1847
День Рождения — это всегда хорошо. Твой праздник — личный праздник, — когда глаза разбегаются от количества подарков, все угощения на столе — твои, а с лица не сходит улыбка от весёлого времени, проведённого со знакомыми и друзьями. Но бывает ли так, что ты попросту не знаешь, когда у тебя День Рождения? И что он вообще у тебя есть! — Бывает, — ответит Маша. — Ещё как. Московская в самом деле не знала. Почему? Кто-то говорит, что память отшибло, злые языки твердят, мол, не от мира сего девчонка, сущность свою демонскую от глаз посторонних прячет и выдавать себя не хочет — суда, чай, праведного душонка её чёрная боится, — вот и путает всех, не зря ведь говорят — чумная. Самой же ей ближе первый вариант приходился, ибо бояться ей, кроме огня, нечего, да и прожить детство в окружении густых лесов и речного ила ещё не означало внутренней сиренской сущности. Каждый год для себя мысленно отмечала, что стала чуточку старше, но, как правило, никаких гуляний, или — Боже, упаси! — кутежей не устраивалось. Она толком после пожара Великого силы восстановить не успела — этого торжества ей не хватало! Зная своих москвичей, только и радовалась, что праздник её не отмечают, да и слишком уж живы воспоминания о первой новогодней ёлке, в одночасье спаленной оброненной спичкой. Им веселье, а ей — лишний ожог или, того хуже, шрам. Нет уж, извольте, премного благодарна! Сегодняшний день должен был стать чуть более ярким и весёлым, нежели обычно, хотя бы потому, что всё же знаменовал собою праздник. Первое января — начало нового года, в Российской Империи отмечали со всей пышной торжественностью. Кушанья, фанфары, народные гулянья, катания с ледяных горок, кулачные бои — купеческая Москва развлекалась, как любит говорить петербургская интеллигенция, «словно в последний раз», на золотые ярмарки народ стекался со всех ближайших деревень, и веселье, как правило, продолжалось долго, ибо роду людскому надо было ещё в вид приемлемый себя привести после нескольких здравых бокалов шампанского. Дети в гости друг к другу ходили, не стесняясь забегать в случайную открытую дверь, а прохожим раздавали открытки. Барышни «русские народные» пели, пока их суженые на громадный столб за украшением для них взбирались, а дядьки покрупнее да по возрасту выше шли на поединок честный, дурь друг из друга выбивать. А ещё куколок соломенных вязали. Говорят, если такую сделаешь, а потом на масленицу сожжешь — беды все от себя отведёшь, так что к тебе в жизнь благодать придёт и удачу с собою принесёт. Они с Сашей себе тоже по куколке связали, да только… Не сможет она её сжечь. А потому спрятала. То ли к сердцу так пригрелась, то ли боязнь собственная не позволяет бросить красоту в пламя алое — неизвестно. Ровно как и неясно, сожжет ли её сам Саша. Или тоже припрячет куда... С самого утра шло всё, как обычно. К удивлению Марии, обошлось даже без особых происшествий. Однако стоило первому вечернему лучику коснуться зубцов Кремля, как начало происходить что-то странное и явно кем-то спланированное. — Марусь, ты глянь-ка! — шепотком у самого уха засуетилась барышня. — Идут. Торжество какое намечается, али кутеж творить хотят? — Бросьте, Варвара Прокофьевна, — морщится, в платок пестрый кутаясь. Ледяной ветер остро щипал алеющие щёчки. — У нас и так весь город празднует, куда ж ещё нам торжества? — щурится, в загадочную толпу вглядываясь. — А вот про кутеж Вы верно подметили… Она вдруг глазки лазурные округляет, стоит получше разглядеть происходящее. Возмущённо охает и бровки светлые-светлые хмуро сдвигает. Старушка-Варвара рядом чувствует, как в кулачки сжимаются в шерстяных варежках хрупкие молоденькие ручки. — Прямо под моими окнами! Негодники! — ножкой в валенке грозно