Дорога к ветру

Этот мир давно создан был тремя Из осколков тьмы, из обрывков сна, И из песни той, что теперь звучит В перекрестье грёз, в тишине ночи. Эти трое пели, и мир внимал — И земля, и небо, и свет, и тьма. Эта песнь-творение велась о них — О грядущих силах стихий земных; Жизнь и смерть себя различали в ней — Вот бы в ней себя вдруг услышать мне. Но я слышу лишь, как поют ветра, Что друг к другу с разных земель спешат. А себя услышать, себя узнать — Не могу, увы. Могу лишь внимать. …Этот мир поёт, и я слышу Песнь. Слов не разберу — не по силам мне. Но настанет день, этот мир умрёт — Свою песню мне он ещё споёт.

***

      — Знаешь, мне никогда не нравились змеи, — задумчиво произнёс Внимающий, вновь опрокидываясь спиной в траву. — Одна морока от них. Вечно кусают детей, а чего толкового мне могут рассказать дети, вот скажи? А взрослым обувь портят и настроение. Обувь ты мне уже попортил, а настроение… Бездна, я что, становлюсь взрослым? — он, посмеиваясь, поднял над собой добычу — мелкого гадёныша в серебряной чешуе и с глазами, что аметистовая крошка — точь-в-точь украшение женское, для причёски там или платья. Интересно, а хозяин его тоже дева, или всё же кузнец-Гэльо? И смех и грех, если так — Гэльо и побрякушки, ха!       Гадёныша Внимающий приметил ещё издалека — серебряный росчерк в пламенеющей траве. Поначалу просто наблюдал — любопытно было, направится он именно сюда, к нему, или всё же оказался в Свете случайно. А потом, стоило ему приблизиться со скоростью, достойной иной стрелы, резво придавил его ногой — аккуратно, чтоб не развоплотить. Не рассчитал — ну, в сапоге прибавилось две дырки от зубов, а гадёныша — как он сразу понял, ашэ — он теперь удерживал, сдавливая пальцами под головой. Его хвост мельтешил прямо перед лицом Внимающего, и он с интересом размышлял, что будет, если его укусить. Он металлический? Или только выглядит таким, а на деле обычный? А гадёныш — если укусить его за хвост, он сменит облик и даст сдачи? Интересно, сказал бы друг-учитель, надо поставить эксперимент. А как сказал бы второй, безымянный друг? «Придуши бяку и выкинь»? Жаль, теперь не узнать. А сам Внимающий? Как сказал бы он?       — Вот и скажи на милость, — Внимающий вздохнул и перевернулся на бок — рыжее, точно больное, небо спряталось от него в ковылях, а треугольная голова гадёныша оказалась прямо напротив глаз,— зачем тебе понадобилось лезть сюда в такой хороший день и из просто хорошего делать его интересным? К безымянному другу я тебя всё равно не пущу, довольно ему боли от Старших, кому бы из них ты ни служил. Кстати, кому? Мне интересно. Лу-лу всё-таки полюбила побрякушки? Или это Гэльо начал их ковать? Ты, знаешь, похож на побрякушку.       Тот не ответил — лишь зашипел. Внимающий же захихикал от того, в какой непосредственной близости от его носа дрожал раздвоенный язык гадёныша. Щекотно.       Ковыли всколыхнулись — будто вздох — и Внимающий резко сел, оборачиваясь и вглядываясь — благо в полудюжине шагов за его спиной, под деревьями, трава была пониже и проглядывалась даже отсюда. И человек, спящий там среди корней и трав, всё так же спал. Как и последние… несколько столетий? Внимающий никогда особо не следил за временем.       Безымянный друг в своей прежней жизни, помнится, никогда не любил спать — считал это бесполезной тратой времени. Но тогда он не любил ещё много чего — и холод, и Лу-лу, и себя, и друга-учителя. Да и самого Внимающего тоже, кажется. Впрочем, и Лу-лу, и Внимающий, и холод так и продолжали ему не нравиться, а вот себя и друга-учителя он как-то да полюбил. И спал он сейчас вполне искренне, даже, кажется, немного улыбался во сне. Может, сон лечил его? Друг-учитель говорил, что сон лечит, но может ли он, пусть и такой долгий, излечить раны, что оставила смерть?       — Тебе стоило бы пооправдываться, не думаешь? — наконец заговорил Внимающий, вновь ложась в траву и позволяя спящему другу скрыться из виду. — Вот предположим, я тебя сейчас отпущу, ты сменишь облик на что-нибудь разумное и мы поговорим. Согласен? Буду считать, что согласен.       Он отвёл руку подальше от себя и отпустил гадёныша, предварительно примяв траву, чтоб тот сразу же не спрятался. Признаться, он опасался, что он тут же попытается скрыться, и придётся потратить ещё немного времени на то, чтобы изловить его. К счастью, тот оказался благоразумен: стоило Внимающему сморгнуть, как змея исчезла, а появился человек — подросток лет четырнадцати, лохматый, веснушчатый и очень злой. Внимающий присвистнул — гадёныш выглядел даже младше него.       — Всё, можешь оправдываться, — усмехнулся он, закладывая руки за голову. — Только представься сначала, а то невежливо.       — Да что ты вообще о себе возомнил? — зашипел гадёныш. Внимающий боковым зрением видел, как подрагивают его руки — хочет напасть? Ничего, так будет даже интереснее. — Ты меня пленил, а теперь ещё и оправданий хочешь?!       