называть модой. — А я нашобрал камней! — визжит толстоватый мальчик с розоватыми щечками и на всех парах мчится к ним, вытягивая перед собой руки, полные камней в переплетении тины. Под ноги не смотрит, а координация в таком возрасте не к черту, из-за чего он вскоре шлепается вниз, сдирает лоб, но не начинает хныкать и обращать внимание всей округи пронзительными криками, отнюдь, он спокойно отряхивается и ползет к ним, лыбится. — Привет, дядя Саске. Дядя Саске машет ему в ответ. Этот толстый ребенок младшенький Ины, и, как казалось Саске, по большей части все свое внимание она обращает именно на него. Может, оттого, что младшенький, а может оттого, что родной. — Ну как так-то? Ино явно разнервничалась, порывистыми движениями доставая из сумочки перекись водорода, всегда готовую к использованию. Малец обнимает маму, изображая кошечку, притирающуюся к плечу. — Мне совсем не больно, — клянется он, сам вытирая грязноватые царапины. — Да как же! Ребенок садится рядом, расставляя камешки в только ему известной последовательности, первые четыре по размерам от самого маленького и миниатюрного, как щебень, первым, громадный и многосторонний, как ромб, последним, следующую партию по… Учиха догадывался, что по внешнему виду или по-другому — по красоте, если их вообще можно оценивать подобным образом, а остальные как придется, получилось что-то очень похожее на странную солнечную систему с уменьшенной версией валуна в сердцевине. — Они давно ушли? — спросил Саске, потрогав камешек, по его мнению, лежащий неровно. Иноджин взвизгнул: — Давно, о-о-о-чень давно. Я столько цифр не знаю. Настолько давно они ушлепали! — нараспев протянул Иноджин, тыча перед Саске свои пальцы, жутко их сцепляя и переплетая. — Может, минут тридцать назад, я не засекала, — Ино задумалась, перебирая светлые пряди сына. — Ты отпустила их одних? Без других детей, без кого-то из старших? — рука вцепилась в бедро. В том, что Яманака заботливая мачеха, он не сомневался, а вот в том, что внимательная и не дурочка, очень. — А что в этом такого? — она шуточно толкнула его в бедро. — Будь позитивным, Саске, по лесу разбросаны камеры, недалеко живет егерь, я его знаю, он постоянно все обходит. Да и, кроме того, опасного тут ничего нет. Хочешь, я тебе… Дослушивать ее не стал, слишком резко встал на ноги, голова закружилась, но позволить себе свалиться обратно не мог. Ему представлялись страшные картины, например, как его маленькая, глупенькая Сарада, совсем одна в дремучем лесу, провалилась в какую-нибудь яму, сломала свои хрупкие кости, ужалилась ядовитым плющом. В нее впилась какая-то змея, а рядом никого — подружка предательски бросила, — и тогда тело Сарады побледнеет, окоченеет в высоких кустах. Или ее кто-то заберет к себе. Быть может, это будет мужчина с толстыми пальцами и огрубевшей кожей, который подманит её жалкими конфетками, иллюзорными; теми, что, как он обещает, за толстым слоем пластика хранятся в фургоне, в том самом, который несколько дней спустя будут крутить по всем новостным каналам; морщинистые бабушки поахают, родители в горе, а ребенка больше нет. А возможно, она уже наслушалась бредень своей словоохотливой подружки и они, во что-то поверив, полезли на ту скалу, ту самую, хотя им запрещали и не раз. Они обязательно будут там дурачится… Он пробегает все ближайшие дорожки, высматривает хижину егеря, думая, как застучит по дверям, грозя сорвать их с петель, захлопает по окнам, пока стеклышки не пойдут рябью; заглядывает во сплющенную пещерку к югу от выхода и несется к скале. И там никого. Он осторожно ступает к краю, боясь заглянуть вниз. Все, кто сюда залезал, всегда садились на корточки, ползли на четвереньках, а сзади обязательно был тот, кто подстрахует, но разве сейчас у него есть минуты на то, чтобы тратить их впустую? Сердце ухает, он заглядывает вниз. Примерно шестьдесят футов свободного