вкладывая нож в твою руку

✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Нил сидит, разглядывая узоры на выцветших обоях, уже, кажется, целую вечность. Какой-то частью сознания ему нравится думать, что он сидит так потому, что Эндрю ему велел — из чистой вредности, чтобы заставить Миньярда закатить глаза, когда тот спросит у него, что он делает, и он ответит, что ждет, — но на самом деле это не так.       Нет, Эндрю, конечно, сказал ему ждать здесь, но вряд ли имел в виду буквально сидеть и пялиться в стену в ожидании. В его распоряжении — несколько глянцевых журналов ни о чем, но Нилу совершенно не интересно, кто такие все эти фальшивые знаменитости, сверкающие ему неестественно белыми зубами с обложек. Скорее, он представляет Ники читающим попсу (если бы Хэммик каким-то образом оказался здесь с ними) — и это является своеобразным развлечением.       Нил привык разглядывать пустоту за долгие годы без мобильника и Интернета, когда даже лишнюю книжку взять с собой в дорогу было роскошью. Он умеет находить успокоение в созерцании, и ему не нужны для этого ни огонь, ни вода. В общем-то, без них даже спокойнее, потому что от долгого взгляда на пламя у Нила обязательно возникает неприятное жжение в шрамах, а долгий взгляд на воду может обернуться заложенными ушами, если его воспоминания извернутся в том направлении, когда его топили, выясняя, где мать.       Мэри, кстати, появилась тогда спустя несколько секунд, показавшихся Нилу — или как его там звали? — бесконечностью, затопившей легкие, и, прострелив голову безымянному палачу, вжимавшему затылок Джостена в переполненную до краев раковину, схватила сына за волосы и без лишних слов потащила прочь, потому что надо было бежать. Им всегда надо было бежать. Нил успел лишь мельком увидеть кровавую лужу, медленно расползавшуюся под телом, повалившемся в обгаженной туалетной кабинке, и даже не обратил внимания на то, что его собственное лицо было залито липким и красным, потому что все вокруг было мокрым, а у них не было времени, чтобы остановиться и как следует разобрать произошедшее. Мать затолкала его в машину, которая неожиданно оказалась отогнанной от заправки на несколько сотен метров, и сунула в руки упаковку туалетной бумаги, велев избавиться от грязи.       После, когда они проехали без остановок несколько часов и избавились от авто, Мэри сначала влепила ему хорошую затрещину за то, что он ушел от нее на парковке, отвлеченный спортивной трансляцией по старенькому телевизору у кассы, где и был схвачен — совершенно случайно. Он еще не красил волосы, а по ТВ показывали экси: Нил увидел это через мутную витрину и не смог удержаться. Потом мать долго и крепко его обнимала — до такой степени, что у Нила трещали ребра, и дышать было почти так же тяжело, как в раковине. Он не совсем осознавал, почему именно случившееся ее напугало, потому что это был не первый раз, когда его жизнь оказывалась на волоске, и, на самом деле, если бы не экси, они бы не узнали о хвосте. Конечно, это было неприятно и до чертиков больно, но все ведь закончилось хорошо — Нил всегда знал, что мать придет за ним.       Ему было тринадцать.       — Нил.       Нил моргает и немного растерянно улыбается. Да, ему не нужны ни огонь, ни вода, потому что он и так может видеть все, что любезно подсовывает ему сознание, когда его мысли пускаются в свободное плавание, спровоцированные совершенно неожиданным триггером. Удивительная штука — человеческий мозг: сколько же в нем всего переплетается, точно изящные завитки на выцветших блядских обоях.       — Пойдем, — Эндрю тянет его за рукав, и Нил встает, нервно заламывая пальцы. На самом деле, он просидел в зале ожидания не дольше десяти минут, но, кажется, и за это время успел напугать своим отстраненным и отрешенным взглядом, устремленным в никуда, пожилую леди, что сидит с недовольным видом на противоположном конце комнаты возле ресепшена и иногда переговаривается с девушкой за стойкой (и Нил определенно игнорирует их тихие голоса), периодически бросая на парня косые взгляды. Леди одета до того комично, что Джостен на секунду ощущает себя персонажем детского мультика: в розовое тонкое пальто и шляпку в тон, украшенную кружевными рюшками (Ники наверняка был бы в восторге).       Нил оборачивается к ней через плечо и салютует двумя пальцами, криво усмехаясь. Он знает, какое впечатление иногда производит на людей его лицо. Это редко его огорчает. Чаще — вызывает желание натянуть на губы кровожадную ухмылку и полыхнуть клубящейся в глазах тьмой, потому что никто из них ни черта не знает и никто из них не имеет права на него так смотреть. Он выстрадал это лицо — и он несет его с гордостью.       Леди в ответ лишь закатывает глаза.       Эндрю прикуривает сразу две сигареты и протягивает одну из них Нилу. Тот принимает ее, делая короткую затяжку и ощущая на фильтре легкий привкус, оставшийся после Миньярда.       — Клубника? — уточняет Джостен. Эндрю пожимает плечами:       — На стойке администратора стояла миска с леденцами.       Нил улыбается. Больших пояснений не требуется, поэтому он облизывает губы, снимая остатки сладости, и крутит плечами, бездумно разминая мышцы. Запах сигарет окутывает его терпкой пеленой.       Эндрю сжимает в руках бумажный пакет, в котором определенно лежит что-то тяжелое, и Нил косится на него с любопытством, но ему хватает терпения удержаться от вопросов: пока что. Вряд ли бы Эндрю брал его с собой, если бы не собирался рассказать, зачем, поэтому Джостен переводит взгляд на пространство перед собой, бесцельно изучая окружение.       Вокруг них — практически пустая парковка, расположенная в закутке какого-то спального района, который, наверное, можно было бы назвать неблагополучным, если бы Нил не видел настоящего гетто. По земле тут и там раскидан мусор, а в отдалении слышится истеричный визг шин и раздраженные сигнальные гудки.       Они стоят у невысокого здания, зажатого между обветшалыми многоэтажками и скромно выкрашенного однотонной серой краской. Оно выглядит так, будто кто-то просто поставил бетонную коробку, утрамбовав ее в стройный ряд зданий в надежде, что никто не заметит, но, судя по всему, у него ничего не вышло — они же здесь.       Столбы передач криво нависают над узкой улочкой, а на гудящих проводах, нахохлившись, сидят воробьи, всем своим видом выражая, что от жизни они устали еще больше, чем Эндрю. Отсутствие зеленых насаждений ощущается особенно остро, потому что Нил успел привыкнуть к ним и в Пальметто, и в ставшей такой знакомой Колумбии.       На самом деле, они и сейчас в Колумбии, но на каких-то дальних окраинах. Нил знает, что, если покинуть этот двор и углубиться в любом направлении, он обязательно вернется к переливам листвы и сочным газонам — и от этого ощущение какой-то неправильности данного места только усиливается. Словно его нарочно оставили таким: унылым и голым.       Нил качает головой, разглядывая, как жирная крыса тащит потрепанную кроссовку в сторону канализационного стока, и поворачивается к Эндрю.       — Напомни, где мы? — уточняет он, потому что Миньярд еще не раскрывал ни координат, ни целей поездки, а попытка, как известно — не пытка, даже если Эндрю его игнорирует. Тот изгибает бровь:       — Где твоя хваленая наблюдательность?       Нил хмыкает и закатывает глаза. Он еще раз косится на здание, которое они покинули, но на нем нет ни единой вывески, и вокруг — ни одного магазина или рекламного щитка, которые могли бы дать хоть какую-то подсказку. Нил хмурится, пытаясь вспомнить все, на что обратил внимание в комнате, где ждал Эндрю: пожилая леди (Нилу кажется, что это прозвище звучит очень иронично), которая ему определенно не понравилась, щебетала, общаясь с девушкой за стойкой регистрации, когда отвлекалась от своего осуждающего взгляда; отвратительные обои, узоры на которых переплетались так загадочно, словно их печатали не на станке, а просто изрисовали карандашом, совершенно бессистемно выводя завитки и линии; глянцевые журналы, на обложках которых в основном светили мускулами и улыбками. Нил хватается за эту мысль и раскручивает ее: вероятно, она имеет значение.       Администратор с ним не разговаривала, и в помещении в целом играла легкая ненавязчивая мелодия, поэтому Нил не запомнил никаких подозрительных звуков, но, вроде бы, он видел, как единственный прошедший мимо него мужчина перетягивал костяшки эластичными бинтами.       — Это типа зала для единоборств или что-то вроде? — высказывает он предположение.       — Что-то вроде, — соглашается Эндрю. — Для человека, который в любом незнакомом месте первым делом находит все запасные выходы, ты поразительно невнимателен.       Нил пожимает плечами.       — Дверь позади ресепшена — вероятно, в комнату для персонала. Дверь слева, через которую ушел ты — вряд ли это отходной путь, — перечисляет он. — Дверь, через которую мы пришли — оптимальный вариант. Я и так сидел у выхода.       Эндрю качает головой, и Нил снова пожимает плечами:       — Я просто не вникал, что это за место. Какая разница? Я же с тобой, — он машет рукой, обозначая, что это (под «этим» он имеет в виду окружение) не имеет значения, когда Эндрю рядом, — и ты просто попросил подождать, а не велел практиковаться в наблюдательности. Тут ни души, кроме администратора и леди — кстати, что она тут делает, если это зал для единоборств?       — Ты называешь бабулю Джо «леди»?       — Ну, она одета как Елизавета Вторая. И «бабуля» в свете этого звучит еще более комично.       Эндрю хмыкает, и в уголках его глаз собирается несколько еле заметных морщинок, как будто улыбка отчаянно пытается овладеть его лицевыми мускулами, но это — единственная реакция, которую Нил получает.       — Ты знаешь, как выглядит королева Британии?       — Ну, я жил не в лесу, Эндрю, у меня был доступ к цивилизации, — Нил широко улыбается, понимая: Миньярд забавляется. Подтрунивает над ним — ну и ладно. Когда у него хорошее настроение — у Нила тоже хорошее настроение. — Какое-то время мы вообще провели в Англии.       — Джо — это владелец зала, — Эндрю почти закатывает глаза, игнорируя сарказм в голосе Джостена. — А его бабуля всегда сидит на ресепшене.       — Да насрать мне на эту бабулю, — ворчит Нил, мысленно продолжая повторять «леди». — Так что это за зал?       Эндрю смотрит на него несколько секунд как на полного идиота, и Нил слегка растерянно чешет затылок, пытаясь вспомнить, не должен ли он знать чего-то более конкретного. Эндрю отбрасывает бычок выкуренной сигареты и молча открывает машину, закидывая свой загадочный пакет на заднее сиденье. Нил вздыхает и идет к пассажирскому, продолжая прокручивать в голове все известные ему факты, которые хоть как-то были бы связаны с единоборствами (и периодически отгоняя долбанную леди-бабулю, которая как нарочно теперь всплывает в сознании, словно навязчивая рекламная песенка).       