топает. Взглядом бегает по всему ярмарочному прилавку, стараясь найти что-то, чем можно будет по макушке безбожникам настучать. — Ну, сейчас они у меня попляшут! Нашли, понимаешь ли, проходной двор! — Ты, главное, прикрикни, а первой всё ж не лезь! Бог знает — вдруг пьяные уже. А с них что взять? Зашибут и не заметят, — головой качает. — Ты ж девочка у нас хрупкая, мало ль, что случится. — Со мной не забалуешь, — схватив тряпку. Косу пышную за плечики перекидывает и громко, на всю площадь: — А ну-ка, кыш отсюда! Музыка не стихала, ровно как и ответа от незваных гостей не следовало. Чертовщина какая-то! Кому только в голову пришло такими делами промышлять и разум людям пудрить, когда у них праздник? Веселиться надо и друг другу пряности дарить, а не в смятении гадать, что там на верхушке учудили. Терпеть стало невыносимо. Ну, сейчас она точно покажет этим негодникам, как покой её нарушать. Только-только от дел столичных отходить начала, полной грудью дышать возможность появилась, жизнь жить, а не в бумажках жутких с утра до ночи тонуть, а тут — нате! — Ты посмотри на них… И ухом не повели! — раздражённо. — Варвара Прокофьевна, прошу меня простить. Вернусь, как только разгоню этот бедлам! Собрав всю волю в кулак, Московская крепче цепляется за полюбившуюся тряпку и, поправив пышный подол, под боевой жест кулачком от Варвары Прокофьевны спешит навстречу толпе. Ну, готовьтесь, безбожники! Думали воду мутить и народ распугивать — нетушки, не в её смену! Так-так-так. И кто же тут виновнички торжества? Маша едва не лишилась дара речи. «Виновничками» оказались не обычные уличные негодяи, а императорская свита во главе с Его Величеством. Судя по всему, случилось что-то серьёзное и поистине важное, ибо Государь проездом в Первопрестольную заглядывал редко. — Николай Павлович?! — шокировано глазами мигая. — Какими судьбами? Польщена Вашим приездом и, разумеется, рада видеть, но извольте объяснить, что здесь… Изучая всех присутствующих, она вдруг взглядом находит весьма знакомую фигуру. Позади процессии, улыбаясь и крепко сжимая в руках два небольших красных флажка, в усыпанной снегом шубе растанцовывал… — Саша?! Московская осеклась. Забылась совсем, чудо своё ненаглядное в толпе углядев. Ещё бы — не забудешься тут, когда ждёшь его не раньше масленицы, как вдруг в голову кудрявую ударяет мысль явиться прямо посреди Нового года! Ну, Романов… Весь в отца — дай только повод на праздник явиться, только пятки сверкать будут! Не дай Господь Платоша в него пойдёт — благо, пока спокойным растет, как мышка, — уж двойной такой крепкий нрав ей точно будет не потянуть. — Ох, Николай Павлович, Бога ради, простите… — вновь взгляд переводя. — Саша! Поди сюда, будь так любезен! Император с улыбкой следит за вмиг ожившим Александром. Встрепенулся весь, как на вахтпараде, вытянулся и побрел к ней, как к родной матери, которая тотчас ругать его и нравоучениями осыпать будет так, будто не он тут столица вовсе. Даже тряпку, вон, взяла — значит, ещё и хорошенько треснет по одному месту… Сразу видно, кто из этих двоих в семье главный. Он даже не удивится, если это она на венчании настояла, а не сделали они это по «вынужденным межгосударственным обстоятельствам». Саша добрался до любви всей жизни в считанные мгновения. Оркестр ждать его не стал и пошагал дальше. — Что здесь происходит? — Как «что»? — улыбаясь. — Праздник. Чего не веселишься, Душа моя? В твою ведь честь гуляем! Гуляют? В её честь? С какого такого дуба он свалиться успел? Или по пути местность уж шибко ухабистая попалась, коли растрясло его в карете так, что в голове мысли все в кашу смешались и путает он теперь Новый год с их венчанием? — Пошли, целый вечер ещё впереди! — Нет уж, изволь объясниться. — Ты