«Злых языков много, а падать — всегда больно»
Так вот, о чем говорила Маша… — Александр Петрович… Тихий голосок Алексея раздаётся совсем рядом, заставляя выбраться из омута мыслей. Мальчик в этом году стал совсем плох — Боткин прилагает все усилия, да только эффекта особого они так и не возымели. На лице — привычная бледнота и усталость, а движения скованы болезненной слабостью. Не даёт болезнь ему ни шанса. Тяжело это осознавать… — Как думаете, скоро все это кончится?.. Я так скучаю по дому… Александр и сам безумно скучал. Скучал по улицам, широким проспектам и торжественным площадям, скучал по родным лицам и городу с его северным ветром и приятным морским воздухом… Скучал по дому. В отличие от Московской, он никогда не жил в отдельной квартире, все основное время пребывая в покоях Зимнего дворца, из-за чего императорский двор для него давно считался чем-то вроде парка или ближайшего к дому сквера, а жизнь простого обывателя казалось ему чужой, незнакомой. Тяжело было сейчас чувством себя покинутым и разоренным: ещё вчера у него было все, чего только душа пожелает, а сегодня — не осталось ничего. — Скоро, — опускается на кровать, на что та отзывается лёгким скрипом. — Нужно ещё немного подождать, и война закончится. Вернёмся в Петроград, там и заживём, как прежде… — Вы правда так думаете? — с надеждой в голосе вопрошает мальчик, некрепко сжимая в ладони руку Александра. — Конечно, — оглаживая бледную детскую кожу. — Ваш батюшка всегда говорил — нужно верить в лучшее, и оно непременно осуществится. Так и Вам, и сёстрам Вашим по сей день наказывает: вера — вот, что главное для души. — Я верю! Батюшке, Вам, Господу нашему верю… — Оно и верно, — с улыбкой. — Александр Петрович, а Вы можете… Рассказать что-то хорошее? — Хорошее? — Да. В последнее время тяжёлых вестей и так хватает, хочется чего-нибудь… Радостного. В самом деле, задача непростая. Что бы такого придумать, отыскать в чертогах памяти, о чем юному Алексею до сель неизвестно? Он знает едва ли не каждую деталь его жизни: и про замужество с княгиней Московской, и об их детях, и о проделках любимиц-кошек, в природу которых юноше до сих пор верится с трудом: где же оно видано — реки, и в виде кошек! Впрочем, оставалось кое-что, чем с наследником он ещё не делился — да и вообще, мало кто при дворе был осведомлён о существовании подобного рода секрета. Хранил Александр книгу, которую когда-то при жизни вручил ему ещё его покойный батюшка-Император. Он перечитывал её десятки раз, стала она и одной из немногих вещей — почти единственной, что удалось вывезти из Зимнего в судорожной спешке, когда никто и предположить не мог, что их ожидает ссылка. Быть может, это заинтересует мальчика? — Есть у меня одна идея… Давно, ещё при жизни, Пётр Алексеевич книгу мне вручил. Уникальная вещь, памятная — берегу, как зеницу ока… Хотите, почитаю? — Да, прошу! — взбодрился Алексей. Голос Александра он и без того обожал, к его летам он стал тихим и плавным, не слишком низким, но и высоким назвать не получалось. Нежный, бархатистый, а главное — ласковый и удивительно убаюкивающий! Не удивительно, что от колыбелен авторства Александра Петровича так хорошо спалось… — В таком случае, устраивайтесь поудобнее, а я схожу за книгой, — наказывает Романов, поднимаясь с края кровати. — Обещайте не задремать до моего возвращения! — в шутку. — Право слово! — вторит Алексей, в предвкушении сложив руки у груди. — Обещаю не разочаровать Вас, Александр Петрович, будьте спокойны! — Вы никогда меня не разочаруете, — едва слышно произносит. Мальчик этого уже не услышал.* * *
Александра будит чужое прикосновение, тормошашее его за плечо. Он и сам не понял, как умудрился уснуть прямо напротив постели Алексея — то ли дала знать о себе погода, то ли сказалась банальная усталость, он не знал, но, обнаружив себя сидящим с книгой в руках, тотчас понял: дела плохи. — Поднимайтесь и следуйте на нижний этаж, — командует незнакомый мужчина в потертой шинели. — К остальным. — Зачем? Собеседнику вопрос явно пришёлся не по душе. Насупившись и хмуро сдвинув брови, повысил голос и вновь скомандовал: — Советской власти нужно подтверждение, что с семьёй бывшего царя все в порядке, так что принято решение организовать совместное фото. Не задерживайте товарищей пустыми вопросами и спускайтесь, — помедлив и смерив Александра презрительным взглядом, добавил: — Гражданин Романов. Дурное предчувствие пробежалось холодком по телу. Не нравится ему его тон… слишком уж подозрительным казался его