***
Гарри шестнадцать, и он влюблен в Чжоу Чанг. Ее нежная кожа блестит от пролитых слез, срывающийся голос трогает внутри что-то до ужаса больное и нестабильное. Он не придумывает ничего лучше, чем сделать шаг вперед, — к ее пухлым соленым губам. — Обязательно продезинфицируй рот после того, как закончишь. Я не хочу страдать от болячек и прочей подростковой гадости. Гарри отстраняется и тихо выругивается под нос. Чжоу часто моргает и спрашивает: — Что ты сказал? — Ничего, — он делает шаг назад, — не переживай. Все классно, увидимся после каникул. Гарри неловко целует ее в щеку и уходит так быстро, будто за ним гонятся раздраженные пикси, Цербер или стадо кентавров. Будто у него на хвосте сидит маленький, но очень злой и голодный дементор. Он проносится по коридору восьмого этажа в ближайший туалет, накладывает заглушающее, запирающее и до кучи — чары отвлечения внимания. — Какой же ты гребаный мудак. Виски тут же простреливает болью. — Это был мой первый поцелуй с девушкой, которая мне очень нравится. Ты не можешь просто брать и появляться в моей голове со своими идиотскими комментариями. Том прокашливается. — Вообще-то могу. Вообще-то, — добавляет он так, будто Гарри — просто невозможный индивид, экспериментально выращенный в пробирке, — я именно это и делаю: появляюсь и говорю тебе правдивые вещи. Твоя наблюдательность как всегда великолепна, Поттер. Не понимаю, как тебя еще не прикончили. Гарри опирается на раковину, гневно глядя в зеркало, — там отражается шестнадцатилетний Том Марволо Риддл в слизеринской мантии, с гордо сверкающим значком старосты на груди и взглядом самого Василиска. Таким же гневным, как и у Гарри, но более кровожадным. — Я перережу себе горло, — говорит Гарри и нахально улыбается, — или сдам себя с потрохами твоей старшей припизднутой версии. Посмотрим, как ты тогда запоешь. — Не будь идиотом, — Риддл дергает щекой, — он убьет или запрет тебя раньше, чем ты рот успеешь раскрыть. — Так в этом и состоит план, разве нет? Ты говорил, что создатель сам может уничтожить крестраж. Так вот, не станет меня, не будет и тебя. Будь хорошим слизеринцем и дай мне спокойно жить. — Дать спокойно жить, — проговаривает Риддл, смотря сквозь него, — я мог бы. Мог бы… Но нет. Ты не дал мне возродиться, полез своими грязными руками к моему дневнику, и теперь я заперт в голове тупого шестнадцатилетнего пацана с уровнем развития пятилетнего ребенка, — Том переводит на него взгляд. — Эй! Тебе самому шестнадцать! Это идиотизм. — Нет, не после поглощения той спящей частички внутри тебя, — Риддл прищуривается, — ты расплатишься со мной, Поттер, за каждую секунду моего бессилия. За каждую секунду моего пребывания в тебе. — Фу, ты звучишь отвратительно. Риддл опускает голову и нахально улыбается. Верхняя губа дергается от ярости, а челюсть чуть смещается в сторону. — В следующий раз, — вкрадчиво говорит Том, — когда твои руки полезут кому-нибудь под юбку, я буду петь погребальные катрены. Если у тебя, гормонального идиота, встанет и на это, я найду способ выбраться из тебя и самостоятельно перерезать тебе горло.***
Гарри тяжело лавировать на остатках здравомыслия, когда в спину дышит безносый психопат с комплексом бога, а в голове сидит его младшая версия, с переменным успехом доводящая до мыслей о бессмысленности жизни и собственной ничтожности. — Дамблдор избегает тебя, — продолжает спорить Том, — потому что считает, что дистанцирование — самый здравый способ приобщить тебя к проблеме моего воскрешения. Я не знаю, чем руководствуется этот маразматичный старик, но его отсутствие нам на руку. — Нам? — Гарри отвечает машинально, выцепив из предложения наиболее значимую часть. — Никаких «нам», Том. От того, что ты сидишь во мне, ближе мы не становимся. — Гарри, — ласково говорит Том, но виски навязчиво тянет болью, — я с тобой, когда ты ешь, спишь, ходишь в туалет. Я с тобой, когда ты