Нил думает, Эндрю делает это специально, чтобы забить его голову чем-то, что не заставляет его нервно потирать шрамы, но эта мысль слишком призрачна и прозрачна, чтобы Джостен на ней сосредоточился.       Он немного жует нижнюю губу, пока Миньярд выруливает с парковки, и разглядывает вид, который язык не поворачивается назвать красочным, в свое окно. Мимо сначала медленно, а потом все быстрее плывут цементобетонные постройки, автомобили, серый асфальт. Вывески на магазинах тоже кажутся Нилу какими-то бесцветными, и он не может понять: это плохое настроение или плохой дизайн. В конце концов, он решает, что последнее, потому что чувствует себя неплохо, даже если десять минут назад он перебирал в голове отрывочные воспоминания о матери.       Мэри часто возникает в его черепушке фоном, осуждающе комментируя все, что Нил делает — он умеет ее игнорировать. В последнее время она все чаще молчит, поэтому вспомнить о ней — даже приятно. Джостен ее не ненавидит все-таки. Иногда, может быть, даже скучает. Очень редко, когда плохие дни перевешивают. Не по побегу, конечно, но по ее решительной уверенности. Мэри была не лучшей матерью, но и худшей Нил ее не считает. Просто — мамой. Которая сохранила ему жизнь вопреки всему. Он ей, в общем-то, благодарен.       Вскоре мир на самом деле начинает расцветать. Сначала Джостен замечает нестройные островки криво подстриженных кустов, затем они проезжают парк, который претендует на звание облагороженного, а после все пространство заполоняют цвета и яркие оттенки, которые проскальзывают и в одежде пешеходов, и в раскрасках становящихся на порядок дороже машин, и в рекламных постерах, увешивающих стены зданий.       Именно так выглядит дорога до дома Ники и близнецов — красочно и живописно, как будто солнце проливает немного желтых акварелей, озаряя все вокруг теплом и надеждой. Да, все-таки, Нил не думает, что у него плохое настроение.       Он поворачивается к Эндрю, любуясь им какое-то время: тот, когда сидит за рулем, выглядит… горячо? Его руки расслабленные, но сильные, взгляд — сосредоточенный. Он внимательно следит за дорогой, но при этом всегда знает, чем Нил рядом с ним занимается. Чувствует, когда тот пялится, — как и сейчас. Эндрю скашивает на Джостена взгляд и слабо выгибает на него бровь, и Нил улыбается сладко: Эндрю такой красивый. Никто из них ничего не комментирует.       Затем Нил выкручивает шею, чтобы изучить бумажный пакет. По его виду нельзя сказать ничего определенного, но Нил знает, что единственный вид борьбы, которой занимается Эндрю (если не считать борьбу с его идиотизмом, но это ведь не на самом деле), — это бои на ножах, которые он практикует с Рене. Один из вариантов, который приходит в голову, — что Миньярд искал себе нового партнера для спарринга, но Нил сразу отметает его, потому что сомневается в том, что Эндрю согласится сражаться с кем-то, кто ему незнаком. Другие разновидности боев тоже не подходят: Эндрю не станет вступать ни с кем в тесный телесный контакт без явной на то необходимости, и у него нет причин начинать заниматься этим сейчас. К тому же, если он хочет попрактиковаться на кулаках, он может попросить Мэтта (хотя тут Нилу кажется, что Эндрю скорее выберет ножи и незнакомца).       В итоге у Джостена остается один вариант, который кажется наиболее логичным: Эндрю что-то купил (судя по пакету), и это что-то — новые лезвия (судя по тому, что он знает о его увлечениях). Довольный своей сообразительностью, он вновь возвращает взгляд на Миньярда, который сидит, лениво удерживая руль одной рукой, а вторую высунув в окно, чтобы ловить пальцами встречный воздух.       — Ты купил ножи? — Нил сразу проверяет догадку, чтобы, если он окажется неправ, продолжить размышления, но Эндрю слегка косится на него и кивает. Нил не уверен, что именно означает взгляд Миньярда: то ли тот удовлетворен его умственными способностями, то ли, наоборот, удивлен. В любом случае, Нил улыбается. — А что не так со старыми?       — Они мои, — сообщает Эндрю.       — Вообще-то, Рене, — фыркает Нил и тут же удивленно моргает. — Она что, попросила их вернуть? Что-то случилось?       В голове у него сразу же яркими вспышками взрываются все ночные кошмары. Нил знает, что Рене способна постоять за себя, и он уверен, что не совершал ничего глупого, что заставило бы Итиро изменить свое решение касательно его свободы и начать устранять дорогих ему людей в качестве прозрачного намека, но по позвоночнику парня все равно прокатывается дрожь. Они разобрались со всем где-то полгода назад, и с тех пор его не покидает липкое чувство затишья перед бурей. Он убеждает себя, что это лишь цепкий страх, который въелся ему под кожу и который не так-то просто вывести, но все равно не может перестать вздрагивать каждый раз, когда слышит какой-нибудь внезапный грохот, напоминающий разрывающийся пулей пистолет.       В газетах до сих пор иногда появляются выдержки из статей о трагичной и преждевременной кончине Рико, решившем вышибить себе мозги.       Нил сглатывает и цепляется ногтями в костяшки, ощущая неровные изгибы кожи. Она саднит, как будто соглашаясь с его мыслями, а красные шрамы, которые за все это время лишь слегка побелели, пузырятся под его пальцами.       — Нил, — вздыхает Эндрю, и Нил хмурится, уставившись на того пустым взглядом. Ему приходится несколько раз моргнуть, прежде чем он замечает протянутую в его сторону руку. — Да или нет?       Джостен кивает и согласно вкладывает свою ладонь в ладонь Эндрю, позволяя ей сжаться чуть крепче, чем обычно. Ему физически необходимо ощутить что-то настоящее и реальное. Конкретное. Теплое. Рука Миньярда вытаскивает его из гудящих мыслей, словно котенка за шкирку.       — Ничего не случилось, — спокойно говорит он. — Ножи не для Рене.       Нил сдавленно кивает и виновато улыбается. Он привык готовиться к худшему. Очевидно, если бы что-то произошло, он бы узнал об этом первым, потому что это что-то наверняка произошло бы с ним. И даже если бы Рене захотела вернуть оружие, это не должно означать, что тут как-то замешан Итиро или что у нее проблемы. А даже и если у нее проблемы, Нил не может трястись над ней — впрочем, как и над каждым Лисом, — потому что это не очень нормально.       Ненормально, как сильно он переживает за этих людей и в какой ужас его вгоняет одно лишь необоснованное предположение, что что-то может пойти не так. Он слишком сильно к ним привязался. Мэри согласно хмыкает где-то в самой глубине подсознания, отдаваяся неслышным эхо.       Нил выдыхает и переводит взгляд на пейзаж за окном, который вдруг оказывается совсем знакомым. Джостен не заметил, но они уже въехали на I-93, ведущую к пригороду, и, кажется, даже миновали «Райские сумерки»: совсем скоро он увидит знакомые улицы и дороги, магазинчики и лавки, очертания дома, силуэт ключа от которого он так часто выводит на ладони, что там, кажется, можно разглядеть след.       — Спасибо, — шепчет Нил, зная, что Эндрю поймет, что он имеет в виду. Тот не отвечает и лишь удобнее переплетает их пальцы, опуская сцепленные руки на подлокотник между их сиденьями: движение до боли знакомое. Может быть, там уже тоже можно разглядеть след, оставленный локтями, но это, конечно, лишь фантазия. Они не так уж часто держатся за руки, но когда держатся, сердце Нила под ребрами сладко ноет.       Он откидывается в кресле и отворачивается к окну, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Осень в этом году вышла исключительно теплой, и плывущие мимо деревья еще только-только начинают сбрасывать листву, медленно окрашиваясь в оранжевые оттенки: зеленых в листве переливается пока ощутимо больше. Нил молчит то ли виновато, то ли сконфуженно. Он не стесняется Эндрю, тот уже видел его во всех возможных состояниях — и вряд ли Нил способен его чем-то удивить. Нет, парень смущен собственной реакцией, потому что так сходить с ума ему… несвойственно, в общем-то. Удары жизни он обычно воспринимает спокойно и стойко — у него было время свыкнуться с мыслью о смерти.       Хотя за последние полтора года он делал много несвойственных ему вещей.       Нил думает, что, возможно, ему стоило меньше вспоминать Мэри, пока он ждал Миньярда в холле дурацкого зала для единоборств.       Когда машина прижимается к знакомой обочине и Эндрю гасит зажигание, они все еще сидят в молчании, которое не кажется тяжелым или удушающим. Эндрю все еще держит его за руку, хотя ладони давно вспотели, а запястья затекли, и Нил благодарен ему за это так сильно, что сердце прошибает ребра. В его груди горит весеннее солнце — несмотря на то что за окном горит октябрь.       — Ну, — бормочет Нил, чтобы сменить тему и избежать обсуждения его резкой вспышки страха, — и для чего ножи?       Эндрю разглядывает его несколько секунд, но Нил продолжает пялиться в окно, как будто там происходит что-то невероятно увлекательное (сосед выгуливает собаку — и она как раз мочится у пожарного гидранта, но это не может выглядеть так уж интересно, как пытается представить Джостен). В итоге пальцы разжимаются, и Нил чувствует, как ладонь Эндрю скользит прочь от его. Он сразу же отпускает и цепляет в замок собственные руки: очевидно, телесного контакта для Миньярда на данный момент достаточно. Нил хмурится, щелкая суставами. Ему не хочется переходить никаких границ.       — Нил, — голос Эндрю, как всегда, спокойный и холодный, но Джостену кажется, что он улавливает в нем слегка раздраженные нотки. Или скептические. Или обеспокоенные. Сложно сказать, потому что дыхание Эндрю никак не меняется, а собака на соседней улице вприпрыжку мчится за белкой, которая оказалась то ли слишком глупой, то ли слишком голодной, если решилась выбраться на такую открытую территорию. Белка улепетывает, скрываясь под ближайшей машиной, и собака лает, пытаясь рыть асфальт у колес, пока ее хозяин безуспешно натягивает поводок.       — Нил, — на этот раз Эндрю уже почти рычит, и Нил все-таки отворачивается от окна, несколько секунд пялясь на свои колени — и только после этого переводя взгляд на Миньярда. От него практически пахнет скептицизмом, и от этого ощущения желудок Нила неприятно сворачивается.       — Ну, ладно, — бормочет он. — Я в порядке.       Эндрю изгибает бровь и, определенно, с большим трудом сдерживает тяжелый вздох. Он сверлит его таким взглядом, под которым Нил начинает плавиться, чувствуя, как кулаки Эндрю чешутся напомнить ему, что повторять «я в порядке» — не лучшая стратегия. Эта мысль заставляет его улыбнуться и немного расслабиться.       — Все правда нормально, — говорит он. — Я просто подумал, что что-то произошло, но ты сам сказал, что все в порядке. Так что и я в порядке.       Скомканное объяснение вряд ли удовлетворяет Миньярда, но он решает его не комментировать. Нил знает, что тот понимает, что он имеет в виду, а его раздражение вызвано беспокойством о самом Ниле. Так что Эндрю просто вылезает из машины, и Джостен слышит, как щелкает замок задней двери, когда тот забирает пакет с клятыми ножами.       