взгляд, не говоря уже о манерах подачи донесения. Ещё эти приказы… Как бы там ни было, по статусу он все ещё его старше, так что можно было и повежливее! Шустро, пользуясь сумерками приглушенного света в комнате, суёт раскрытую книгу в боковой карман. Закутавшись от накатившего озноба и потирая заспанные глаза, покорно спускается в подвал ссыльного дома, вскоре встречаясь с остальными Романовыми. Обстановка мало подходила для фото: обшарпанные стены, два битых стула, доставленных по просьбе Императрицы, и странные, прежде незнакомые люди. Александр знал, что не мог ошибиться: видел их он впервые, и внешне они больше походили на солдат, нежели на представителей присланной комиссии для фото. Куда большее смятение вызывали ружья за их спинами — от Романова не укрылось, как старательно они желали их спрятать. Александру не дали подойти к царской семье. Вместо этого, грубо взяв за рукав, одернули и поставили рядом с комендантом дома. Громом среди ясного неба раздались слова, выносившие приговор. — Николай Александрович! Попытки Ваших единомышленников спасти Вас не увенчались успехом! И вот, в тяжёлую годину для Советской республики… Повисла секундная пауза. Юровский поднимает руку в приказном жесте. — …на нас возложена миссия покончить с домом Романовых. Что?.. — Что-что?.. Это оказалось последним, что Император успел произнести, а Александр — услышать. В следующее мгновение тишину разорвало грохотом десятков ружей. Пули свистели, рассекая воздух и то и дело отскакивая рикошетом, слышались крики и стоны ещё живых княжон. Он попытался их спасти — кинуться под пули, укрыть собой, защитить! — но его все так же, грубо взяв за рукав, оттащили прочь, закрывая рот рукой и не давая шанса произнести ни звука. Кровь хлестала по стенам, брызги каплями осели на бледной коже и тонкими струйками стекали по рукам и щекам. В глазах застыл панический ужас, тело прошибла леденящая дрожь. Ему казалось, будто он лишился дара речи. Их всех выволокли на улицу. Тела бросили ему под ноги, пока он, обреченно рухнув на землю, смотрел перед собой стеклянным взглядом. В ушах протяжно звенело, в голове стоял непрерывный гул. Перед глазами сновали люди в шинелях — те самые, чьи ружья он успел заметить, едва оказавшись в подвале. Анастасия была ещё жива, когда её штыком забили прямо на его глазах, а маленькие юркие собачки — любимицы княжон, — своим лаем только разозлили стрелявших, из-за чего громким рокотом ещё несколько пуль сразили насмерть беззащитных животных. Александр вздрогнул от резкого звука. Вот он — конец. Конец династии, которую он полноправно считал своей семьёй, которую любил и оберегал ценой всех своих сил и усилий, которую поклялся однажды защищать ценой собственной жизни, как клялся защищать собственное Отечество. Конец прежней жизни, когда беззаботным утром они всей царской семьёй могли выходить в Летний сад и часами придаваться прогулке, пока юный цесаревич шёл за руку с его собственными детьми и в силу собственных возможностей резвился с младшим Максимом — мальчик так мечтал о детстве, счастливом и здоровом, том самом, которое отчаянно старалась забрать у него болезнь, и которое так кроваво прервали люди, коих ещё вчера они считали верными приятелями. Конец России. Страна в крови, за власть борются люди, не смыслящие ничего в политике, желающие лишь ценой чужих жизней открыть себе дорогу к трону, государство тонет в море бедствий гражданской войны, а он — тот, кто клялся ее защищать, целуя крест и сжимая в руках скипетр и державу, стоя на коленях перед Божьей иконой и смотря в глаза отцу, — теперь лишь смотрит на то, как все, чем он жил и дышал, все, что любил и оберегал, теперь лежит в руинах, рассыпаясь на тысячи осколков, точно карточный домик. Падать — всегда больно. Больно, Маша… Очень, очень больно. В голову больно и грубо упирается чьё-то ружье. — А этот кто? — Где? А, этот… Ещё один Романовский прихвостень. — И с чего вдруг живой? — Так а как ж ты такого расстреливать собрался? — ухмыляясь. — Ну, даёшь, Севка. Сколько лет живёшь, а всё никак не запомнишь, как эти городишки выглядят? — Не понял, это что ж получается, Петроград, что ль? — очевидно, получив кивок, вдруг разразился смехом чужой голос. — А-а-а, так вот как Вы, гады, выглядите! И не стыдно жизнь поганить люду простому, живя в хоромах, пока простой работяга концы с концами сводит, а? — пихает дулом в кудрявую макушку, с раздражением отмечая, что Александр на это никак не реагирует, вовсе его не замечая. — Ты глянь на него, молчит, как