мастурбируешь, думая о милой, прелестной Чжоу, когда представляешь себя связанным, униженным или мертвым. Ближе, чем я, у тебя нет никого. — Твоими молитвами, — отвечает Гарри, — если бы ты сидел в своем дневнике и не начал нападать на студентов, ничего бы не было. Если бы ты не убил моих родителей, мы бы так не породнились. Если бы ты не набрался сил, чтобы взаимодействовать со мной, я бы даже внимания на тебя не обратил. Ветер гонит тяжелые облака. Начинает накрапывать дождь, а вид с высоты расплывается от злых слез. Гарри массирует виски, сжимает зубы до скрипа, чтобы не сказать лишнего, не нарваться на праведный гнев Тома. Срывается. — Каково это, Том, — Гарри смеется, — жить паразитом в теле своего врага? Не быть способным обрести собственное тело и терпеть меня, а? Том молчит, а боль нарастает невнятным шепотом и гулом в голове. Руки начинают дрожать так сильно, что Гарри приходится встать на колени, чтобы не упасть с высоты Астрономической башни. — Каково это, — начинает говорить Том сквозь шепот и боль, — быть таким слабым и уязвимым, неспособным взять себя в руки и вечно стенающим о том, что у тебя отняли. Каково это, Гарри, быть мальчиком-который-выжил, чтобы потом умереть? Я знаю, что ты идиот, но даже я не понимаю, как можно быть настолько слепым, — Том переводит дыхание. Голос становится громче, яростнее, — Дамблдор убьет тебя, как только узнает обо мне, потому что твоя жизнь в контексте этого мира ничего не значит. Ты не значишь, Гарри, ничего. Так, важный элемент долгоиграющей партии. Он не поможет тебе. Никто не поможет. Гарри не отвечает. От треска в голове резко темнеет в глазах.***
Они не разговаривают две недели. Две недели у Гарри постоянно болит голова, и собственные мысли сплетаются с мыслями чужими, противоречивыми. Он мечтает за ужином о булочке с корицей, но берет пирог с патокой. Он соглашается прогуляться с Роном, но резко отказывается и выглядит при этом конченным идиотом. Он думает о нежной коже Чжоу и невыносимо хочет поставить на колени Теодора Нотта. Это состояние вечной борьбы доводит Гарри до тихой, жгучей ярости и чувства отвратительного бессилия. Когда Риддл внезапно перестает быть его ментальным щитом, видимо, решая наказывать по нарастающей, Гарри перестает высыпаться из-за кошмаров. Иногда, в кромешной тьме за пологом кровати, на тонкой, еле уловимой грани бессознательного состояния Гарри думает помириться. Гарри думает сказать сухое «извини» или эмоциональное «я больше так не буду». Возможно, ему стоит немного унизиться, пощекотать чужое эго, стыдливо закусить губу или развести сырость. Возможно, ему придется некоторое время делать вид послушного мальчика и следовать риддловским указаниям. Возможно, Том продолжит его игнорировать в назидание еще неделю-другую, но это будет не то же самое, что вести с ним немую войну. Иногда Гарри думает, что лучше бы он тогда упал с Астрономической башни. Сделал бы неловкий кувырок над оградой, если бы вовремя вспомнил, что последнее слово всегда остается за красноречивым мудаком.***
Первые попытки помириться в начале третьей неделе обоюдного игнорирования заканчиваются жалостливым и отвратительно-безнадежным «Том?». Том, разумеется, делает вид, что его не существует. Притворяется, сволочь, гарриной совестью, которая тихо-тихо шепчет: «Ты был так груб с ним». Когда спустя неделю Том начинает подавать признаки жизни. Гарри кажется, что с его плеч резко скинули ответственность за судьбу этого мира в целом и за каждого человека в частности. Кошмары сереют, покрываются мутной пленкой, остаются в сознании только далеким чувством тревоги. Он начинает спать, как спят все нормальные люди, — больше трех часов, без криков и мокрой от холодного пота пижамы. К нему возвращается аппетит. Боль остается только вялым напоминанием ошибок, своеобразным предупреждением: «Я все еще здесь, и я все еще могу превратить твою жизнь в ад». А потом они