что, правда ничего не знаешь? — удивлённо хлопает глазами Саша. Завидев недобрый её взгляд, понимает, что сообщить ей о грядущем торжестве кто-либо из приближенной к двору прислуги явно не удосужился. — У тебя сегодня День Рождения! Он ожидал любой реакции от « — Ух ты, как неожиданно!» до « — И ради этого такая напущенность? Я думала, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать, что мне такое не по душе», но в ответ получил емкое и чёткое… — Ты здоров? — Более чем… — А Я что-то очень в этом сомневаюсь, — ручки на груди сложив. — Ну-ка, пошли в дом. — Да брось ты, Марьюшка! — виновато восклицает. — Я ведь хотел тебя порадовать! Ох, Саша… На него невозможно долго злиться, особенно когда он делает такое лицо. Смотрит ещё так… Вот никто другой так смотреть не умеет. Сразу в объятия к нему кинуться хочется и усыпать лицо светлое десятками-десятками поцелуев! Ну за что же он ей такой хороший, а? Впрочем, обида все ещё морозила сердце. В конце концов, он мог хотя бы письмом известить о планирующемся гулянии! И не было бы так неловко, и она бы успела надеть на себя что-то более подобающее празднику, нежели пестрый платок да шуба добротная поверх сарафана. — Для того, чтобы меня порадовать, не обязательно было устраивать шутовство, — хмуро губки дует и кивает в сторону площади. — Ты мне весь народ перепугал — мы уж думали, кутеж! Маша замечает, как он сказать что-то хочет, но сделать ему этого не позволяет. Улыбается вдруг, неожиданно, кажется, даже для самой себя. Вперёд подаётся и губками его губы накрывает — легко, почти невесомо. Ручками в варежках прядей каштановых касается, кудри непослушные между собой перебирая — так бы и выпорола за то, что без шапки щеголять в такой мороз выдумал, да любит слишком сильно. И Платоша такой героизм в отношении папы явно он оценит… А губы у него прохладные, совсем обветрились, пока на морозе стоял, и она теплом своим с ним делится, ни частички не жалея. Как же он — продуваемый всеми ветрами город, — без неё там греется? Небось, одним камином и кофе своим гадким спасается, в меха тёплые кутаясь. А что на набережных Петербургских происходит — уму непостижимо! Нева глубокая, что дна не видать, а ветер какой гонит — того глядишь, и унесёт совсем вместе со шляпой или зонтиком. Надо почаще его к себе забирать… Отогреет, сайками накормит, чаем из ягод настоящих — не то, что эта гадость заморская, — напоит!.. Вскоре отстраняется. Воздух холодный губами ловит. Саше морозом этим надышаться не даёт, шарфом теплым укутывая порозовевшее лицо. На болезненного не тянет, но и богатырем все же назвать язык не повернётся — нечего за зря простужаться. — Тебе достаточно было бы просто приехать, — с улыбкой шепчет Маша, варежками кожу мраморную поглаживая. Едва заметно хмурится, словно поучая: — Обещай больше так не делать и никого не пугать! Обещаешь? — Обещаю, — довольно изогнув губы, кивает Романов. — Вот и договорились, — юрко отходит чуть дальше, ручки на платок перемещая. — Пошли в дом. Чаю выпьем, — на порядок тише. — С пряниками. — С пряниками? — удивлённо. — Неужто Алёна Всеволодовна заезжала? Маша кивает. — Опередила тебя. Повезло, что Я не успела все съесть, — глядя на изумленное лицо Петербурга, смеётся, варежкой губки прикрывая. — Шучу, шучу! Пошли, свет мой.* * *
1947