рыба! А ну отвечай, отщепенец! В глаза мне смотри! — Да что ты связываешься? — вторит ему товарищ. — Брось ты его, пускай на семейку смотрит. Авось, разговорится потом, как отойдёт, и сам во всем сознается. Время ещё на него тратить… Тьфу! — И то верно, — брезгливо. — Сиди-сиди, царенок. В Москву поедем, там тебя быстро говорить научат, хех… Тоже мне — Романов. В Москву?.. Москва… Маша? Получается, она обо всем знает? О ссылке, заключении, решении расстрелять? Нет, нет, быть того не может, нет! Только не она. Кто угодно, черт возьми, но не она! Ему хотелось найти виноватых. Правдой, неправдой, но найти, взглянуть в глаза тому, кто стоит за этим бесконечным падением в бездну его личных мучений, и одного такого он ушёл зашёл — тот, с кем всю жизнь прошёл бок о бок, теперь в глазах становится предателем. Он всегда был себе на уме, но Александр и в страшном сне не мог представить, что все рано или поздно обернётся трагедией… Так вот, какой из тебя друг, Уралов... Но Маша… Была ли она в курсе, знала ли о чем-то, отдавали ли приказы или оставалась в неведении — думать об этом он уже не мог. Перед глазами разорвалась яркая вспышка, и Романов рухнул на землю без чувств. Падать — всегда больно. Но страшнее боли только вечное падение.* * *
Он пришёл в себя многим позже. Хотя и раньше бывали короткие проблески сознания, за ними вновь, из раза в раз стояла всепоглощающая чернота, в которой не было ничего, кроме боли и страха, отчаяния обреченного, вслед за которой он вновь проваливался в забытье. В комнате тихо. Не слышно даже птиц за окном — только тишина, съедающая изнутри настолько, что ему кажется, будто бы он слышит собственные мысли. Лишь размеренный стук часов отбивал тихий ритм, схожий со стуком сердца. За дверью слышится шорох приближающихся голосов, среди которых он отчётливо слышит… — Что значит “без присмотра”?! Как вы могли оставить его одного, зная, в каком он состоянии? Почему, черт возьми, я узнаю об этом в последнюю очередь?! Грохот разносится по комнате с ужасным скрипом наспех раскрытой двери. — Что вообще вы здесь…. Саша? Договорить не успевает. Осторожно подходит к нему, всматриваясь в родные черты прежде светлого лица. Раскрывает глаза, с опаской замечая: на бледных щеках до сих пор заметны посветлевшие бурые дорожки, а в волосах затвердела чужая запекшаяся кровь. — Саша… Господи, что же они с тобой сделали… Московская опускается рядом, дрожащими руками поглаживая нежную кожу. Его молчание её пугает — ещё страшнее становится от мысли, что пришлось ему пережить за все то время, что он находится в ссылке. Её не ставили в известность ни о судьбе семьи, ни о состоянии мужа — едва сумев отойти от шока и головных болей после бесконечных обстрелов, она не знала где он, что с ним и что вообще происходит за стенами Кремля. — Саш, посмотри на меня. Слышишь? Прошу тебя, открой глаза… Он не в силах ответить, но все же покорно исполняет просьбу. С ужасом осознает — он ничего не видит. Мария видит его глаза. Гранитное серебро скрылось за тонкой белоснежной плёнкой, поглотив в себе былой блеск его светлого взгляда, и она не могла найти в ней собственного отражения. Он не видел её, как бы ни старался рассмотреть родной силуэт. — Нет… Господи, нет… Он слышит, как она плачет. Чувствует, как заходятся в дрожи её хрупкие нежные руки. Как она обнимает его, прижимая ближе — изо всех сил, стараясь хотя бы сейчас укрыть от всего того ужаса, что происходит в их родной стране, вернуться в те дни, когда все было хорошо, заново прожить эти счастливые моменты… Слышит, как умоляет увидеть её. Позволить хотя бы на одно мгновение увидеть блеск любимых серебряных глазах, увидеть своё отражение, прочесть все, что лежит на душе… Но он не может исполнить её просьбу. Хочет — бегает глазами по всей комнате, отчаянно пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме темноты! — но не может, как бы ни пытался. Вокруг — лишь чернота. — Прости… Прости меня, Саша! Умоляю, прости… Она плачет, обнимая его. Оглаживает спутанные пряди, целуя в холодный лоб. Он чувствует, как по щекам бегут мокрые дорожки — слезы… Его ли, её — не знает сам. Лишь отрешенно склоняет голову ей на плечо, пустым взглядом смотря вдаль. Перед глазами лишь чёрная бездна — та самая, которой он всегда боялся, и в которую теперь пришлось упасть. В немом жесте тихо вздыхает, принимая поражение. Больше ему ничего не подвластно: ни страна, ни собственная жизнь. Да и можно ли назвать это — жизнью?.. Падать — всегда больно. Чертовски больно…