снова спорят. — Ты не пойдешь на встречу с этой девушкой, Гарри. Вместо того, чтобы думать, как быстрее лишиться девственности, лучше бы подумал о том, как не сдохнуть от тисовой палочки. — Что ты так прицелился к моей девственности, Риддл? Завязывай, это начинает напрягать. Я устал, я хочу провести выходной в Хогсмиде, что в этом плохого? — А то, — говорит Том, капризно выпятив нижнюю губу, — что за последние три недели ты не выполнил норму по чтению, не выучил новые боевые заклинания, твои оценки упали, а главное — ты совершенно не хочешь принять реальность и прячешься за своим мини-кружком, — выплевывает с раздражением, — «Отряд Дамблдора». Чему ты можешь научить? Как защекотать человека до смерти? Гарри смотрит в отражение зеркала и скрипит зубами. Он все это знает — знает, что может лучше, больше, активнее, но он попался в сети ласковой апатии, запутался внутри мысли, которая активно полирует мозг картинками скорой смерти, и знает, что смерть эта — неизбежна. Гарри так сильно не хочет умирать, что пытается надышаться здесь и сейчас — неловкими мокрыми поцелуями, попытками научить школьников защищать себя, бездельем, шахматами, скорой дрочкой и фантазиями. Гарри все это знает. И он просит отсрочку. — У тебя было больше трех недель, Поттер, без моего присутствия, чтобы ты мог… Гарри машет рукой и выходит из туалета. — Вернись к зеркалу сейчас же, чтобы я мог выразить свое недовольство жестами. — Найди себе тело, — тихо проговаривает Гарри по дороге в Большой зал.***
Гермиона и Рон сидят рядом, активно что-то обсуждая, а Гарри, игнорируя попытки Тома вернуть его в уединение, слишком громко говорит: — Как ваше ничего? Рон и Гермиона одновременно поворачивают головы и улыбаются. Гермиона тараторит план следующего подпольного занятия, описывает заметки и пожелания других участников, пока Рон ворует ее паузы, чтобы рассказать об идее близнецов сорвать экзамены. — Они не говорят, что именно готовят, но говорят, что это будет лучшая реклама их продукции, которая только может быть. — Гарри Джеймс Поттер, поднимай свой зад и тащи его в библиотеку, пока я не вырвал языки твоим грязнокровке и осквернителю крови. — Ты сам полукровка, придурок. Гермиона потрясенно на него смотрит. — Гарри, с кем ты разговариваешь? Гарри обворожительно улыбается. — Так много мыслей, знаешь, они как ничтожные насекомые что-то жужжат в голове. — Понимаю, — отвечает Гермиона, — попробуй их записывать, чтобы отделять полезное от бесполезного. — Обязательно. — Гарри, — встревает Рон с пудрой на подбородке, — так ты пригласил Чжоу на свидание? — Пригласил. Точнее, она меня пригласила, и это не свидание, а всего лишь дружеская встреча. — Никуда ты не пойдешь, глупый гриффиндорец. Клянусь Салазаром, настанет день, когда я сломаю каждую кость в твоем теле. Ты будешь часами лежать под круциатусом, мерзкий, наглый… — Дружеская встреча, — повторяет Гарри, чтобы вспомнить, что хотел сказать до этого, — в субботу. Не знаю, правда, как мне себя там вести… Гарри хочет сказать что-то еще, но он резко замирает от безумно странного, колющего чувства в запястье. Так бывает, когда долго держишь что-то на весу или спишь на руке, а утром она падает на лицо. Так бывает, когда мышцы начинают атрофироваться, или, например, так бывает, когда конкретная сучья тварь пытается взять контроль над телом. Это что-то новенькое. В следующую секунду Гарри в лицо летит тыквенный сок. Он заливает глаза, заливает нос, мантию и белый воротник рубашки. Со стороны стола Слизерина раздается дружный смех. Гарри приоткрывает глаза, мысленно прикидывая, чем себе их выколоть, но натыкается на озадаченные и шокированные взгляды друзей. Это, определенно, не та ситуация, в которой можно обойтись стандартным, не выражающим ничего ответом «все в порядке». Когда люди в порядке, они совершенно точно не замирают на серединах предложений с идиотской улыбкой. Когда люди в порядке, они не шепчут себе под нос разношерстные, не привязанные ни к чему фразы. Когда люди в порядке, они абсолютно точно во время ужина не выливают на себя жидкости в присутствии почти всего Хогвартса. Гарри медленно встает, улыбается так, будто ничего не произошло, и обыденным тоном произносит: — Я на минутку. Пока за ним наблюдают другие факультеты, он гордой походкой гиппогрифа плывет к выходу из большого зала, мысленно прикидывая, как сильно нужно будет прищемить себе пальцы, чтобы боль эта достигла мозгового паразита и выбила его из равновесия.***
