Красная нить эмоций

Ведь я, я чувствую реальную связь, Сверхъестественное притяжение. У меня чувства к тебе. Twice – The feels

Лёня не помнит, когда конкретно это началось. Ему казалось, что это чувство не имело какого-то определенного момента появления. Попробуй он сопоставить его возникновение с конкретным временным промежутком – решил бы, что это случилось то ли в очередной поход за гамбургерами, то ли при прослушивании новой песни твайс, то ли и вовсе в плановый приход в гости. Оно словно перерастало из чего-то более глубинного, претерпевало определенные изменения, но в общем и целом оставалось тем же, что он чувствовал долгие десятилетия. Просто осознание того, что это, в определенный момент долбануло его по башке чересчур сильно и внезапно. Собственно, когда Хабаровск этим пониманием так хорошо долбануло, он сначала попытался списать это дурацкое чувство на что-то другое. К примеру, на проблемы с организмом. Во времена, когда Лёня еще являлся столицей округа, Сибиряков на собраниях часто нудил что-то по поводу возможных физиологических недостатков их бессмертных тел – Амурский, признаться честно, не особо-то и слушал, но подобное объяснение приплелось бы к его нынешнему состоянию очень и очень удачно. И Лёня принялся собирать анамнез. Учащенное сердцебиение, будоражащее чувство в районе живота (изжога?), ватная голова, отсутствие концентрации, и порывами накатывающий, как у идиота, жгучий румянец. Траванулся он, что ли? Дурацкое состояние оставалось наедине с ним в какие-то абсолютно рандомные моменты, так что сопоставить его с просроченным онигири или донельзя острой лапшой, к сожалению, не получалось. Обдумав остальные возможные причины, Лёня с большой неохотой пришел к выводу, что ощущаемая им херобора уходит корнями отнюдь не в проблемы с организмом. И в этом заключалась нормальная такая подлянка: Амурскому гораздо проще было расправиться с любым физиологическим косяком его бессмертного тела (в понятие "расправиться", правда, входило или забить хуй до момента, пока все само не пройдет, или вылечиться активированным углём), чем уходить туда, куда его это ощущение вело. В чувства. Потому что Лёня – не жертва психологических течений 21 века, и желания проходить тренинги по типу "выполни 15 тестовых упражнений и открой чакру абсолютного познания о своем ментальном состоянии" у него не возникало, прямо сказать, никогда. Он вообще знатоком чувств никогда не являлся – как чужих, так и собственных. Да и разбираться с эмоциями – упаси! В этом мире и без них проблем хватает (к примеру, ебаный Московский – как прожиточный минимум всех бед Дальнего востока). Только вот даже слишком скурпулезно отслеживать не приходилось, чтобы понять, что чувство это появлялось рядом с обладателем иссиня-черных волнистых волос; ярких, словно июльская волна, лазурных глаз; звонкого, заразительного смеха и самой теплой улыбки. Рядом с Вовой. То ли когда Вова нелепо пачкался соусом от гамбургера; то ли когда он, практически не дыша, слушал партию Момо; то ли когда Лёню на пороге своего дома обнимал так крепко, словно они пятьдесят лет кряду не виделись. И когда это самое чувство претерпело метаморфозы, стало чем-то иным – совсем не тем, что Хабаровск испытывал полтора века подряд, – Лёня понятия не имеет. Владивосток был для него... да как бы это назвать? Ближе, чем друг, роднее, чем брат, необходимее, чем возможность высказать свою политическую позицию. Как что-то, что по умолчанию всегда рядом с ним. Уж где-то на подкорке у него лежит осознание, что тумблер "Вова рядом" – неотключаемый: Владивосток и в очереди за чаем с тапиокой с ним постоит, и шалаш из одеял дома построит, и если будет тошно – так сильно, что весь мир не мил, – обнимет обязательно, понимающе выслушает бесконечную гневную тираду, и заставит чувствовать себя гораздо, гораздо лучше. Словом, ему только Вова-то и нужен. И Приморский ему по гроб жизни должен быть благодарен, ведь таких людей, как он, Лёня, надо очень сильно поискать. А то, что Амурский с ним настолько тесные отношения поддерживает, несомненно должно служить одним из бесконечных поводов для Вовиной благодарности. Они ведь фактически объединились, приросли друг к другу за столько-то лет вместе, и, казалось, попробуй отлепить одного от другого – не вышло бы ну никак. Слишком долго они друг с