полета и еще десять футов до воды, если найдётся тот сумасшедший, что решит прыгать. Внизу ничего и никого, только разбросанные репейники да куски грязи. Отступает и идет дальше, высматривает ягоды, вдруг это как-то сможет помочь, например дорожка рассыпанных голубик, как крошек из сказки братьев Гримм. Он проходит под тугим переплетением веток, куда раздетая голубика, туда и он; сутулится, раздвигает их в сторону и, наверное, «там» кто-то услышал его мольбы, потому что он улавливает тихие всхлипы, больше похожие на поскуливание раненого животного. Возле дерева с кольцами, насчитывающим ни один десяток, стоит дочь Ино и что-то лопочет. — Сарада тут? — Она сейчас не хочет, — девчонка рьяно качает головой, дергая свои тоненькие, курчавые за линиями резинок косички. — Но ей придется. Сарада, выйди, пожалуйста, — все тело дрожит. Нашел. Слава Господу, нашел, и все, похоже, не так плохо, как он это себе напредставлял. — Папа, а ты не станешь ругаться? — Не стану. Конечно, не стану. Только, пожалуйста, выйди ко мне. — ей он способен простить все что угодно. — Мы тут иг-грались, а потом я запнулась… На ш-штырь от палатки, — заикаясь, объясняется она и, когда видит отца, рыдает пуще прежнего. Ранка неглубокая, но какая-то длинная и слегка кровоточащая, по всей видимости, она падала по направлению к концу и лишь слегка поцарапалась. — Все хорошо, — Саске притягивает ее к себе, обнимает и поглаживает спинку. — Маме не расскажешь? — Не расскажу, — Сарада вытирается его клетчатой рубахой и хватается за кисть. Потом он просит показать ему этот штырь, и тот, к счастью, оказывается не ржавым, но провериться и сделать укол не повредит. Он со злостью давит его, закапывая настолько глубоко, чтобы никакие дожди не размыли землю, вытягивая его обратно на поверхность. Подружку дочери отводит к Ино, а сами они едут в больницу. Сорок миль они слушали диск его дочки, что-то про неразделенную любовь, зеленые сопли и то, как этот мир несправедлив. Саске поджимает губы, такие мотивчики ему не по душе. В ветровое стекло бьётся сильный ветер, Сарада вытягивает здоровую руку из окна, и теперь она хихикает. Там, снаружи, бескрайняя вересковая пустошь, непроглядная, среди зеленых подпаленных жарящим солнцем веток, больше смахивающих на колосья; ввысь тянуться сиреневые наконечники, с вытянутыми бутончиками, мягкими на вид, с аккуратными ножками, какими-то ребристыми, облепленными слоем земли у корней. Их так и хочется сорвать, пощупать, потрогать, а потом спрятать. Так они и делают. Сарада вылезает из машины, срывает несколько: парочку прячет в свои джинсовые шорты, а остальные запихивает в старенькую книгу и кладёт обратно в бардачок. На все про все у них уходит не более пяти-десяти минут. Широкую царапину они промыли еще там, около озера, и заклеили длинным пластырем тоже там. Он припарковывается на местной парковке, пихает в бок задремавшую Сараду, и они заходят внутрь больницы, красноватой, как клюква. Здесь слишком оживленно, никому не сидится на месте, все куда-то торопятся. Их очередь подходит не сразу, улыбчивая девушка, явно имеющая что-то общее с жителями коренных народов, быстро проверяет заполненный бланк и показывает направление пятнадцатого кабинета. Очередь пятнадцатого кабинета состоит из одного подростка, вывихнувшего плечо, и мужчины с перемотанной шеей, он страшно кашлял, так что Саске пододвинул Сараду поближе к себе. В уме просчитывал, насколько велика вероятность, что Сакура узнает об инциденте. Не сказать, что это его сильно изводило, однако она, скорее всего, рано или поздно узнает о том, что они воспользовались страховкой, вопросы тогда последует незамедлительно, а увиливать он, разумеется, не собирался. Она же не устроит истерику? Дверь с железными уголками скрипнула, мужчина ушел, выходит, теперь их очередь? Саске так задумался, что и не заметил, как быстро полетело