— Ты настолько тупой, что не в состоянии воспользоваться очищающими чарами? Гарри не отвечает. Он стоит перед зеркалом в туалете — весь мокрый, липкий, смотрит на недовольное лицо медленно закипающего Риддла и улыбается. У него так много вопросов, так много мыслей в голове, например, как Тому удалось овладеть его телом, насколько эффективно может быть обладание другими частями, и как это все отразится на самом Гарри в дальнейшем. Умел ли так Том с самого начала или учился все то время, как оказался у него в голове? Гарри думает, думает, думает, но не решается задать ни один из вопросов. Он так сильно зол, так сильно хочет причинить кому-нибудь боль, чтобы ему самому перестало быть больно, что не сдерживается. Выдает то, чего никогда бы не сказал никому другому. — Знаешь, — тихо проговаривает Гарри, — я все пытался понять, какого хера ты ко мне так прицелился. Со всеми этими советами, помощью, заботой, — пальцами показывает кавычки. — С разговорами, с твоей неспособностью справиться с игнорированием. Я все пытался понять, с чего вдруг великому и ужасному Тому Риддлу так сильно важно внимание его злейшего врага, а потом понял. Риддл порывает открыть рот, но Гарри шипит на парселтанге яростное «заткнись!». — Помимо того, что тебе надо из меня выбраться, а ты понятия не имеешь, как это сделать, довести меня до победы над твоим обезумевшим вторым я, чтобы не сдохнуть самому… — Гарри выдерживает паузу, — тебе одиноко, Том, — говорит тихо, вкрадчиво, — ты так долго провел внутри проклятого дневника, что каждый мой вздох, каждый укус пирога с патокой, который ты так ненавидишь, каждое движение, разговор, каждый ебаный поход в туалет и каждая дрочка — просто праздник и благословение. Я пытался тебе потакать, но если ты, — Гарри повышает голос, — не прекратишь давить и делать вид, что без меня тебе лучше, то будь так ласков, не высовывайся тогда вообще. Если ты думаешь, что я не справлюсь без тебя, я справлюсь. Или мы оба сдохнем. Гарри переводит дыхание: глубокий вдох, глубокий выдох. — Мне же не стоит тебе напоминать, как твоя старшая версия отреагировала, когда мы пытались с ним связаться? Риддл в зеркале отражается таким, каким он мог бы быть пятьдесят с лишним лет назад — с ровной спиной, на голову выше самого Гарри, с поджатыми от злости губами, с абсолютно бешеными, невменяемыми глазами с ярко-красными крапинками, с уезжающей в сторону челюстью и проигрывающими желваками. Риддл отражается самой яростью — пышущий огнем, сжигающий и сгорающий сам. Он хмурит брови, смотрит, не моргая, и в момент, когда, видимо, не может подобрать слов, чтобы унизить, обидеть, взять реванш или отыграться, начинает давить их связью. Гарри кричит сотней скорбящих душ. Гарри кричит так громко и так звонко, что, кажется, только от крика зеркало разлетается на осколки. Они царапают лицо, шею, кисти рук. Голову сжимают с силой великана, давят так, будто Гарри осел на дне Марианской впадины. Он, не думая, мокрыми от крови руками скользит по каменному полу, выгибается, как выгибался от волдемортовского круцио на кладбище, — до хруста, до боли в позвонках и спазма в горле. Что-то изнутри выталкивает глазные яблоки. В ушах звенит колоколами католической церкви — далеким перезвоном из детства. Гарри захлебывается в собственной рвоте. Последнее, что он слышит перед падением во тьму, обижено-возмущенное «придурок».***