Нил выбирается следом и глубоко вдыхает вечерний воздух: пахнет сырой землей и свежестью. Утром шел дождь, и асфальт до сих пор немного влажный. Идеальная погода для пробежки. Сегодня суббота, а это значит, что завтрашняя тренировка по экси начнется чуть позже обычного, и, следовательно, сегодня они тоже могут лечь чуть позже — и эта мысль ускоряет пульс и кровоток. Дышать становится одновременно легче и тяжелее, потому что переживания Нила отпускают окончательно, а разыгрывающаяся с каждым шагом фантазия обжигает легкие.       Эндрю забирает из багажника пакет с ужином и завтраком (сплошные полуфабрикаты назло Кевину и потому что им обоим лень готовить что-то нормальное), и они проходят в дом. Нил сразу направляется в кухню, чтобы заварить кофе, пока Эндрю возится с генераторами, которые они отключают на время своего отсутствия. В последний раз дома хозяйничал Ники — и до Нила доносятся сдавленные ругательства Миньярда касательно умственных способностей кузена.       Нил улыбается, зажигая конфорку.       Хлопает входная дверь, а спустя пару секунд комната заливается светом, потому что Ники никогда не переводит выключатели в режим «off», приводя в качестве аргумента то, что электричество все равно отключается во всем доме. Эндрю сердито топает (на самом деле, он идет как обычно, но Нилу нравится думать, что каждый шаг Миньярда пропитан злостью), пока проверяет комнаты, которыми они не будут пользоваться, чтобы отключить в них свет, и Нил забирает из гостиной пакет с продуктами. К тому моменту, как он заканчивает разбирать его, убрав в холодильник пачку молока и пару упаковок замороженной лазаньи, представляя, что на это сказал бы Кевин, Эндрю присоединяется к нему, и по его лицу сложно прочитать хоть что-то.       Миньярд опускается за стол, взглядом указывая Нилу на соседнее место, и тот послушно садится рядом, отключив кофейник на плите. Только дождавшись, когда Джостен замрет и сосредоточит на нем свое внимание, Эндрю достает бумажный пакет, который принес с собой. Нил нервно сглатывает и прижимает ладони к деревянной столешнице, чтобы не начать чесать пальцы.       Эндрю все еще не объяснил, зачем ему понадобилось менять ножи, что означало «они мои» и почему Нил должен увидеть, как он их распаковывает. И у Джостена есть догадка на этот счет, но она ему так не нравится, что он предпочитает и вовсе о ней не думать.       Ножи перетянуты эластичными бинтами, и, пока Эндрю их медленно разворачивает, Нил наблюдает за отблесками света на лезвиях, которых всего четыре — у самого Миньярда в два раза больше, и он их периодически меняет: для разнообразия. Небольшие — размером с ладонь — и узкие ножи выглядят даже красиво, и Эндрю протягивает один из них Нилу. Тот берет его, осторожно прокручивая рукоять в одной руке и зажимая кончик пальцем другой. Его отражение переворачивается, искаженное угловатой формой металла, и Нил наблюдает, как незнакомое ему лицо улыбается с лезвия немного кривой усмешкой. Сталь достаточно острая, Нил чувствует это пальцем, подушечкой которого упирается в край: если надавить чуть сильнее, то дерма лопнет, как воздушный шар, и багровая капля сползет по холодному лезвию, стирая собой лицо с ухмылкой, так похожей на отцовскую.       Нил хмурится и откладывает нож в сторону, а затем переводит решительный взгляд на Эндрю, который наблюдает за ним, скрестив руки на груди. Они оба молчат, потому что Нил ждет объяснений, а Эндрю ждет вопросов. Такая игра может длиться часами. В конце концов, Джостен признает поражение, потому что молчать у Миньярда всегда получается лучше.       — Зачем они?       — Для тебя, — звучит ровно и слишком просто.       Нил опускает взгляд и кивает. Догадка, в которую он не хотел верить, обретает четкие контуры в виде острия стали и смотрит на него лицом Лолы. Парень морщится, отгоняя образ, и чувствует, как глотку что-то неуловимо сдавливает. Он спрашивает:       — Почему? — и это звучит внезапно осипше и глухо.       — Потому что ты имеешь дебильную привычку влипать в неприятности и рисковать своей жизнью. Потому что традиционно раз в полгода с тобой происходит какое-то дерьмо. Потому что твоя жизнь зависит от экси и Итиро Мориямы. И потому что я не всегда буду рядом.       «О, — проносится в мыслях Нила. — О». Эндрю определенно об этом много думал, если с ходу называет столько причин. И это должно быть приятно, потому что означает, что как минимум какую-то часть времени Миньярд проводит в размышлениях о Джостене и его безопасности, но Нил чувствует лишь, как капля холодного пота медленно скользит по его позвоночнику.       Он не испытывает отвращения перед ножами. Он чувствует себя вполне комфортно, зная, сколько лезвий спрятано под повязками Эндрю, и даже когда тот их достает, Нил чувствует себя нормально. Он не боится орудовать ножом на кухне, его не бросает в оторопь при виде отблесков металла, но…       Он и так выглядит, как отец. Он не хочет становиться похожим на него еще больше.       Кажется, это просто неудачная шутка. Эндрю не может на самом деле предполагать, что это хоть сколько-нибудь заинтересует Нила. Такая блядская идея просто не может прийти ему в голову — не после того, как они провели тринадцать часов в допросной комнате балтиморского подразделения ФБР, где Нил выхаркивал грязные подробности о преступной деятельности Мясника.       Эндрю не может быть таким жестоким.       Нил поднимает на него взгляд, и ему кажется, что в его глазах сейчас наверняка клубится жгучая тьма, потому что он чувствует себя по-настоящему разозленным, что происходит довольно редко — и, в основном, на поле. Эндрю сохраняет непроницаемое выражение, а его лицо такое каменное, что Нилу становится холодно.       Это не шутка.       Он резко поднимается с места, и стул за его спиной с грохотом падает на пол, но он игнорирует его, прожигая Миньярда взглядом, под которым обычно даже Джек тушуется. Нил чувствует себя… преданным. И это больно. По-настоящему. Гораздо больнее, чем ощущение автомобильного прикуривателя на лице, гораздо больнее, чем Рождество в Эверморе, которое Нил до сих пор не может толком вспомнить.       Эндрю смотрит на него спокойно и безразлично. Он должен был знать, как Нил воспримет это предложение. Он знает его как облупленного, он знает его лучше него самого. И все равно это предлагает с этим своим прекрасным блядским каменным лицом, от которого внутренности Джостена сжимаются и кровоточат.       Нил прикусывает щеку, ощущая на языке металлический привкус, и отворачивается, потому что смотреть на Эндрю невыносимо и больно. Как будто он уже воткнул в него все свои лезвия — в самое сердце, по рукоять, в упор, прокрутив несколько раз для надежности. Джостен прикрывает глаза и старается глубоко дышать, считая про себя, но легче не становится, даже когда он доходит до тридцати. Нил чувствует, как скупые слезы обжигают щеки. Ему это просто мерещится.       — Нил, — Эндрю зовет его, но тот не откликается. Он пытается это осмыслить, но мысли не складываются, как в дурацкой головоломке.       — Нил, — Эндрю зовет его, и тот слышит, как скрипят ножки отодвигаемого стула — и предупредительно вскидывает руку, потому что сейчас его на самом деле, блядь, лучше не трогать. Он готов произнести «нет».       Эндрю останавливается за его спиной, сохраняя между ними свободное пространство в несколько дюймов, и Нил ощущает его взгляд на своем затылке, лопатках, плечах, по всему телу. Он кожей ощущает его дыхание, но он не может повернуться. Он не хочет поворачиваться, не хочет смотреть ему в глаза, не хочет его слушать.       Эндрю обещал, что Нил похоронил Натаниэля в Балтиморе. Зачем он пытается выкопать его обратно?       — Абрам, — тихо произносит Эндрю, и Нил вздрагивает. Голос Миньярда впервые наполнен какими-то красками: мрачными и тяжелыми. Джостен вдруг понимает, что это боль. Такая же, как у него. Он сжимается, ссутуливая спину, и скрипит зубами. Его рвет на части, потому что слышать блядскую боль в голосе Эндрю еще хуже, чем ощущать ее в своем теле, но он не может пошевелиться. Миньярд продолжает говорить, и его дыхание щекочет затылок Нила, пока тот стоит, прикрыв глаза и стараясь не дать своим легким схлопнуться. — Я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, как это выглядит. Но ты не станешь таким, как он. Ты все еще Нил Абрам Джостен. И ты им останешься. Но я хочу…       Он поднимает руку, и она застывает у плеча Нила, потому что он продолжает молчать. И он знает, что Эндрю к нему не прикоснется, пока он не скажет «да» — как и то, что Эндрю знает, что он знает. Он не говорит «нет», но сохраняет висящую между ними тишину — и рука Эндрю продолжает висеть напротив его плеча, обжигая теплом даже сквозь пространство.       — Я хочу, чтобы ты мог защитить себя, когда меня не будет рядом, — голос Миньярда не дрожит, но Нилу все равно кажется, что его сердце разлетается на тысячи ошметков. — И я могу дать тебе только это.       Нил жмурится так сильно, что под веками расползаются цветные пятна. Он весь состоит из боли, а его легкие отказывают. Ему кажется, из глаз у него текут кровавые слезы, потому что Эндрю за его спиной тоже больно, и он слышит это в его голосе. Он понимает, что тот имеет в виду, но сейчас его переполняет столько эмоций, что крышу сносит. Его душит детская обида и злость на самого себя за то, что он так по-идиотски реагирует. Он понимает, что Эндрю не шутит, и его такая искренняя откровенность и выражение чувств полосуют душу Нила сраными ножами. Он не дышит.       Господи. Это ненормально — так реагировать. Нил головой понимает. Он знает это. Знает, что Эндрю не пытается навредить, не пытается принудить. Он просто… заботится. Так, как умеет — он сам сказал это только что. И все же…       Между ними висит изнурительное и кровоточащее молчание. Нил прячет лицо в ладонях, потому что это слишком тяжело. Эмоции ему не подчиняются. Это глупо. Нилу нужно выдохнуть. Или вдохнуть, тут как посмотреть. У него же было хорошее настроение. Почему он так реагирует?       Нил думает, что, возможно, ему стоило меньше вспоминать Мэри, пока он ждал Миньярда в холле дурацкого зала для единоборств.       Они стоят так бесконечную вечность — и она растекается между ними, обволакивая тела липкой тишиной и глубоким дыханием. Ладонь Эндрю все так же находится у плеча Нила — и у него наверняка уже затекла рука, но он ее не опускает, выражая все то тепло, что разрывает его собственные ребра, простым жестом. Он удерживает его.       Он удерживает Нила.       Джостен медленно выдыхает и разворачивается. Он ловит взгляд Эндрю всего на секунду — и в его глазах плещется такая тьма, что Нил чувствует, как его желудок скручивается в рвотном позыве. Затем он аккуратно обходит его, опустив голову, и шепчет:       — Я хочу на пробежку.       