время на циферблате электронных часов, с пятеркой совсем не пятеркой. — Пап, а можно я одна? — Стесняешься меня? — Саске ухмыльнулся, ковыряя ногтями мягкое сиденье. — Нет, вовсе нет, — запротестовала она. — Просто я же уже взрослая. Сама смогу объяснить, что да как. Тебе незачем там торчать. Ну что? Позволишь? А как он мог отказать? Дверь хлопнула, и он остался один в узком коридоре. Саске ссутуливается, кладет ладони на колени и взглядом упирается в бело-серый ковролин, напоминающий серый шум в коробке телевизора, именно такой, когда надо пару раз крепко ударить ладонью старенькую модель. На ковре не единого пятнышка, капли чего-нибудь, волоска или же следа от грязной подошвы, но там у плинтуса слегка порван, и ворсинки посыпались, паря завихрушками, стоит лишь кому-то из персонала выставить на кондиционере другое значение. Он распрямляет ноги и ударяется об стенку головой, продолжает вглядываться куда-то туда. Они с Сакурой договаривались, что вместо двух недель, как значится в документах, он заберет ее на неделю, а потом Сарада поедет с Сакурой и каким-то Майком на Гавайи, зато в счет этой недели он сможет ее потом забрать на целых три. И все будет как положено. Две недели она у него, две недели у матери. Полгода у него, полгода у нее. Сто восемьдесят два с половиной дня. И только это теперь в жизни и осталось. Заботило его само собой не это, не математика и не то, какое дебильное имя у нового хахаля, а то, что вряд ли рука за это время заживет, и что тогда? Майк станет полноправным отцом, будет катать ее на своих покатых плечах и покупать сахарную вату с персиковым вкусом, и та в благодарность будет мягко его называть… Носок ноги подпинывает, чужая в бандаже. — Ты тут не один, — недовольно ворчит слишком знакомый голос, стуча костылями. Пространство покрывается пеленой. Саске боится поднять голову, знает, что не ошибся, и знает, что и его узнали. Это понятно по запинке. Тот, о ком было решено забыть, останавливается, задыхается. — Привет? — по дрогнувшему голосу становиться сразу понятно — он сам не ожидал от себя такой смелости. — Вы обознались, — мычит Саске и поджимает губы, не отдает себе отчета, совершая новую, совершенно непростительную ошибку, о которой, скорее всего, еще пожалеет и не раз — глядит на Наруто, резво проходящего в шестнадцатый кабинет. Как тот еле удерживается на одной ноге… Как люди поступают в таком случае? Нервно смеются, обмениваются крепкими рукопожатиями и, улыбаясь, вспоминают давно минувшее, обычно кто-то безынтересно роняет: «Надо обязательно встретиться», второй говорит: «А как же, обязательно!» и это, естественно, все очевидная и несколько гнусная ложь для обоих, ибо понимают, что они никогда не выпьют вместе кофе в ближайшей забегаловке с перегоревшей вывеской, никогда не прогуляются по парку. Но «им» это ведь и не надо, они вряд ли будут устраивать этот спектакль со скверной актерской игрой, а с другой стороны, за окном, полном разводами, там, где не рассмотреть и не увидеть… Все, что между ними было, — это один смазанный поцелуй и сотня очаровывающих, робких улыбок, шипами вонзившихся в глупый кусок мяса. Да и он. Как он там ответил… «вы обознались». Насколько Узумаки почувствовал себя оскорбленным? Хотя, нет. Не так. Зачем он вообще обратился. Ему не хватило тех страданий? Он ведь страдал? Сарада весело выпрыгивает из кабинета, вертя в разные стороны заштопанную скобами руку, она говорит о чем-то. Сперва что-то о том, что медсестра не хотела возиться с этой «ерундой», а врач настоял, а следом, как попугай, спрашивала, когда они уже пойдут, а Саске, в свою очередь, не мог сдвинуться с места. Даже смешно. Все так закрутилось, его засунули на аттракцион, а как вылезти, не объяснили, молча пристегнули десятком ремешков и все. А оператор или решил поиздеваться, добавляя скорости, или же просто забыл. — Сиди тут, — грубо приказал он. В