другом, слишком сроднились, слишком многое вдвоем пережили. И когда при виде Вовы в груди разливалось что-то теплое, приятное, согревающее, поначалу Лёня противился списывать это на то самое чувство. Оно и злило одновременно – Лёню вообще всё новое в плане эмоций злило, – потому что с чем-то новым разбираться надо, понимать, откуда эта чертовщина вообще вылезла (Лёня этого, правда, не делал. Но половину плана железно выполнял – он бесился). Но и приятный эффект оказывало тоже: как будто обо всех проблемах на время забывать получалось, расслабиться ненадолго, а еще такие непривычные для него покой и умиротворение ощутить. Чувство-то не плохое совсем: разливается в груди чем-то тягучим, теплым, мягким. Заставляет ладошку на спине Вовы разместить, когда тот с объятиями льнет; порой затыкает (опционально, правда), если колкое слово наружу рвется; иногда побуждает без повода кислых мармеладок Владивостоку купить. К Вове тянуло. Тянуло, словно магнитом, а при расставании так упорно отпускать не хотелось. Не в физическом даже плане (хотя и на нем тоже) – Лёне лишь стало хотеться, чтобы Владивосток на ментальном уровне стал ему ближе. Казалось бы, куда еще. Когда дело запахло керосином, Хабаровск стал вести торги с самим собой. Торги шли из рук вон плохо: свое драгоценное внимание уделять хотелось не ближайшим китайским соседям, а Вове; видео из тиктока с клевой азиатской косметикой пересылались не Вере, а Вове (Приморский ее потом еще и покупал, дурак); а выбор досуга на очередные выходные, вопреки его яркой оппозиционной жизни, все чаще шел в пользу совместного времяпрепровождения с Владивостоком (иногда он по-умному совмещал приятное с полезным – и Вова оказывался затянут в толпу возмущенных митингующих хабаровчан). И в какой-то момент Лёня устал торговаться. Он словно пытался спрятаться в широком поле от полуденного солнца: видимость противодействия, конечно, была, но эффект она оказывала ровно нулевой. Солнце светить не переставало, а низкая трава в качестве убежища от ярких лучей послужить никак не могла даже при всем желании. Потому что Вова и сам, как солнце – от его искренней, согревающей улыбки ни за одним кустом не укроешься. И Хабаровск продолжал материть учащенное сердцебиение, лежа на одной кровати рядом с Владивостоком; будоражащее чувство в районе живота, когда Вова порывисто хватал его за кисть, списывал уже не на изжогу; ватную голову оправдывал не очередным многотонным полотном мысленных ругательств к Москве; концентрация, как оказалось, отсутствовала во всех вопросах, за исключением Вовы; а порывами накатывающий – как у идиота! – жгучий румянец возникал только по прибытию на железнодорожный вокзал Владивостока. Выдохнувшись в схватке с самим собой, Лёня авторитетно решил эту самую битву прекратить. Он не проиграл и не сдался, разумеется – подобного сценария Амурский бы никогда не допустил. Он лишь позволил этому спонтанно пришедшему гостю усесться где-то на лавочке с остальными эмоциями, да строго пригрозил, чтобы тот не мешал особо. Только гость, как оказалось чуть позже, разбушевался не на шутку. Лёня только потом понял, что тайм-аут на последующую драку он взял очень опрометчиво: нежданный товарищ наскоро выместил практически все, что так или иначе мешало реализации его планов, и ухватил Хабаровск своей крепкой, цепкой хваткой. Мог бы Лёня – за такое поведение поставил бы ему хороший синяк под глазом. Только вот гость, зараза, неосязаемый. Да и гостем он перестал быть довольно скоро: поселился у Хабаровска rent-free, закинул ножку на коленку и стал насвистывать свою непринужденную мелодию. Не найдя более подходящего слова для этого ублюдского упырка испытываемого чувства, Хабаровску с тяжелым сердцем и бесконечными торгами с собственными мыслями пришлось это самое слово для себя озвучить. То самое, что так красочно описывали в дорамах, седзё-манге и приторно-сладких аниме. То самое, что в последнее время вынуждало все чаще вести себя, подобно последнему придурку. То самое, что теплой лазурью моря Вовы мечтательно засматривалось, а потом тонуло в ней безвольно. То самое, что совершенно разочарованно, с неподдельной детской грустью глядело на отходящий через 5 минут поезд "Владивосток – Хабаровск". То самое, что заставляло – как идиота!! – краснеть от порывами накатывающего жгучего румянца. Любовь.