Рука у Чжоу невыносимо теплая, чуть влажная, и Гарри незаметно морщится каждый раз, когда она сжимает его пальцы. Они говорят о квиддиче, говорят о школе, о любимых предметах, об их отряде и отвратительной Амбридж. Они говорят о чем угодно, кроме Седрика, Волдеморта и общего чувства вины. Гарри отвечает на вопросы, задает вопросы в ответ, и едва интересная беседа медленно себя изживает. Он чувствует ее конвульсии, как она растворяется между неоконченных фраз и вздохов, когда кто-нибудь из них открывает рот и совсем не знает, что нужно сказать. Гарри мило улыбается и молча ведет такую же улыбающуюся Чжоу в «Три метлы». Он бы мог, конечно, отвести ее к мадам Паддифут, но вряд ли друзей водят в место, где школьники сосутся по углам или лезут друг другу в штаны. Да и прикрытие это, «друзей», звучит в его голове оправданием зарождающегося разочарования. Чжоу была его объектом обожания с четвертого курса — невинные томные взгляды, короткие вздохи, неловкость и желание коснуться. Несбыточная мечта первой осознанной влюбленности — вот она, Чжоу, красивая и умная Чжоу, идет рядом, держит его за руку, смеется над идиотскими шутками, которые Том называет отсталыми. Гарри так невыносимо скучно. Так преступно обидно, потому что образ — тот образ, который он рисовал в своей голове, не имеет ничего общего с настоящей Чжоу Чанг. «Или…», — думает Гарри, придерживая дверь, — «дело вообще не в Чжоу. Дело во мне». Они заказывают сливочное пиво, закуски и обсуждают любимые сладости из «Сладкого королевства». Гарри порывается сказать, что впервые попробовал шоколад незадолго до поступления в Хогвартс, но осекается на полуслове. Он не знает, какая семья у Чжоу, и в случае, если семья хорошая, видеть этот жалостливый блеск в глазах, какой видят все несчастные дети несчастных родителей, нет никакого желания. Она не поймет. — Так, ну, — Гарри делает глоток, чтобы дать себе время, — это так странно. Первый раз я попал в Хогсмид незаконно, знаешь? Чжоу смеется и просит рассказать. Гарри рассказывает, упуская моменты с мантией-невидимкой, подслушанным разговором о Сириусе и о Драко Малфое, который очень боится снежков. — Я так и не попал тогда в «Сладкое королевство», а на четвертом курсе — сама знаешь, времени не было, в общем-то. — Да, — тихо отвечает Чжоу, — знаю. Они молчат. Каждый думает о своем. Гарри замечает скользящую по красивому лицу напротив печаль и в наказание щипает себя за бедро. — Сильнее, Гарри. Нет же ничего лучше, чем напомнить на свидании понравившейся девушке о том, как погиб ее предыдущий избранник. Гарри от неожиданности давится слюной. Смеется — от комментария, потому что, ну, это правда идиотизм, и от того, что Том-обиженка вылез в самый постыдный момент. Чжоу непонимающе смотрит на него. Гарри делает вид, что ничего не понимает. Пьет сливочное пиво, ловя в моменте мысль, что ни Чжоу, ни любая другая девушка не поймут его вовсе. «Кому», — спрашивает он себя, — «я расскажу о том, что в моей голове сидит психопат-убийца-Темный-Лорд и журит меня потому, что я неправильно веду себя на свидании? Кому я вообще могу рассказать что-либо без страха, что меня запрут в Азкабане или Мунго?». Свидание-дружеская встреча заканчивается тем, что Чжоу в один момент говорит: — Все было очень мило, Гарри, спасибо большое, но, я боюсь, у нас ничего не выйдет. Гарри соглашается. Впервые, наверное, соглашается на чистом энтузиазме. — Я боялся сказать это, если честно. Ты хороший друг, Чжоу. Мне казалось, что я влюблен в тебя, но нет. Оказалось, не влюблен. Чжоу обнимает его крепко-крепко, как обняла бы брата или отца. У Гарри немного голова идет кругом, потому что, кажется, ему, в общем-то, Чанг никогда по-серьезному и не нравилась.***