Красная площадь сегодня непривычно людная. Со всех уголков столицы стеклись толпы людей: кто с цветами, кто с разноцветными флажками, кто с большой дружной компанией. Все пришли в поисках зрелища, что должно начаться с минуты на минуту. Какое именно — москвичи ещё не знают. Москве решили устроить праздник. Каждый человек в союзе имеет в календаре свой особенный день, когда поздравления и подарки адресованы ему одному. Что уж говорить — многие города тоже имеют счастье раз в году от всей души гулять и веселиться, вместе с жителями устраивая настоящие пиршества. Сейчас они толком не оправились от войны, и ни о каких масштабных гуляниях речи быть не может, однако… Руководство посчитало, что столица заслуживает иметь собственный День Рождения. День города решено было праздновать в первую субботу сентября. Гулять — оба дня. Маша известию обрадовалась. Теперь не будут на голову сыпаться расспросы о празднике и уж тем более перестанет она злиться от постоянных споров, мол, поздравлять именинницу нужно, как положено, а не просто ставить галочку, что стала она на год старше. Сентябрь, конечно, как и осень, ей не очень нравились — уж больно даты там нехорошие, — однако против воли товарища Сталина не пойдёшь, да и наряды её, как он выразился, золотом ярче блестят именно в это время, так что, быть может, оно и неплохо. Как там говорят — стерпится, слюбится? На улице сегодня необычайно тепло. Она стоит в аккуратном платьице, накинув на хрупкие плечики тёплую кофточку — на случай, если вдруг всё же замёрзнет, — и смотрит в ночное небо. На безграничном чёрном полотне рассыпались сотни ярких звёзд, и их крохотные огоньки блестели подозрительно живым блеском. Что, если все павшие в боях солдаты сейчас в самом деле тепло улыбаются, глядя на них прямо с неба? Мирного неба… Рядом Саша. Стоит — не шелохнется, и сам в ночную мглу смотрит. Сквозь стекла очков блестят в такт звездам серебряные глаза. Очень живые глаза. Наверное, он сейчас думает о том же, о чем и она, вглядываясь в небо и лелея надежду увидеть там знакомые лица тех, с кем ещё недавно здоровался на улице, и чьи заледеневшие, заморенные голодом тела потом на санях тащил на холодное кладбище... Ей очень не хочется представлять всё это, да и она вряд ли сможет, ведь происходящее за кольцом Блокады надёжно скрывалось от её глаз в нежелании обременять виной в происходящем. Но отчего-то сердце трепетало каждый раз, стоило ей обратить взор на Сашу. Он сейчас сам на себя мало похож — исхудавшее тело без единого живого места, неутихающая слабость и ненасытная дрожь в коленях, любящая появляться, стоит им только пройти несколько десятков метров от дома… Но все же нашел в себе силы приехать к ней на праздник. Ровно как и держать сейчас на руках сынишку. Денис мёртвой хваткой держится за мягкую ткань папиной кофты. Мальчик сразу после войны дал себе клятву — больше никогда в жизни он не позволит себе отпустить его. Куда бы тот ни шёл. Внизу, чуть ближе к Московской, стоит Даня. На брата сочувственно поглядывает — видит, как тот засыпает почти, но даже сквозь дрему хватку не ослабляет, будто бы боясь, что снова папу у него заберут. Им обоим в эту войну пришлось тяжело. Но себя Даня к героям причислять не любит, мол, ещё легко отделался, в отличие от братьев, мамы с папой и других городов и солдат, которые звания героев заслуживают куда больше. Переживал только за младшего. Дениса собирались увезти в эвакуацию ещё при первых сообщениях о продвижении немцев к городу. Ленинград тогда за руку его на платформу отвёл, собрав в дорогу только самое необходимое — еды на три дня, воды да любимую игрушку, чтобы сильно по дому не тосковал. Опрометчиво с его стороны было уходить сразу после этого. Не желающий бросать ни город, ни тем более папу мальчик тотчас сорвался с места и убежал. Невский обнаружил его только вечером, вернувшись из Ленсовета после очередного экстренного совещания. Ужас, оказавшийся в тот момент на его лице, был непередаваемым: как спасать ребёнка? Последний эшелон отбыл около двух часов назад, а дата следующей эвакуации неизвестна из-за начала обстрелов. В том, что катастрофа близка, Александр уже не сомневался — боялся только, что, останься Денис в Ленинграде, погибнуть, если что-то случится, суждено будет им обоим. Дальше были очередные неудачные попытки, и продолжались бы вновь, если бы не один случай. Просто так Денис бы явно не дался — нужен был кто-то, способный забрать и удержать, не давая спрыгнуть с перрона, чему он наловчился. Вскоре прибыл очередной эшелон. Мальчика привели туда под предлогом приезда брата. Разум не заметил ничего подозрительного и покорно верил каждому слову вплоть до момента встречи. Максим и правда приехал. Вот только совсем не для того, чтобы остаться погостить. Неожиданно почувствовал, как его поднимают вверх. Ноги не ощущали земли под ногами, а тянущиеся из поезда руки брата с каждым мгновением приближались все увереннее. Только в этот момент он понял, зачем на самом деле им так нужно было прийти сюда. Уезжать отказывался: старался высунуться из окна вагона, брыкаясь и плача, цеплялся, пока была возможность, крепче за пальто отца, умоляя позволить остаться. Александр ничего не отвечал. Лишь после всего кротко кивнул старшему, а затем отошёл от края платформы, усталым взглядом провожая уходящий состав. Таким Денис и запомнит его до самого конца войны. Он будет плакать всю дорогу, сжимая в руках крошечный рюкзачок, который собрал ему отец, а по приезде в Москву на самом вокзале с ним неожиданно случится настоящая истерика. Когда мама и подоспевший Даня окажутся рядом, то увидят крепко сжатую в детских ручках буханку хлеба. В мешочке будет лежать крохотная записка:« — Будь умницей и слушайся маму. Ты — сильный мальчик, а значит обязательно справишься. Я горжусь тобой.
Папа»
Вскоре ситуация обострилась, и все домашние дела, включая и уход за братом, легли на плечи Дани. Денис забился в тёмный угол и выходил только чтобы попить воды. Заставить его съесть что-либо кроме врученного отцом хлеба было практически невозможно. Маша сутками пропадала в генштабе, и чтобы справиться с происходящим, пришлось раскрывать в себе таланты настоящей нянечки. Когда было безопасно, Даня выходил с ним на прогулку. Из золотистых листьев плел веночки, а первая попавшаяся на глаза палка становилась мощным мечом — воображая себя славными королями-воинами, мальчики, казалось, на некоторое время правда забывали о войне и разрушениях, которые она несёт в чужие жизни. В ноябре к рыцарям-королям добавилась ещё и прекрасная царевна — мама, защищать которую от коварного разбойника стало их важнейшей задачей. Они строили из листьев небольшие базы — засады, в которые непременно должен был угодить проклятый негодяй, после чего последовало бы мгновенное суровое наказание для него, а дома устраивали совещания, обсуждая план действий на завтра. Ходили даже к самому товарищу Сталину, после чего их наконец-то забирала мама. Кормила, укладывала спать, заботливо целовала прохладными от напряжения губами и вновь уходила до следующего вечера. Чтобы Денис не начал плакать, Даня забирал его в свою кровать, и полночи они устраивали световое шоу из одеял и небольшой свечи. Когда стало совсем плохо, Даня старался не подавать вида. Не нужно было младшему видеть, как пробегает по всему его телу болезненная дрожь из-за бомбардировок, как ломит кости от пробирающихся сквозь укрепления полчищ вражеских дивизий. Мальчик плакал от страха за маму и папу, и Даня в ответ лишь сжимал в его объятиях — так крепко, на сколько хватало сил, сквозь дрожь и бьющуюся в сердце тревогу. А пока он не видел, сбегал в ванную на несколько минут, пытаясь смыть с лица следы от бегущих из носа капель крови. Их не успели эвакуировать до битвы за Москву. Хорошо, что хотя бы крошку Кирюшу и годовалых близняшек в октябре удалось вывезти в Куйбышев. Когда Блокаду сняли окончательно, Денис