Ему нужно привести мысли в порядок. Нужно выбросить из головы и Мэри, и Мясника, и блядскую раковину в обгаженном сортире заправки. Прежде чем он что-то ответит, что-то скажет — ему нужно подумать.       Эндрю ничего не говорит, отступая, и Нил идет прочь, не оглядываясь, потому что взгляд Миньярда и так прожигает ему лопатки, въедаясь под кожу. Он покидает дом молча и сразу же срывается на бег, а Эндрю опускает руку, лишь когда хлопает входная дверь.       Нил бежит, не разбирая дороги. Он доверяет своим ногам и мышечной памяти, которым лучше него известны все маршруты этого пригорода. Он бежит, не жалея сил, и несется настолько далеко, насколько может. И с каждым шагом он ощущает, как невидимая струна натягивается все сильнее, как блядская резинка, растягивая пространство между ним и домом, и его сердце рвется обратно, готовое подчиниться этому натяжению. Но Нил не останавливается.       Он пробегает дворы, постепенно закрывающиеся магазины, аптеки, переулки — и машинально повторяет маршрут, даже не соображая, где находится. Каждое соприкосновение кроссовок с асфальтом ощущается как выстрел. Он моргает — и перед глазами встает смеющееся лицо Лолы, объясняющей, как правильно держать рукоять, пока она вонзает лезвие в чье-то тело. Он моргает — и перед глазами встает залитое кровью лицо отца, и его губы растянуты в сумасшедшей и кровожадной усмешке, пока он потрошит чье-то тело. Он моргает — и перед глазами встает его собственное лицо: пронзительные голубые глаза, лохматые каштановые с темной рыжиной волосы, кривая ухмылка. И он проворачивает лезвие, ощущая на пальцах горячую и липкую кровь.       Но в его ушах стоит голос Эндрю: тихий, спокойный, заземляющий. Переполненный пониманием и болью. Руки Эндрю сжимаются на его плечах, его губы касаются его шеи, и он повторяет и повторяет, и его голос сливается с пульсом Нила, разгоняя по телу огонь: «Я хочу, чтобы ты мог защитить себя, когда меня не будет рядом».       Мэри молчит.       Нил думает. Может быть, слишком много, но сейчас это кажется необходимым. Он чувствует перекаты мышц в голенях и то, как напрягаются четырехглавые в бедрах. Он — в настоящем, его отец мертв, а ножи — это просто лезвия. Он умеет ими пользоваться. Не так хорошо, как Эндрю или Рене, но он знает, как держать рукоять и куда целиться. Ножи — это оружие.       Они про защиту, а не про нападение.       «Я хочу, чтобы ты мог защитить себя, когда меня не будет рядом».       Нил бежит, пока не начинает задыхаться, но боль все равно не отпускает. Следом за ним разгораются уличные фонари, потревоженные движением, а потом медленно гаснут, словно отсчитывают шаги до последнего удара сердца.       Нил считает себя привычным к боли, потому что она является неоспоримой константой в его жизни. Он привык слышать рокот Тихого океана по ночам и отряхивать ладони от иллюзорного песка, жестко оттирать руки от фантомной крови, пропитывающей тело, принимать удары и терпеть. Но это — что-то новое. Эта боль расползается в нем ядовитой смесью разумного и бессознательного. Он понимает, что имеет в виду Эндрю. Но ему безумно не хочется его понимать — впервые в жизни.       Самое смешное здесь то, что Эндрю ведь даже не настаивает. Все, что он сделал — купил лезвия. Он дает Нилу выбор, а Нил его даже не слушает. Это иррационально. Он не выслушал ничего, кроме болезненного предложения, и отреагировал остро. Как будто его заточили заранее, как будто он сам — эти лезвия.       Это глупо, Нил понимает это. Он бежит уже куда размереннее, и стопы мягко выгибаются, когда колени поднимаются и опускаются.       Нил останавливается, только когда замечает, что оказался уже где-то очень далеко, и вечер давно превратился в ночь, но это нормально: в октябре темнеет довольно рано. Вокруг — такие же дома, как и в любом пригороде: аккуратные и ухоженные. Газоны засеяны сочной зеленой травой и одинаково подстрижены, автомобили на стоянках — новенькие и чистые, занавески в окнах — выглаженные и свежие.       Нил оглядывается, пытаясь опознать, где находится, и когда его взгляд наталкивается на бледно-голубые стены одного из коттеджей, его глотка сжимается, а легкие встречаются с желудком. Дом — очень похожий на обитель Лютера и Марии Хэммик — обрушивается на него, как лавина, и на несколько мгновений ему кажется, что он действительно погребен под обломками. Нил часто дышит, вырываясь из иллюзорного образа, и сглатывает.       Воспоминания в нем загораются, как уличные фонари: медленно и поочередно. И Нил, наконец, понимает Эндрю по-настоящему.       «Я хочу, чтобы ты мог защитить себя, когда меня не будет рядом», — это про защиту, а не про нападение.       Нил больше не может злиться.       Он сжимает зубы и скрипит челюстью, разворачиваясь назад. И бежит снова, но на этот раз его мысли куда спокойнее. Они не накатывают волнами, а медленно расползаются по телу, и у него есть вся вечность, чтобы разобраться со своей болью. Движения — не хаотичные, а маршрут уже вполне осознанный, и Нил понимает, что имел в виду Эндрю. Он готов его выслушать.       Джостен, убежавший дальше, чем предполагал, возвращается глубокой ночью, провожаемый стрекотом цикад. Воздух все такой же свежий и влажный, и осенняя прохлада приятно остужает тело. Нил аккуратно проходит в дом, стараясь не слишком шуметь, и, не включая свет, сразу отправляется в душ, потому что пропотел так сильно, что это может обернуться простудой (и Кевин ему этого не простит). Нил отмокает недолго, скорее из необходимости, чем из желания смыть с себя что-то, потому что чувствует себя слишком вымотанным.       Когда он выходит из ванной, закутавшись в полотенце, то растерянно замирает. Вся его запасная одежда хранится в спальне Эндрю, и Нил не знает, спит тот или нет. Он приближается к его комнате и стоит перед дверью несколько минут, не решаясь войти. Не потому, что не хочет видеть Миньярда, а потому, что знает, как чутко тот спит и каким пугающим может быть внезапное ночное вторжение в кажущуюся безопасной обитель.       Ему хочется сказать Эндрю, что он понимает, не злится, что он в порядке, но это может потерпеть до утра. Потому что, возможно, что-то все еще не в порядке, и Нилу нужно больше времени, чтобы на самом деле обдумать его предложение — взвешенно и рационально. Но он уже может рассуждать здраво, и это — главное.       Нил некоторое время размышляет над тем, чтобы одолжить что-то у Ники, порывшись в его шкафу, но в итоге отметает эту идею — потому что если Хэммик узнает, то наверняка сочтет это достойным предлогом отправиться за новыми шмотками, — и уже аккуратно отворачивается, чтобы просто уйти спать на диване завернувшимся в полотенце, когда дверь открывается.       Эндрю окидывает его холодным взглядом и кивает подбородком внутрь, приглашая войти. Нил натягивает полотенце на плечи и выдыхает. Он, вообще-то, чувствует облегчение. От Эндрю пахнет сигаретами, он одет в то же, что было на нем вечером, а в комнате стоит настоящий смог — и не похоже, что он вообще ложился, но Нил чувствует облегчение от того, что Эндрю его дождался. Впрочем, все равно виновато опускает голову, ощущая, что опять сделал что-то идиотское и заставил Миньярда ненавидеть его еще больше.       Он молча проходит к комоду и медленно выгребает свои вещи, пока Эндрю открывает окно, чтобы проветрить. Он наблюдает, как Нил одевается, сидя на подоконнике, и тот чувствует, как к нему снова подкатывается тошнота. Он совсем не так представлял себе этот вечер.       Господи.       У них никогда ничего не выходит нормально, да? С другой стороны, Эндрю должен был знать, как Нил отреагирует. Почему «должен»? Нил сам не знал. Он не может перекладывать на плечи Миньярда ответственность. Его эмоции — это его эмоции.       Ему нужно на терапию. Нил отрицает эту идею.       Свет погашен, но тусклого сияния луны, льющегося в окно, хватает на то, чтобы натянуть белье и футболку. К тому же, Нил и так знает расположение всех вещей в комнате, он может одеться даже с закрытыми глазами. Но в темноте легче отводить виноватый взгляд, разглядывая непроницаемое лицо Эндрю исподтишка, и Нил рад, что электричество отключено.       Ему, в общем-то, стыдно. За то, что Эндрю все еще не переоделся, прокурил комнату и не лег. За то, что Нил позволил горячим эмоциям вскружить ему голову вместо того, чтобы прибегнуть к рационализации.       В конце концов, причины смотреть куда угодно, кроме как на Миньярда, заканчиваются, и Джостен открыто поворачивается к нему, нервно сцепив руки в замок. Он смотрит на Эндрю целую вечность, плавясь под его ответным взглядом, прежде чем решается выдохнуть:       — Прости, — он извиняется за то, что сбежал. Эндрю понимает это. Убегать у Нила в крови — и за это Миньярд ненавидит его особенно. Нил обещал так не делать, и он старается держать обещание, но. Он это сделал сегодня — и это не совсем правильно.       У него не было для это никакого рационального повода. Нил в состоянии сам себя анализировать. Ему просто нужно чуть больше времени.       Эндрю изгибает бровь, и Нил качает головой, в пару движений вкладывая все свои размышления. Он может винить себя за свое тупое поведение и свой блядский характер, но он знает, что Миньярд никогда не предложил бы сделать ничего, что могло бы ему навредить — и не может винить его за это. Он знает, что Эндрю заботится. И ему стыдно за то, что он позволил себе усомниться в этом. Ему стыдно за истерику и молчание, и блядское непроизнесенное «нет».       Нил кивает на кровать и спрашивает:       — Можно?       Эндрю пожимает плечами, затем — кивает, и Нил нервно переминается с ноги на ногу. Стоит еще некоторое время, не решаясь сделать шаг, пока не слышит тяжелое:       — Да, Нил, — и голос Эндрю звучит спокойно и привычно.       Джостен кивает и заползает под одеяло, повернувшись лицом к Эндрю, который продолжает сидеть на подоконнике и вглядываться в ночную тьму, которая отражается в его глазах. Нил злится на себя так сильно, что у него начинают дрожать руки. Он ненавидит себя за то, что причинил Эндрю боль, хотя это немного глупо. Эндрю — не святой, и, в конце концов, именно его предложение спровоцировало тупую бурю. Они оба — не то чтобы образцы осознанности. Нет смысла обвинять кого бы то ни было.       Некоторое время Нил ждет, а потом тихо зовет:       — Ты ляжешь?       Миньярд не смотрит на него, когда поднимается. Он переодевается так же медленно, как и Нил, меняя уличную футболку на домашнюю и снимая джинсы с повязками. Нил наблюдает, как под тканью то открываются, то скрываются шрамы, и ощущает на своем теле собственные. У Эндрю их, может быть, даже больше, чем у самого Нила, если считать каждый порез в отдельности. Эндрю прячет их по всему телу.       