Он запирается в ванной старост, выпросив у Гермионы пароль. Устанавливает все известные заклинания — от запирающих до заглушающих, лезет в горячую воду и лениво рассматривает витражные окна. Пена с тихим звуком лопается. Мысли набегают небольшими волнами, растворяются под тяжестью усталости и предназначения. Гарри обуревает неестественная легкость в принятии всего происходящего — Волдеморт воскрес, как проклятый бог, а ему — мальчику из пророчества, о котором рассказал ему Том, когда соединился с той частью внутри его шрама, предначертано его убить. И хотя Гарри думает, что все это — пророчество, предназначение, классификация «заклятых врагов», — чушь собачья, слушать его никто не будет. И умрет он одиноким мальчишкой из чулана, не знавший ничего кроме четырех стен и величественного замка в Шотландии. Гарри и Том пытались сквозь ментальные связи соединиться с мысленным потоком Волдеморта, чтобы объяснить ситуацию, но тот вместо помощи пообещал им обоим заточение. Потому что вещи, которые он ценит, должны находиться в безопасности. Потому что дневник должен быть дневником, а не частью души внутри его злейшего врага, внутри которого находилась еще одна часть его души. — Срань господня, — Гарри погружается под воду, уходит на дно и лежит, пока легкие не начинают гореть. Когда выныривает, смахивает отросшую челку в бок и снова ложится. Было бы так замечательно остаться в этом моменте, когда кажется, что за дверьми ничего не существует, что Гарри — единственный, кто живет, дышит, чувствует. Было бы замечательно остановить время, дать ему отдохнуть, прийти в себя, выспаться и собраться с силами. Правую руку начинает покалывать. Гарри игнорирует щекочущее чувство вдоль предплечья, пока не/его пальцы не оглаживают низ живота. — Том, что ты делаешь? — На выдохе. — Ты мертвого своими депрессивными мыслями достанешь, Поттер, — рука тянется ниже, гладит сморщенными подушечками кожу на сгибе. Гарри прошибает мурашками. — Как прошло свидание? — Ты действительно хочешь поговорить об этом? Меня больше интересует, что ты овладел моей рукой и до меня домогаешься. — Это называется утешение, Поттер. Посмотри значение в словаре, когда в следующий раз пойдешь в библиотеку, а пойдешь ты завтра, иначе я сделаю так, что у тебя лопнут барабанные перепонки. Член наливается кровью, привстает от нежной ласки. Горло пересыхает. Гарри хватает правую руку за запястье, уводит в сторону, потому что то, что происходит, почти выдергивает его наружу из странного коматозного состояния. — Ты не умрешь, Поттер, — говорит Том строго, — ты не умрешь, потому что я тебе не позволю. Единственным, кто посмеет тебя обидеть, буду я, когда выберусь отсюда. — Это не внушает доверия, если честно. Я скорее выпрыгну из окна Хогвартс-экспресса на ходу, чем позволю тебе выбраться. — Не будь таким грубым, — правая рука вырывается из захвата, бьет левую по кончикам пальцев, — расслабься и получай удовольствие. Ты расстроен из-за этой девки, а твое расстройство передается и мне. — Я хочу уточнить, — Гарри не останавливает руку, которая медленно оглаживает головку большим пальцем и делает несколько движений вверх-вниз, — ты собрался подрочить мне, чтобы я не чувствовал себя расстроенным? Часто ты дрочил другим людям, чтобы они не чувствовали себя расстроенными? — Никогда, — рука подцепляет тяжелые яйца, перебирает их мгновение, — я никогда никого не утешал, Гарри. — Звучит очень грустно. — Заткнись уже, пока я не передумал. Гарри поднимается на ступеньках выше, ложится спиной так, чтобы вода достигала колен. Опирается на левую руку, наблюдая. — Хочешь видеть, как я ублажаю тебя, Гарри? — Риддл говорит ласково, игриво. Гарри понятия не имеет, какого черта происходит, но это — то, какими резкими становятся движения, как ласково пальцы поглаживают нежную кожу, как забираются кончиком ногтя в уретру, — потрясающе. Больше, чем просто потрясающе. Именно так, как обычно это делает сам Гарри, но с оттенками лености, уверенности, обладания. Гарри шипит, когда рука бьет его по яйцам. — Отвечай