Внимающий понял, что представляться ему не собираются, и, мысленно закатив глаза, сам приветственно коснулся лба, после чего протянул руку:       — Мастер Внимающий Слову, очень приятно. Так мы можем поговорить как цивилизованные существа, или ты собираешься и дальше меня ругать?       Следующие несколько айно он с интересом наблюдал, как у гадёныша меняется лицо — о, эта смесь шока, злости и, судя по всему, желания кого-то побить была очаровательна! — а потом попытался щёлкнуть его по носу, но тот увернулся и процедил:       — Ашэ звёздного света.       — У тебя ещё и имени нет? — о, была одна Старшая, чьи ашэ часто оставались безымянными — Королева Ночь; безымянный друг тоже ей служил когда-то — и к чему это его привело? К бесславной гибели от собственной сабли и слезам друга-учителя, что не смог его спасти. И к странной несмерти, которая больше напоминала сон. Друг-учитель, помнится, рассказывал: есть вещи, что называют «маленькой смертью», в том числе и сон — а смерть порой величают «вечным сном». Внимающий проникся и как-то с тех пор привык думать, что особой разницы-то и нет. Ашэ смерти, пытающийся понять её с чужих слов — звучит забавно, а на деле это необходимость; просто так Внимающий понять себя, к сожалению, не мог.       Гадёныш на вопрос лишь оскалился.       — Понятно. Тебя тоже Ночь целовала, да? — а вот теперь тот вздрогнул и нервно коснулся шеи сзади, и Внимающий довольно улыбнулся. Каждый момент, когда у него получалось понять что-то, лежащее чуть глубже обычного, вызывал радость. — Ладно, если не хочешь разговаривать, просто кивай, договорились? — тот отчаянно замотал головой, что Внимающий радостно проигнорировал. — Договорились. Ты же за ним сюда пришёл? — он махнул рукой в сторону спящего безымянного друга. Ледяное молчание в ответ Внимающий перевёл как «да» и продолжил: — Его — не отдам, настрадался уже — и от твоей дорогуши-Ночи, и от Лу-лу, и от Гэльо. Да и довольно им, живым, лезть в дела мёртвых…       — Да как смеешь! — гадёныш замахнулся кулаком, и Внимающему пришлось откатиться дальше в траву, чтобы избежать удара. Он тут же сел, с весёлым изумлением глядя на трясшего ушибленной рукой гадёныша. — Как смеешь оскорблять Владычицу?! Она никогда ему зла не делала! Слышишь? Никогда! А ещё ашэ её зовёшься!       Внимающий не сдержался. До того он слушал с ехидной улыбкой на лице, но, услышав последнюю фразу, всё-таки не выдержал и расхохотался в голос; смех всё не отпускал, пока не перешёл в сбивчатый кашель, а под рёбрами не закололо. Протирая глаза от выступивших слёз, Внимающий даже успел испугаться, что гадёныш убежал, но нет — тот всё ещё сидел рядом с такой кислой миной, будто хлебнул уксуса, и переводил взгляд с лица Внимающего на свой кулак и обратно.       — Я — и ашэ Ночи? Чего она вообще тебе… вам всем… наговорила… — его плечи снова затряслись от смеха. — Из меня такой же ашэ Ночи, как из Лу-лу… Девы-Луны… светская львица, ха! Или из Гэльо… Гэленора… безжалостный наёмник. Не-сме-ши! Так вот, — поскучнел он, — тебе бы следовало пооправдываться, я же говорил? За то, что пытаешь потревожить покой мёртвых, которым лучше бы мирно спать в забвении.       — Он такой же, как и мы — ашэ! — выплюнул гадёныш. — Ашэ не умирают!       — Увы, умирают, ещё как, — вздохнул Внимающий и наконец сел ровно. — Да, он не мёртв, но лучше бы ему и дальше спать. Довольно ему страданий.       — Владычица Ночь же не для зла его разбудить желает! А ты его защищаешь!       — А для чего он ей нужен? — с любопытством уставился на него Внимающий. Гадёныш запнулся.       — Ты не ведаешь, о чём говоришь! — наконец ядовито сообщил он. — Ты же знаешь лишь то, что тебе повествуют мёртвые, Мастер Внимающий Слову, — титул в его устах почему-то прозвучал издевательски. — А я всё видел! Ночь, которую ты, неблагодарный, пытаешься обвинить, ничего дурного ему не сделала, в то время как его ближайший товарищ и соратник — надеюсь, хоть это ты знаешь! — убил его!       — А он-то тут при чём? — этот спор начинал утомлять. — Не друг-учитель безымянного друга убил, об этом даже светлые знают, а ты — нет? Вот слушай, — Внимающий вдруг расслабленно махнул рукой, после чего в который уже раз за последние полчаса упал спиной в траву, не забыв потянуть за собой гадёныша — тот зашипел, но всё же подчинился, — я тебе столько уже внимал, что мне впору тебя убить, чтобы ты не просто так распинался. Поэтому теперь повествовать буду я; есть у меня одна история — как раз о безымянном друге и друге-учителе, а ещё о Ночи, Лу-лу и Гэльо... — он замолк на пару мгновений, а потом размеренно заговорил, глядя в больное рыжее небо: — На юге чуть ли не с самого рождения мира ходят легенды об ашэ с кожей темнее пустынного неба, глазами светлее звёзд и посохом, увенчанным пламенем…