У него есть шрамы на бедрах, но их практически не видно, потому что основная их часть прикрыта боксерами. Нил знает о них, но никогда не спрашивает. Внутренняя поверхность бедер Эндрю — полотно, изувеченное порезами. Нил может это понять. Может представить, как тот срывался, испытывая потребность очиститься, срезать кожу. В конце концов, и сам Нил пытался отрезать себе лицо, когда Рико вытатуировал на нем четверку. Но он тогда хотел избавиться от клейма, а не от воспоминаний о том, как его ему наносили.       Эндрю не может избавиться от того, что помнит, порезами. Он может лишь перекрыть ощущение чужих рук там, где больнее всего, новой болью — подконтрольной и выверенной. Спрятать под ними правду.       У него есть шрамы на животе — их Нил видит, но их немного. Все они тянутся почти незаметными белыми линиями ниже пупка, прикрытые светлым пухом. Там, где его касались, там, где он говорил «нет», но его не слушали. Нилу больно. Он сглатывает и отворачивается, чтобы не пялиться.       Но все, что он видел — у него в голове. Он знает многое. Эндрю носит боксеры с высокой посадкой, скрывая непредназначенное для чужих глаз, пряча то, где было больнее всего. Шрамы на запястьях — немая мольба о помощи. Шрамы на бедрах — панихида по утраченной независимости.       Шрамы Эндрю — это его оружие. Такое же, как ножи, только защиты другого рода. От себя самого — и от коллекции воспоминаний, собранных в голове, как в сраном фотоальбоме.       Когда Эндрю опускается на кровать, прижимаясь спиной к стене и закутываясь в отдельное одеяло, Нил поворачивается к нему, ощущая, как прогибается матрас под весом знакомого тела — и как его сердце сжимается болезненно и отчаянно при мысли о том, сколько раз Эндрю брал в руки лезвия бритвы, пока не заменил их ножами.       На его теле нет свежих шрамов, все существующие — поблекшие воспоминания.       Нил не знает, какой из них был первым, а какой — последним, но он понимает отчетливо, почему Эндрю предложил ему ножи. Ему хочется выть. Хочется закутать Эндрю в объятия и спрятать, обняв и шепнув на ухо, что он никуда не денется. Что не убежит больше, что будет рядом. Хочется подарить столько касаний, чтобы все прочие стерлись из памяти. Отфильтровались и отсеялись так глубоко, чтобы никогда не всплывать. Нил не знает, как работает память Миньярда, но он хочет наполнить ее уверенностью и искренностью. Доверием и согласием, теплом и светом.       Ему нужно для этого разрешение. Без него все его желания бессмысленны.       Лунный свет отражается смутными отблесками в глазах Эндрю, и Нил вглядывается в них впервые за вечер, оказавшись с Миньярдом так близко лицом к лицу. В них — океан эмоций и невысказанных слов, и они болезненно клубятся, с ревом взрываясь гнетущими мыслями. Двое лежат друг напротив друга, заплетаясь в вечность, и Эндрю так же пронзительно вглядывается в глаза Нила, пока они растворяются в бесконечности. Джостен не знает, что Миньярд видит на его лице, но ему отчаянно хочется ощутить его тепло и прикосновение руки, которой он не сказал «да».       Ему хочется сказать «да» сейчас.       — Эндрю, — шепчет Нил. — Я хочу уткнуться лицом в твою грудь. Да или нет?       Адамово яблоко на шее Миньярда подпрыгивает, когда он сглатывает, и Нилу кажется, что его дыхание на секунду сбивается. Проходит несколько минут, в течение которых Джостен терпеливо ждет, продолжая разглядывать выражение Эндрю, готовый принять отказ. Он нуждается в возможности подарить Эндрю обещанную надежность. Ему хочется сделать много. Это не означает, что он это может.       В конце концов, Эндрю нервно облизывает губы и так же тихо шепчет:       — Да.       А затем медленно откидывает одеяло, сбрасывая очередную негласную броню, и Нил аккуратно подползает ближе.       — Я могу убрать свое одеяло?       — Да.       Нил прижимается к нему, на самом деле пряча лицо на груди Эндрю и вдыхая запах его тела, пахнущего потом и сигаретами (и немного — гелем для душа с шоколадной отдушкой), и Эндрю опускает свое одеяло, накрывая их общим покровом. Нил лежит, свернувшись калачиком, и ему кажется, что они оказываются отгороженными от всего мира в своей маленькой крепости, куда нет доступа ссорам, страхам и проблемам. Ему кажется, он может услышать мерный стук сердца — то ли своего собственного, то ли миньярдовского. Они вдвоем — и это так замечательно, что по телу Нилу проходит дрожь. Из него рвется наружу доверие, теплое и осязаемое.       Спор о ножах кажется далеким и бессмысленным, когда смысл слов Эндрю доходит полностью. И он такой неправильный. Потому что Нил понимает его. Это не только «Я хочу, чтобы ты мог защитить себя, когда меня не будет рядом». Это еще и «Я могу дать тебе только это». Нил чувствует, как глаза увлажняются. Он часто дышит, успокаивая щемящую ребра нежность, и прижимает ладони к груди, потому что ему хочется вцепиться в футболку Эндрю и никогда его не отпускать, но это уже будет перебором: Нил и так чувствует, как намокла ткань под его глазами.       Ему нужно сказать Эндрю, что тот может дать ему — и дает, постоянно и непрерывно, каждый божий день, каждый вздох и прикосновение, — гораздо больше, чем блядские лезвия.       Эндрю выдыхает ему в волосы, и Нил чувствует, как напрягается его тело. Он замирает, перестает дышать и готовится отодвинуться, но Эндрю вдруг вместо просьбы отстраниться произносит:       — Я тебя обниму. Да или нет?       И Нил рассыпается. Все мысли в его голове, все воспоминания о Мэри и Мяснике с визгом тормозят и сталкиваются с грохотом, разлетаясь на осколки в виде «да-да-да», потому что Эндрю тоже хочет укутать его в объятия. Потому что прямо сейчас и здесь он дает Нилу то, в чем он отчаянно нуждается.       Эндрю — это благословение.       — Да, — выдыхает Нил на самом кончике языка, и рука Эндрю мягко опускается на него, притягивая ближе. Между ними почти не остается расстояния, и ладони Нила упираются в грудь Миньярда, когда тот мягко просовывает вторую руку ему под голову и обволакивает его со всех сторон. Время останавливается, и Джостен жалеет, что не обладает эйдетической памятью, потому что этот момент он хочет запомнить до последнего вздоха: это первый раз, когда Эндрю его обнимает, и это в тысячи раз интимнее, чем весь секс, который у них был. Эндрю его обнимает, и Нил растекается в его руках, ощущая себя так спокойно и так на своем месте, как никогда прежде.       Эндрю не верит в прощение, но в его касаниях сквозит такое искреннее «извини», что о него можно порезаться. Они оба напортачили. Нилу нужно сказать так много. У него нет ни одного слова в глотке, только руки Эндрю вокруг него. Это он наполняет Нила уверенностью и искренностью, доверием и согласием, теплом и светом. В его груди пульсирует солнце.       — Дыши, Нил, — напоминает Эндрю, и это — практически невозможно, потому что в легких Нила вместо кислорода плещется имя Эндрю. — Все нормально?       Нил глубоко втягивает воздух. Он может найти слова. Может дать то немногое, что в нем сияет, когда он чувствует широкие ладони на своих лопатках.       — Эндрю, — шепчет он вместо ответа, продолжая вдыхать запах крепкого тела, размазывая в себе ощущение близости, — никогда не говори, что не можешь дать мне ничего, кроме ножей. Ты уже даешь мне все, о чем я никогда и не мечтал, и даже больше, и я так чертовски благодарен тебе за это, — он хочет завернуть все свои чувства в огромный ком и обрушить его на Эндрю, чтобы тот каждой клеточкой тела прочувствовал, насколько Нилу рядом с ним спокойно и комфортно, насколько сильно сердце в его груди трепещется. — На самом деле, ты даешь мне все.       Эндрю не отвечает, но его руки вокруг Нила напрягаются, и это похоже на то же отчаянное желание не отпускать, которое горит и в самом Джостене. Быть ближе и крепче. Наполнить друг друга прикосновениями. Нил аккуратно отрывает голову от груди Миньярда и поднимает ее, чтобы заглянуть ему в глаза. Челюсть Эндрю напряжена и сжата, и Нил вытягивает руку, медленно приближая ее к его лицу, чтобы у того была возможность отказаться. Он ничего не говорит, и Нил мягко касается его щеки, наполняя движение всей возможной нежностью, на которую он способен.       — Не надо приуменьшать то, что ты делаешь, — не существует слов, которыми он мог бы передать свою преданность. Он может только извиниться еще раз, потому что ножи — это про защиту, а не про нападение. — Прости, что я сбежал. Это было глупо, — он еще раз глубоко вдыхает и дает новое обещание: — Я не говорю «нет». Я подумаю над твоим предложением.       И это — правда, которую Нилу нужно было сказать с самого начала. Это — искренность, звенящая в переливах ветра, задувающего в приоткрытую форточку. Эндрю сглатывает и отвечает так тихо, что его слова можно спутать с дыханием:       — Я так тебя ненавижу, ты даже не представляешь, — и в его голосе — низком, глубоком, вибрирующем, — то же самое. Все, что чувствует Нил, они разделяют вместе. Желание не отпускать, желание коснуться друг друга, желание довериться.       Они переполнены — они заботятся друг о друге.       — Я знаю, — улыбается Нил — сладко-сладко, и брови Эндрю вздрагивают, едва уловимо складываясь домиком, когда он следит за его губами. — Я хочу тебя поцеловать. Да или нет?       — Да, — потому что так они чувствуют. Потому что так они наполняются жизнью. Ни один из шрамов не залечит рану, пульсирующую мерзко и горько, не зашьет пустоту, мрачную и бездонную. Но Нил — он может это сделать. Он может быть с Эндрю так близко, чтобы тот никогда не подумал, что он убегает.       Нил тянется к нему, ощущая на себе его руки, не размыкающие объятий, подтягивающие его повыше, чтобы от груди до лица — и перемешать сбивчивые вздохи. Когда их губы встречаются, в них сквозит столько нежности, что дыхание перехватывает. Губы Эндрю мягкие как никогда, и Нил стонет в них, потому что сдержать все переполняющие его чувства не представляется возможным.       Руки Эндрю согревают. Нил чувствует напряжение бицепсов вокруг него и то, как пальцы Эндрю скользят вдоль позвоночника, чувствует грудью, как тот напрягается, словно тугая пружина, и притягивает его еще ближе. Нил свободной рукой хватается за его плечо, обвивая рельеф сильных мышц, чтобы не навалиться всем телом, а вторую мягко держит на скуле, ощущая ладонью бархат теплой кожи, и Эндрю Нила практически на весу удерживает, когда его руки перемещаются ему на талию, и тот находит опору в перекатах дельты, перетекающей в трапецию.       Внизу живота становится жарко и тянет вязко и липко, и Нил углубляет поцелуй. Ему хочется показать Эндрю, насколько тот ему дорог, но он не находит никаких подходящих слов, поэтому просто позволяет своему языку столкнуться с языком Миньярда, а руке скользнуть в его волосы, мягко касаясь кожи головы. Он не сжимает кулак, не перебирает пальцами и не давит, хотя ему хочется притянуть Эндрю так близко, чтобы слиться с ним в одно целое. Но он просто оставляет ладонь на его затылке, наслаждаясь тем, как губы Миньярда постепенно из мягких становятся властными, а его дыхание сбивается. Нил упирается в матрас бедром так сильно, что получается почти всем тазом, и отчаянно сопротивляется желанию закинуть ногу на Эндрю. Они вдвоем сейчас — переплетение единого целого настолько, насколько это возможно в обоюдном желании соблюсти границы.       