мне, Поттер, иначе я перестану. — Да, — Гарри не помнит, какой был вопрос, — да. — Что «да»? — Блять, Том… — Гарри стискивает зубы, когда оттягивается крайняя плоть, — я не помню вопроса. Том тихо, перезвоном летнего ветра смеется прямо внутри мозга, а потом повторяет: — Тебе нравится смотреть, Гарри? Нравится представлять, что это моя рука? Гарри не представлял до этого момента, но теперь, когда Том озвучил вслух, картинка сама встает перед глазами — Том, злой, ужасно ревнивый и обаятельный Том из сороковых — опирается на колени на последней ступеньке, чтобы как следует отдрочить Гарри, потому что он расстроен. Потому что Том не знает, как показать свою привязанность по-другому. Потому что, возможно, понимает, что ранее перегнул палку. Извиняется. Следит за каждым изменением на гаррином лице — чудесный, властный мудила с комплексом бога. — Да, — отвечает он, — ты можешь ускориться? Я очень хочу кончить. — Ты был таким непослушным мальчиком, милый. Таким восхитительно дерзким. Хочешь знать, что бы я сделал с тобой, будь я рядом? Гарри в бреду повторяет только два слова: «Пожалуйста, Том» и «Том, пожалуйста». — Ты был таким беспечным, когда ослушался меня и пошел на свидание с этой девкой. Ты не можешь быть с кем-то Гарри, пока я с тобой, пока я внутри тебя. Рука замедляется. Очерчивает венки, ногтем проводит по каждой до фейерверка перед глазами. — Я бы связал тебя, Поттер. Я бы пытал тебя мягкими прикосновениями, пока ты не потек бы, как самая последняя блядь из Лютного. Гарри несдержанно стонет, гладит себя левой рукой по низу живота, по бедру, тянется выше — к соскам и горлу. — Я бы поставил тебя на колени — голого, нуждающегося. Я бы смотрел, как ты распадаешься на части от желания прикоснуться к себе, ко мне. От желания сделать все правильно, так, чтобы мне понравилось, — рука ускоряется, сжимает ствол сильнее, каждый раз попадая пальцем по головке. У Гарри по венам течет кислота. У Гарри адреналин вышибает мозг, сердце бьется так быстро, будто вот-вот остановится, не выдержит. Гарри выгибается вперед, уже не слушая, что там лепечет Риддл внутри головы, как его тут же сшибает оргазм. Оргазм такой силы, будто кто-то сверху открыл портал энергий и забрал каждую крупицу. Уши закладывает, и требуется время, чтобы Гарри смог осознать, кто он, где он и зачем он. Руку снова покалывает прежде, чем она безвольно повисает вдоль тела. — Не думай, — говорит Риддл, — что это многоразовая акция. Если ты еще раз согласишься на поход в Хогсмид вместо библиотеки и изучения боевых заклинаний, я отобью тебе яйца. — Надо найти способ, — шепчет Гарри, — чтобы ты вылез из меня. Как можно скорее. — Чтобы я наконец смог открутить тебе голову? — Сначала секс, Том, потом откручивание головы. Я не умру девственником. — Ты идиот, Гарри Поттер. Фатальный, беспечный, безмозглый идиот. Гарри мысленно соглашается. Он находит силы спуститься обратно в воду, смыть с живота и с руки сперму. Вымывается заново. Голову перестают стискивать оковы, а чувство легкости поселяется под ребрами мягкими крыльями бабочек. — Том? — Мм? — Если ты не можешь выйти из меня сам, то, может, мы можем собрать остальных, чтобы что-нибудь придумать? В крайнем случае, если ты говорил, что безумие твоей припизднутой версии началось с распада души, то и возврат души должен восстановить разум, так? — Гарри вытирается полотенцем. — И что ты предлагаешь? — Начать исследование по возвращению души хозяину, конечно, — натягивает трусы, штаны и бесформенную футболку. — Волдеморт тебя убьет. И я тебя убью. — Разумеется, — Гарри вытирает волосы, — но ты умрешь, если я убью его. Я не хочу, чтобы ты умирал. — Очень мило, Гарри, но есть одно «но». — Какое? — Ты понятия не имеешь, где искать книги по магии души. В Хогвартсе, как ты знаешь, их нет. Гарри думает о Сириусе и его библиотеке. — Я что-нибудь придумаю, — говорит он и закрывает дверь в ванную старост.