уборной рвало, желчь приобрела черный неестественный цвет, напоминающий самый настоящий гудрон. Тело горело жаром, не переставая тряслось. Жаждалось проломить хлипкую дверцу, кулаком разбить овальное зеркало, и чтобы осколки впились в кости да посильней. Когда он вернулся, то Сарада, как ей и было велено, послушно сидела на скамеечке, подгибая под себя пыльные кроссовки и тыча пальчиками по сенсору новенького андроида. — Пап, с тобой все нормально? Ты какой-то бледный, — дочь потрясла его за свисающий рукав. — И странноват. Саске машинально кивает. — Когда снимать скобы? — Через неделю, — Сарада спрыгивает на пол и протягивает ему записку. Подчерк коряв, — тебе тут передавали. Я спросила кто, но… — Сколько раз я тебе говорил не разговаривать с незнакомцами! — грубо перебивает ее, выдергивая из маленькой ладошки эту омерзительную бумажку, более не хранящую тепла его рук. Она не спорит, обиженно отворачивается. Записку он выбрасывает в ближайшую мусорку, впаянную около основного здания. На ужин коряво нарезанные бутерброды, с неровным крошащимся хлебом и пластами сырокопченой колбасы, в прикуску листы салата, в пузатой кружке апельсиновый сок с плавающей мякотью, под боком валяется Сарада, закинув на него ноги. Она с периодичностью в одну-две минуты переключает каналы, сжимая в руке легкий пульт с резиновыми кнопками. Пару раз стонет, как не любит этот безвкусный морковный диван, жесткий, как доски, и еще и не раскладывающийся. Саске безразлично предлагает ей идти в свою комнатку с роскошным балдахином, достойным принцессы, но тогда у нее не будет выбора, как спать, ведь время давно перевалило за полночь. А тут еще можно. Она зевает, но терпит. Саске мысленно возвращался к полудню. Наруто почти не изменился, та же стрижка, те же слегка пухловатые губы, медовая кожа, особенно загорелая на курносом носу и на щеках, но теперь он малость повыше и больше не такой угловатый, бедра не столь тонкие, слегка обросли узловатыми мышцами. А под мышками две палки и на ноге резиновый гипс. Представлять его стройную фигуру — и колется, и хочется. Страсть как. Развивать это и дальше болезненно, а гадать, как он оказался в том же самом городе, неприятней вдвойне. Тем более, что головоломка эта совсем не сложная, а легкая, смехотворная до колик в животе, никто ее линии не запутывал, обычная, простейшая прямая, ведущая к тем дням, когда сам рассказывал, откуда сбежал и почему. Пункт назначения очевиден. Судьба, по всей видимости, решила сыграть с ним в злую шутку, забавляясь его унизительными желаниями и грязными мыслями, позором. Сарада засыпает буквально через пару минут, раньше бы он отнес ее в кровать, включая ночник, собачку со сморщенной мордочкой, сейчас же она явно не пушинка и сама бы проснулась, стоило оторвать тело от дивана со въевшейся краской от туши у изголовья. Его ребенок начал краситься. Тяжелая голова перевесила бы, и толку тогда стараться. Саске неспешно поднялся, накинул на нее мохнатый плед и вышел в коридор, обошел облупившийся кусок паркета, на который нечаянно пролили воду, чуть не врезался в вешалку с болтающейся на ней одинокой вязаной шапкой, так и не убранной еще с зимы, и вместо того, чтобы зайти в спальню, завернул на кухню. На столе терпкий бренди, под столом пятнистая кошка, более не такая облезлая и пугливая, как год назад. Он знает, что сегодня ему не позволят заснуть вязкие, удушливые кошмары, они вопьются, а он будет в них барахтаться так же жалко, как утопающий, которому по сотне раз повторяли «не умеешь плавать, не лезь». «Боишься обжечься, не влюбляйся, Саске». Жадными глотками он допивает все до капли, до сухости в глотке и зуда во всем теле, а следом смеется. Омуты, эти чертовы омуты. Бредни победили. Сдергивая со гвоздя ключи от внедорожника и хватаясь за стены, выходит обратно в коридор. Сердце екает, он будет волочиться за ним всю свою жизнь.