Когда воздух в легких заканчивается, Нил отрывается от Эндрю, и тот льнет за ним, вытягивая шею и подаваясь лицом вперед, чтобы разделить общий вздох. Нил улыбается так счастливо, прижимаясь лбом к его лбу, что, кажется, эту улыбку Эндрю чувствует всем телом. Это то, что они делают друг с другом, когда все вокруг окрашивается мрачными и унылыми тонами, как в несчастном гетто Колумбии: наполняют друг друга прикосновениями, под которыми кожа распускается, наполняясь цветом и светом, и становится донельзя чувствительной.       Самое изумительное в этом то, что они могут это делать.       Конечно, бывают такие дни, когда Эндрю не терпит прикосновений. Когда даже присутствие в одной комнате вместе с ним чревато. Когда его воспоминания становятся оглушительными, превращаясь с нестройное слайд-шоу, и даже Нил кажется врагом.       Бывают такие дни, когда самому Нилу хочется забиться в темный и неприглядный угол, чтобы не чувствовать на себе ничей взгляд, когда даже взгляд Эндрю кажется слишком внимательным и изучающим, когда он проникает под кожу больно и неистово, когда все, чем Нил является — паранойя.       Но они касаются друг друга — и таких дней все меньше и меньше. Не то чтобы в экспоненциальной прогрессии, и даже не в арифметической, но. Сейчас они могут это делать. Когда дни кажутся бесконечно пустыми, они могут наполнять их друг другом. Когда кажется, что все вокруг рушится, они могут держаться друг за друга. Когда кажется, что никому рядом нельзя поверить, они могут доверять друг другу.       И это — великолепно.       Эндрю не пугает тьма Нила, которая иногда прорывается из него наружу. Не пугает кривая усмешка Натана и холодный, яростный взгляд, которым загораются его глаза, когда репортеры говорят о Рико и Натаниэле. Не пугает, что иногда Нил может вспомнить, как правильно свежевать человека, и что в нем в принципе есть это знание. Не пугает кровь на его руках и готовность убить, если понадобится.       Нила не пугает то, что иногда Эндрю достает свои лезвия. Не пугает, как он их натачивает, как метает ножи в доску для дартса, подвешенную возле двери в его комнате. Не пугает, когда Эндрю требует уединения и погружается в себя настолько, что даже разговаривать отказывается. Не пугает кровь на его руках и готовность убить, если понадобится.       Это у них на двоих — общее.       Любой страх, который они испытывают, связан не с обволакивающим ужасом, а с оглушающим беспокойством одного за другого. Они — не демоны и не монстры. Они — Эндрю и Нил, и сейчас им отчаянно требуется подтвердить это, наполнив друг друга жизнью, заставив каждой клеточкой тела чувствовать происходящее — до дрожи, до хруста, на субатомном уровне.       Это — настоящий животный голод, спровоцированный горячими касаниями.       Нил улыбается и дотрагивается кончиком носа до носа Эндрю. Тот выдыхает ему в рот и покрывается гусиной кожей: Нил чувствует это в тех местах, где они соприкасаются. Он смотрит Эндрю в глаза, которые блестят ярко и страждуще, — и также чувствует, как эрекция Миньярда упирается в его бедро.       Это — живая жажда по горячим касаниям, которые они могут разделить друг с другом здесь и сейчас, потому что никто из них не убегает, — и они оба это чувствуют. Это — всплеск тактильного голода.       Нил отвечает еще до того, как Эндрю задает вопрос, давая полное и абсолютное согласие на все, что может произойти:       — Да, Эндрю.       Потому что они оба живы. Потому что демоны внутри них молчат. Потому что Нил — не Натан, а Эндрю не утянут в омут призраками прошлого. Потому что они могут касаться друг друга, напоминая о том, что из этого настоящее и реальное, а что — безмолвные отголоски минувшего, не имеющего над ними больше никакой власти.       Эндрю изгибает бровь и, несмотря на то что его дыхание сбивается, а в голосе появляется бархатистая хрипотца, которая служит отличным ориентиром для Нила в распознавании его желания, произносит:       — Нам нужно поспать. Завтра тренировка.       И это бессмысленно и не имеет значения, потому что Эндрю на экси насрать, и все, о чем он заботится — это о Ниле. И Нил шепчет:       — Нахуй экси, — потому что оно в контексте происходящего тоже бессмысленно. Гораздо важнее — руки Миньярда на его теле, оставляющие раскаленные отпечатки до самой души, и то, как они друг в друге нуждаются.       Эти слова заставляют Эндрю практически с рыком притянуть Нила обратно. Его ладони скользят по его бокам, забираясь под футболку, и сжимаются на талии, вонзаясь в плоть до побелевших следов, а губы касаются губ Нила отчаянно и ненасытно. У Нила не остается ни шанса не давить на предплечье Миньярда, зажатое его телом, хотя он очень старается, одним локтем удерживая всего себя от падения.       А упасть очень хочется.       Эндрю дышит в его рот, языком продавливая мягкую кожу, и поворачивает голову, скользя дальше. Жмется губами к щеке, следуя линии рваного шрама, покусывает мелко, опускаясь к подбородку, посасывает, смакуя на языке, и мягко прихватывает зубами участок под углом челюсти — у самого уха. Нил дрожит и бормочет что-то несвязное, растворяясь под такими касаниями, крепко держится за плечо Эндрю там, куда дотягивается, чтобы не навалиться на него, и всем нутром ощущает ноющее напряжение.             — Повтори, — тихо говорит Эндрю, щекоча ухо дыханием, и его голос отдается в висках вибрирующей дразнящей сладостью — тягучей, как карамель.       — Нахуй экси? — бездумно выдает Нил последнее, что говорил осмысленно, ощущая, как по телу бегут мурашки вслед за точками, которых касается Эндрю, когда пальцы Миньярда скользят по его животу, — и мысли разбегаются в голове, теряя всякие очертания.       — Это можешь повторять почаще, — кажется, Эндрю усмехается, судя по тому, как его губы изгибаются на коже, но Нил в этом не уверен, потому что его зубы оставляют болезненно-приятные следы на его шее и подбородке, а сердце плавится, заливаясь в легкие. — Да или нет?       — Да-да-да-да-да, — Джостен отбивает скороговоркой, потому что он готов повторить это тысячи раз — столько, сколько потребуется, — лишь бы ощущать Эндрю каждой клеточкой своего тела.       Затем — Эндрю его отпускает и толкает на спину, перехватывая инициативу полностью, избавляя от необходимости удерживать себя в неестественной позе. Приникает сбоку, упираясь локтем освободившейся руки в матрас, а второй скользя по торсу Нила вверх-ввер-вверх, одними ногтями возбуждая дрожащие нервные окончания. Припадает к шее, оставляя очередной невесомый укус на тонкой коже, едва ощутимо оттягивая ее зубами, утыкается носом в изгиб плеча. Нил покрывается мурашками, когда Эндрю, едва касаясь, носом прослеживает линию яремной вены, пока его свободная рука пальцами невесомо дразнит твердеющий сосок.       К шее Нила у Эндрю особое отношение, потому что Нил дрожит под ним точно так же, как и сам Эндрю, когда Нил до него добирается. Это запутанная система, в которой оба наслаждаются не столько ощущениями того, как приятны чужие касания, а ощущением того, как эти касания приятны друг другу. Цель их взаимодействия: сделать так, чтобы другому нравилось — и это нравится им обоим.       Нил поворачивает голову, наощупь находя рот Эндрю, следуя губами по коже везде, куда дотягивается: в полумраке комнаты толком не разобрать чужих очертаний, но Джостен наизусть знает, где его ожидают. Они целуются долго и плавяще, и Нил вновь зарывается пятерней в волосы Эндрю, массируя пальцами корни волос, пока рука Эндрю блуждает по его талии. Это пытка. Нил хочет, чтобы Эндрю навис над ним, придавив мощью сильного тела, и он задыхается, прикрывая глаза, и почти скулит, потому что теперь ощущает и свою эрекцию.       Эндрю отстраняется — и Нил следует за ним, не желая терять ощущение губ, вычерчивающих на нем безмолвные признания, и Эндрю чмокает его в нос, в щеки, в скулы, покрывая трепещущими отпечатками — и одновременно с этим, отбросив одеяло, перекидывает ногу над его бедрами и нависает сверху. Потому что он знает Нила как облупленного, и ему даже мысли его читать не требуется — у того все на лице написано крупными буквами. Нил выдыхает блаженно и взволнованно, когда руки Эндрю оказываются по бокам от его головы, напряженные и мускулистые, способные удержать весь мир и на лету перехватить экси-мячик.       Эндрю склоняется к Нилу, продолжая касаться его лица губами и носом, и пригибается ниже. Нил как никогда остро чувствует себя маленьким, невесомым, тонущим в жесткости грудных мышц и пресса, жмущихся к его торсу, в одуряющем запахе геля для душа с шоколадным ароматизатором, перемешанным с потом и терпкой табачной горечью. Эндрю — это что-то мифическое и нереальное. Жар нависшего тела безнадежно путает мысли, а нервные стволы воют оглушительно и требовательно.       Осторожно Нил подается вперед, поднимает голову, припадая к шее Миньярда, потому что теперь — его очередь. Тот выдыхает шумно, крупно вздрагивая, и Нил улыбается сладко-сладко. Ему это нравится до ватных коленей. Нравится, как дыхание Эндрю сбивается, как кожа покрывается мурашками, как руки по бокам от его головы напрягаются еще крепче, расцветая еле заметной паутиной голубоватых вен. Нил скользит ладонями по этим рукам, от предплечий до плеч прослеживая рельефы мускулов, и нежно, одними губами, прикусывает трепыхающуюся сонную артерию, заставляя Эндрю замереть на мучительно долгое мгновение, а затем поднимается выше, — и глаза Эндрю закатываются, когда он дрожит от прикосновения языка, который неожиданно ловко поддевает мочку уха, такого же разгоряченного, как и все тело. Нил вбирает мочку в рот и смыкает зубы на грани между чувственностью и чувствительностью, а Эндрю издает звук, напоминающий тихий всхлип — и Нил готов кончить от одно лишь осознания того, что это для него предназначено.       — Двести процентов, Нил, очень скоро триста, — сдавленно произносит Эндрю, и это больше напоминает стон. Нил тихо смеется, выдыхая ему в яремную впадинку, скользит носом по линии ключиц, выглядывающих из-под ворота футболки, и Миньярд, героическим усилием перенеся вес на одну лишь правую руку, левой хватает Нила за подбородок и откидывает его назад, заглушая смех своим ртом. Нил ловит его дыхание, когда Эндрю кончиком языка проводит по его губам, движется рукой вдоль шеи, зарываясь ей Нилу под затылок, и пригибается ниже, и ниже, и ниже — и Нил ощущает его тепло полностью и абсолютно. Он раздавлен — и он разрушается, грудью ощущая перекаты большой и малой грудных мышц Эндрю.       И затем.       