вновь начал кричать и плакать, умоляя разрешить ему увидеть папу. Маша сопротивлялась долго, но слезы ребёнка действие возымели. Как только Сашу первым же самолетом привезли в московский госпиталь, мальчик провел в его объятиях целый вечер и всю последующую ночь, не ослабляя хватки даже на время нужды переодеться или поесть. Боязнь потерять отца живёт с ним с самого сорок четвёртого и отступать, похоже, соберётся ещё не скоро. Вот и сейчас он лежит в его руках, подобно тряпичной кукле. В приоткрытых серебряных глазках застыли слёзы. Он ведь обещал папе быть сильным, слушаться маму и не расстраивать её… Так почему же сейчас ему так тяжело сдерживаться? Внезапно в небе раздаётся громкий залп. Земля содрогнулась от неожиданного звона. У Саши от этого все внутри оборвалось. Инстинктивно он сгребает Машу с сыном к себе в безотчетном желании укрыть. Денис боязливо всхлипывает. Даню обеими руками прижимает к себе мама. На темном бархате неба самоцветами рассыпались разноцветные искры. Салют… Всего лишь салют. — Всё хорошо, милый, не бойся, — тихо, почти шёпотом, успокаивает младшего отец. — Это салют. Мы с тобой уже видели такой, помнишь? Мальчик кивает, пряча голову в тёплой ткани. Громкие звуки его по-прежнему пугают до дрожи. — Знала бы, ни за что не пошла, — чуть дрожащим голосом. Невский вопросительно смотрит в ответ. — Саму меня испугали, ещё и вас в дрожь вогнали, — вздыхает как-то отстраненно, — Не нужен мне такой праздник. — Всё в порядке. Мы просто не ожидали, что все случится так… Резко. Он взглядом внимательным её смеряет, а затем вдруг легко улыбается. — Маш, а, Маш… Рубиновая россыпь её глаз смотрит прямо на него. — Ругаться сильно будешь? — Что случилось? — испуганно. Саша молчит, не смея согнать с лица улыбку. Она лишь мгновением позже догадывается опустить взгляд чуть ниже. Стоит заметить находку, улыбается сама. В свободной руке виднелся маленький красный флажок, неторопливо покачивающийся вперёд-назад. — С Днём Рождения. Она ничего не отвечает. Молча берет Даню на руки и подходит совсем близко, опуская голову мужу на плечо. Флажок передаётся сынишке. На площади они простоят ещё около двадцати минут, пока не стихнут последние залпы салюта. Этот день города запомнится им надолго.* * *
2022
— Господь всемогущий, неужели Я дома... Московская произносит это с неописуемой благодарностью в голосе и спешит скинуть осточертелые туфли, после которых, судя по фантастическим ощущениям, ноги будут болеть ещё весь завтрашний день. Сумка, как и обувь, отправляется куда-то вдаль, громко хлопнув от встречи со стеной, и девушка проходит на кухню. Сейчас единственное желание — глоток воды. А потом — спать. Спать и не просыпаться часов до двенадцати утра, как Саша умеет. Она в такие моменты смертельно ему завидует и тайно мечтает секрет его ночной сыворотки разгадать. Ну в жизни она не поверит, что человек может просто взять и проспать четырнадцать часов, не выпив перед этим стаканов шесть со снотворным! В общем, как в следующий раз к нему поедет — обязательно надо будет всё выведать. И спать спокойно. А вот и кухня... Маша тянется на носочках к заветному выключателю. В следующую секунду помещение заливается ярким светом, в котором она видит… — С Днём Рождения, Ма-а-а-ам! Хор из пятнадцати ребятишек оглушает не меньше клаксонов в пробке посреди Кремля. Все без исключения сидели за столом, сияя от счастья и ослепляя улыбкой. Приехали даже Арсений с Кириллом, которых просто так из дома выйти не заставишь. Минуточку, это что… — Денис?! Толпа звонко рассмеялась. Справедливости ради, этого жука из квартиры не вытравить ни спреем от тараканов, ни приездом любимой группы, ни угрозой ремня. Естественное место обитания Дениса — исключительно его