Затем Нил чувствует, как Эндрю всем телом скользит вдоль него, удовлетворяя тактильный голод, трется доступной площадью, утыкаясь носом в изгиб чувственно выгнутой шеи — и его член трется о член Нила, стимулируя плоть через ткань белья.       Господи.       Боже.       Блядство.       Нил на самом деле задыхается, буквально и фигурально, всеми способами, потому что такой близости Миньярд себе еще никогда не позволял — и она ощущается так тепло и остро, что хочется выть. Язык словно прирастает к ребристому рельефу неба и ссыхается, слюна становится гуще, липнет к слизистой щек и десен. Нил утыкается лбом в плечо руки Эндрю, которая лежит у него под загривком, и она — такая горячая, что, кажется, выступившая испарина начинает шипеть от одного соприкосновения. Руки сами собой вскидываются, зарываясь в мягкие волосы, и Нил держит голову Эндрю — они переплетаются руками со всех сторон, чтобы сохранить трение, — дрожащими губами выстанывая его имя, пока тот трется по всей поверхности, разжигая настоящее пожарище в зоне паха, периодически прижимая губы к растекающемуся под влажной от пота кожей пульсу сонной артерии.       Это — что-то мифическое и запредельное. Нестерпимое давление, от которого сладко плывет в глазах. Нил боится, что из-за недостатка кислорода в легких потеряет сознание. Эндрю неумолимо медленно движется вперед и назад, поглаживает своим таким твердым членом такой же член Нила, не касаясь голой кожи, очевидно, не собираясь ускоряться и действовать активнее. Двигает коленом, обеспечивая умопомрачительно интенсивное трение о промежность, осыпает жалящими поцелуями все зоны шеи, куда дотягивается. Нил стонет. Кусает плечо Эндрю, мягко касаясь языком бицепса, затем — тут же — опускается губами к сгибу локтя и влажно вжимает их в нежную кожу над пульсирующей срединной локтевой веной.       Ему хочется схватить Эндрю за плечи и притянуть к себе ближеближеближе, обхватить ногами за талию, вжать его в себя, чтобы эмпирически проверить, как работает диффузия — и это уже опасно. Нил не уверен, что может контролировать себя в достаточной степени. Не уверен, что крышесносное тепло Миньярда не растворится, потому что он уже и так близко настолько, насколько вообще возможно. Нил не хочет давить, а его мозги — это вязкая липкая каша, и все, о чем он может думать, это о том, как его член вздрагивает каждый раз, когда головка члена Эндрю бьется о его, как он пульсирует, наливаясь кровью, как истекает предэякулятом и как он хочет.       Потому что Эндрю трется об него, стимулируя их одновременно, и это уже чертовски огромный шаг в их интимной близости, и Нил не может позволить себе все испортить, поддавшись необдуманному порыву. Он выдыхает тяжело и мучительно, со стоном выплетая пальцы из волос Эндрю. Тот приподнимается над ним, вопросительно заглядывая в глаза, и Нил пользуется возможностью освободившегося пространства, чтобы запихнуть дрожащие руки себе под голову, придавив собственным весом.       — Я хочу тебя ближе, — шепчет сбивчиво, поясняя свое движение, и Эндрю мягко целует его в нос, вопреки всем правилам справедливости отстраняясь еще дальше. Нил думает, что сейчас заплачет. Он подмахивает бедрами, сохраняя прежнее трение, цепляется за запястье Миньярда, которое все еще лежит у его головы, и уголки губ Эндрю криво подрагивают.       — Наркоман, — бормочет он, но в голосе не слышно ни насмешки, ни осуждения, а лишь только такой же мучительный голод, который ощущает сам Нил.       Эндрю смещает вес на левую сторону, чтобы не опираться на правую руку, и, освободив ее, задирает ниловскую футболку. Сдавливает его ребра, впиваясь ногтями в кожу, продолжая поступательные движения бедрами, и Нилу кажется, что губы Миньярда повсюду, потому что его тело немеет под их прикосновениями, рассыпаясь искрами вдоль позвоночника, пока тот посасывает его мочку, кусает шею, зализывает следы зубов, продолжая скользить всем телом и доводя Нила до точки кипения.       Нил горячий. Нил такой чувствительный. Он весь — сплошной сгусток нервных окончаний, а его член — эпицентр возбуждения. Нил уже ничего не соображает совершенно, и это так невообразимо прекрасно, а фрикции Эндрю становятся жестче с каждым движением, что Нилу приходится прикусывать губы, потому что из его глотки стоны вырываются вперемешку с какими-то бессмысленными словами и именем Эндрю. Тот затыкает его грубым поцелуем, и их языки переплетаются, а слюна смешивается. У Нила в голове не остается ничего, кроме ощущений, и когда ладонь Миньярда замирает над резинкой его трусов, он даже не понимает, что от него чего-то ждут.       Нил жаждет оргазма. Нилу нужен оргазм, иначе он либо расплавится и стечет по кровати жидким тягучим безумием, либо взорвется, пачкая своим лихорадочным возбуждением все вокруг.       Он выстанывает согласие в рот Эндрю, когда тот постукивает пальцами по гребню его передне-верхней ости подвздошной кости, выпирающей над бедрами, и Эндрю сразу оттягивает резинку, опуская ткань. Смещает вес полностью, пересаживаясь на правое бедро Нила — ему на мгновение становится холодно от такой резкой смены положения, и чувствительную кожу покалывает. Но затем Эндрю, продолжая по нему ерзать, обхватывает освободившийся член крепким движением и, надавив большим пальцем на уретру, широко размазывает по стволу предэякулят — которого выделилось уже столько, что на трусах Джостена наверняка осталось мокрое пятно размером с Аляску, — продолжая ритмично тереться, и, господи, колени Нила дрожат, пока он изо всех сил старается не шевелить ими и впивается пальцами ног в края матраса, а его ступни скользят по гладкой ткани простыни.       — Гос-с-споди, боже… блядский!       Он знает, что где-то в тумбочке у кровати лежит смазка, и в какой-то момент Эндрю отрывается от него, чтобы достать ее. Джостен тяжело дышит, разглядывая потолок те несколько секунд, которые требуются Эндрю для того, чтобы выдавить в ладонь жидкость — и, растерев в кулаке, дождаться, пока она согреется, — и мышцы внизу у него пульсируют и сокращаются, отдаваясь по всему телу приятной истомой. Нил чувствует, что по подбородку у него размазалась нить слюны, оставшаяся после того, как их языки разъединились, и он такой разбитый и уничтоженный, а его член почти вибрирует от потребности ощутить на себе кулак Эндрю.       Тот возвращается, и его ладонь влажная и теплая, когда он сдавливает член Нила у основания и начинает двигать рукой вверх-вниз, периодически крепко сжимая головку и надавливая. Нил выгибается ему навстречу, одновременно придавливая руки под подушкой еще крепче, и Эндрю склоняется над ним, опаляя дыханием его лицо. Длинно проводит по члену от головки к основанию, затем — обратно, поддевая уздечку, и Нил сдавленно стонет. Он ловит взгляд Миньярда, и в глазах его похоть мешается еще с чем-то таким, от чего по телу Джостена пробегают короткие судороги. Затем Эндрю съезжает по его бедру ниже, опускается, склонившись над грудью, и обводит губами дорожки шрамов, прикусывая изрубцованную кожу чуть крепче в тех местах, где у нее сниженная чувствительность. Не обделяет вниманием затвердевшие розовые соски: правый цепляет свободной левой рукой, ногтями скребет, поддразнивая, прокручивает в пальцах; левый с глухим чпоком втягивает в рот, грубо перекатывает языком, зажимает легко между зубов. Нила выгибает навстречу, подбрасывает на постели. Он едва ли не хнычет, толкаясь тазом в непрекращающий ни на секунду размашистых скольжений кулак на своем члене, и опускает затуманенный взгляд на Эндрю, пытаясь поймать его движения, запомнить все до мельчайших деталей, впитать в себя, чтобы повторить однажды, когда Миньярд допустит его до таких игр с его собственным телом: пока Нил лишь касался его под футболкой, твердо сжимая талию и не заходя дальше позволенного, — и только при поцелуе, не переходящем интимных границ.       Открывшийся вид откликается участившимся сердцебиением и обволакивающим пальцы стоп онемением, и Нил чувствует ползущую по мышцам пресса короткую судорогу. Эндрю смотрит на него снизу вверх, и его скулы покрыты красными пятнами, а взгляд — тяжелый и жаждущий. Его глаза темные, но горят яркими бликами в темноте разогретой комнаты. Нил давится вздохом, смешанным с булькающим стоном, откликаясь на плавное, длинное скольжение ладони по горячей плоти, когда Эндрю продолжает дрочить ему, немного меняет ритм и скорость, изворачивая запястье, — и его взгляд плавит каждую кость в теле Джостена, пока он смотрит на него снизу вверх, кончиком языка касаясь соска, оставляя тонкую нить слюны, затем — дует.       — Эн… дрю, — Нил выгибается неистово, придавливая головой руки, чувствуя, как Эндрю ногами крепче сжимает его бедро, как скользит по нему упругими ягодицами, как его взгляд наполняет его до предела. — Так… хо-ро-шо-о…       Желание закрыть глаза и раствориться в ощущениях бьет под дых, но Нил удерживается, продолжая следить за тем, как Эндрю играется с его сосками, оставив левый остывать в прохладе воздуха комнаты и переключившись на правый, и — блядский боже — Нил жаждет оргазма. Они не разрывают зрительного контакта, пока Эндрю продолжает стимулировать его член, и от этого внизу живота Джостена разливается адское пламя. Он перестает дышать, пока взгляд Эндрю плавит его, а рука продолжает движение, выжимая из тела Нила, его члена, его голосовых связок все до последней капли. Нервные клетки возбужденно вопят в экстазе, активно передавая сигналы нейромедиаторами, и по всему телу от копчика до самого затылка вдоль позвоночника пробегает сладкая истома, судорогой сворачивающаяся на дне желудка.       — О-о, бля… дь!       Нил кончает, вздрагивая всем телом, и от этого движения Эндрю слегка приподнимается, продолжая удерживать между бедер сократившуюся судорогу его квадрицепса. Нил упирается дрожащими ступнями в матрас, цепляясь за простыню и изо всех сил стараясь запомнить этот взгляд Эндрю. Он хочет, чтобы он снился ему каждую ночь.       Миньярд, не вытирая сперму, оставшуюся в его ладони, — и не отводя глаз от Нила, — достает свой член без обычной паузы, которая ему требуется, чтобы заняться собой после ниловского оргазма. Обхватывает себя, размазывая по всей длине Нила — тот замечает это по движению руки, — и Джостен думает, что мог бы кончить из-за этого второй раз, если бы у него было время перевести дыхание.       Он лишен базовой когнитивной функции мозга — трезво мыслить.       Эндрю снова меняет позу, освобождая зажатое бедро, в котором тут же колючими уколами возмущенно просыпаются онемевшие нервные окончания, и Нил задерживает дыхание, наблюдая за его приближением затуманенным взором. Медленно, мучительно, томно Эндрю склоняется над ним — и — о — о! Нил чувствует, как головка его члена касается его живота, когда Миньярд подбирается ближе.       Господи.       Нил уверен, что кончит еще раз.       Эндрю склоняется, мягко касаясь губ Нила своими, обводит языком, выдыхает, зависая в нескольких миллиметрах, чуть отстраняется. Свободной рукой вновь упирается возле его головы. Нил поворачивается, попутно оставляя короткие поцелуи на скулах, щеках, подбородке Эндрю — везде, куда дотягивается. Затем — нежно целует предплечье перед собой. Невесомо и трогательно, оставляя осторожную линию вдоль каждого блеклого шрама, ощущая, как кожа под его губами вновь покрывается мурашками. Ведет носом вдоль линий вен, вновь утыкается в сгиб локтя, слегка посасывает, кончиком языка ощущая пульс. Эндрю выдыхает шумно и рвано.       Нил помогает ему, чем может. Несмотря на то что чувствует себя полностью уничтоженным, находит силы собрать оставшуюся целой часть мозга в кучку, чтобы приподняться повыше, напрягая все мыслимые группы мышц пресса, и уткнуться лицом в шею Эндрю, который тут же крупно вздрагивает. Осторожно достает затекшие руки из-под подушки, мягко прижимая левую к щеке Миньярда, большим пальцем скользит по скуле. Справа продолжает следить за бьющейся точкой пульса, языком отслеживая ритм. Проводит линию до угла челюсти, горячо выдыхает на ухо и влажно целует мягкое место за ухом. Эндрю над ним обессиленно сотрясается: его рука дрожаще подгибается, и, хотя Нил и не возражает, если тот упадет на него, он мягко отстраняется, подхватывая Эндрю правой рукой по всей длине плеча. Ощущает под пальцами перекаты трицепсов и снова целует лицо напротив, покрывая губами все доступные участки.       Нил переполнен нежностью. Теперь он — очаг спокойствия и мягкости. Эндрю сам контролирует свой темп, дело Джостена — наполнить его теплом и доверием. Он двигается плавно, аккуратно, медленно, мягко. Легко скользит пальцами по щеке Эндрю, и тот неосознанно льнет к ним, опуская вес головы в ладонь Нила.       Нил не уверен, чего ему хочется больше: расплакаться от того, какой Эндрю перед ним трогательный и податливый, — или кончить еще раз от того факта, что Эндрю нависает над ним, продолжая дрочить себе, и горячая головка его члена снова и снова бьется в ниловский живот в сантиметрах от его собственной плоти. Тяжесть и близость тела Эндрю ощущаются болезненно правильными и привычными, а ощущение то и дело утыкающегося в чувствительную кожу над лобком члена Эндрю наполняет рот Нила вязкой слюной. Он тяжело сглатывает и мягко прикусывает кадык, оказавшийся в поле зрения. Ему хочется сделать хоть что-то, чтобы доставить Эндрю такое же удовольствие, но его варианты куда сильнее ограничены, чем зона доступных самому Эндрю действий.       В любом случае, он дрожит над ним и почти извивается — и этого Нилу достаточно.       — Возьми меня за талию, — неожиданно требует Эндрю. Нил растерянно моргает пару раз, прежде чем понимает смысл.       — Ты уверен? — спрашивает осторожно, потому что этот шаг — достаточно ответственный, и Нил не хочет, чтобы Эндрю сейчас поддался моменту, чтобы пожалеть позже. Он упускает, что Эндрю не верит в сожаления. Тот в ответ практически с рычанием выплевывает:       — Да. Твоя рука, Нил, моя талия. Сейчас.       И Нил не собирается задавать больше вопросов. Уверенность, сквозящая в интонациях Эндрю, говорит больше, чем громкое «да», и его взгляд пропитан решительной потребностью. Джостен сглатывает еще раз и, отпустив лицо Эндрю, прижимает левую руку к футболке Миньярда, правой продолжая его поддерживать. Сдавливает пальцы — даже сквозь ткань ощущая под ними горячее тело, — чтобы его движение тоже было уверенным.       — Не так, — Эндрю, качнув головой, отпускает на мгновение свой член, чтобы взять Нила за запястье, и тот кожей чувствует свою липкость, — а затем Эндрю запихивает его ладонь под ткань и с силой прижимает к голой коже. — Держи так.       Нил согласно моргает и застывает, испытывая мучительное желание посмотреть, как его кисть выглядит на оголенном теле, но он знает, что тогда наверняка увидит и зону паха Эндрю. Это запрещено, потому что там еще недоступное для взгляда место. И из-за шрамов, о количестве которых Нил только подозревает, и из-за самого члена, который Эндрю лишь недавно начал доставать при нем во время мастурбации. Поэтому Нил не смотрит: это явно не то, на что ему дали согласие.       Нил продолжает изучать лицо Эндрю, всверливая в него взгляд, который расплывается и фокусируется четко лишь на расширенных зрачках Миньярда. Отслеживает реакцию на новый тип прикосновения. Талия — зона опасная и сомнительная, потому что за нее Эндрю не раз удерживали. Нил не знает, что Миньярд сейчас чувствует и какие воспоминания вертятся в его голове, поэтому на всякий случай опускает правую руку, подушечками пальцев ощущая гладкость кожи на вздувшихся мускулах. Он не собирается создавать лишних иллюзий, намекающих на пленение. Он надеется, что оказанное доверие окажется оправданным. Он практически не дышит, и в его мыслях только ЭндрюЭндрюЭндрю, который над ним и вокруг него.       Эндрю несколько мгновений не двигается, привыкая к прикосновению, и Нил готовится в любой момент отвести руку, потому что напряжение мышц под ней гулко отдается в ладони, — но в следующую секунду Эндрю снова обхватывает свой член, одновременно с этим наваливаясь на Нила и припадая к его губам в жадном и отчаянном поцелуе со сдавленным стоном.       И Нил дрожит. Потому что Эндрю стонет — впервые так явно и ощутимо, отдаваясь вибрациями на его языке. Потому что Нил держит его за талию — впервые касаясь его тела во время секса. Потому что все эти детали их безграничной головоломки под названием «доверие» стыкуются гранями прямо здесь и сейчас, и Нилу кажется, что прекраснее момента в его жизни еще не случалось.       И все прекрасные моменты в его жизни связаны с Эндрю.       Нил старается держать руку твердо и не допускать случайных поглаживаний — потому что щекотка — это больная тема, — но в то же время сохранить допустимый уровень давления, чтобы Эндрю не показалось, что он в ловушке. И это чертовски сложно, потому что при всем при этом Миньярд прикусывает его нижнюю губу, цепляя зубами и сминая, посасывает его язык, и Нил стонет ему в рот. Комната полнится его несдержанными вздохами, шорох простыней отдается в ушах сбитым пульсом, душный воздух, пропитанный обоюдным желанием, спирает грудную клетку сдавленным стоном — и непонятно, чьим.       Нил скользит губами по щеке Эндрю, размазывая слюну тонкой линией до уха, касается языком ушной раковины, шепчет тихо:       — Так хорошо, Эндрю, блядь, так хорошо, ты потрясающий, Эндрю, ты просто великолепен…       И Эндрю дрожит, утыкаясь лицом в изгиб его плеча, отдавая Нилу контроль над весом его тела. И Нил удерживает его за талию, пока Эндрю шумно выдыхает ему под ухо, продолжая себя ласкать, все так же горячо толкаясь не только в свой кулак, но и в живот Джостена. Он чувствует, как напрягается тело Эндрю под его ладонью в тот момент, когда тот отрывается от него и спрашивает осипшим сбившимся голосом:       — Я кончу на тебя. Да или нет?       Нил боится лишний раз выдохнуть.       — Да, — и это «блядь, да, ради бога», потому что когда Нил ощущает, как Эндрю горячо проливается на его живот, размазывая сперму и по его собственному полувставшему члену, он вздрагивает вместе с Миньярдом всем телом.       Господи.       У Нила во рту так вязко, что слюну его можно использовать вместо клея. Он гулко сглатывает и не шевелится, дожидаясь, когда Эндрю отпустит оргазм, чтобы тот сообщил, что ему делать дальше: уйти, остаться, отпустить или просто не двигаться, может быть, где-то вечность.       Эндрю выдыхает и, перекатившись через Нила, тяжело откидывается на постели, приземляясь на привычное место. Рука Джостена до последнего момента следует за ним, и Нил убирает ее перед самым приземлением. Опускает футболку, растирая по животу размазанное семя, чтобы не запачкать простынь, и, прижав руки к ткани, поворачивает голову, разглядывая Миньярда: его реакция сейчас важнее, чем необходимость устроить стирку или принять душ. Скулы Эндрю — раскрасневшиеся, а губы — немного припухшие. Он смотрит в потолок, продолжая все еще сбивчиво и тяжело дышать. Нил тихо спрашивает, наиболее своим мягким голосом, который все равно звучит с хрипотцой:       — Мне уйти?       Эндрю прикрывает глаза на мгновение, прислушиваясь в своему телу и своей памяти, едва заметно вздрагивает губами, когда снова смотрит в потолок. Затем так же тихо и хрипло отвечает:       — Нет, — и Нил испытывает к нему безграничную благодарность за все, что между ними произошло этим вечером: за свой оргазм, за ножи, за доверие. За то, что ему позволено остаться, и за то, что Эндрю заботится. За то, что тот дает ему, постоянно и непрерывно, каждый божий день, каждый вздох и прикосновение. За то, что он существует.       — Спасибо, — шепчет Нил. Эндрю скашивает на него взгляд, несколько секунд изучая щенячьи и полные искренности глаза, и вяло шевелит рукой, как бы говоря: «на здоровье». Потому что он понимает все, что Нил в это «спасибо» вкладывает — и потому что на самом деле ответ не требуется.       Они некоторое время лежат в тишине, ожидая, пока сковывающая тело нега отпустит, и Нил продолжает прижимать ладони к животу, ощущая пальцами липкое и терпкое тепло, медленно остывающее и твердеющее. Ему нужно в душ и сменить одежду — им обоим, в общем-то, — но уходить никуда не хочется. Потому что Эндрю рядом с ним, потому что он не хочет оставаться один в комнате, потому что его устраивает, что Нил лежит под боком.       Во всем этом столько д-о-в-е-р-и-я, что Нилу хочется плакать. Он не понимает, как мог разозлиться на Эндрю за то, что тот пытался его защитить. В голове всплывает внезапная мысль, и Нил, неожиданно ухмыляясь, спрашивает:       — Это можно считать примирительным сексом после ссоры?       Эндрю закатывает глаза и пихает его в бок локтем:       — Заткнись, — но в его голосе звучит только утомленное спокойствие.       Нил улыбается:       — Если да, то, кажется, я начинаю понимать, что имел в виду Ники.       — Иди в душ, пока я тебя не вытолкал отсюда, — Эндрю шумно вздыхает, и Нил улыбается еще шире.       Он коротко смеется и слегка дует ему на лоб, остужая еще блестящую испарину, и Эндрю смотрит на него так, словно готов вырвать ему кадык, — Нилу становится так тепло и солнечно, несмотря на то что за окном все еще, теоретически, ночь, что грудь распирает от нежности. Он быстро и смазано чмокает Миньярда в угол челюсти, продолжая широко ухмыляться, и резво отправляется в ванную, пока ему на самом деле не придали необходимое ускорение. Он не закрывает дверь, поэтому замечает, что Эндрю тоже встает, направляясь в сторону гостевого туалета, чтобы ополоснуться.       В комнату они возвращаются почти одновременно.       Когда они, наконец, ложатся спать, за окном уже светает, а Нил ощущает в своем теле легкость и спокойствие. Они лежат ближе, чем обычно, потому что Эндрю слегка переместил его подушку, и рука Миньярда покоится под ней, когда их глаза сонно слипаются. ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