***
Каждое утро он открывает глаза, чтобы столкнуться с ней взглядом снова. Замирает на мгновение, когда в янтаре её глаз находит собственное отражение. Она стала амфорой, в которую он помещает свою доброту. Его любимый писарь, единственный человек, о котором Амен заботится больше, чем о себе. От него веет смертельной уверенностью и ощутимым чувством власти. Боги щедро одарили его ростом, будто это было дополнительным свидетельством его превосходства. В толпе Верховный эпистат легко маневрирует между витиеватыми узорами лжи и лести из страха, всегда безукоризненно собран, предупредительно держа руку на оружии. Амен может нырять в работу с головой, сколько потребуется, пока тело не рухнет от усталости, но для этого он должен знать, что она цела и где-то рядом. Пусть она зайдёт к нему, чтобы он снова столкнулся с ней взглядом. Скажет ему что-нибудь, он ответит, а она засмеётся. Пусть улыбнётся, выкинет очередную дерзость. Он недоверчиво принимает эти чувства. Ищет подвох в её словах, в том, как поглядывает на него, но в основном в ясности собственного рассудка.***
У него есть обязательства - он работает без устали. На его плечах лежит ответственность за своих подчинённых, за победу над хворью, выслеживание оставшихся черномагов, задача выполнить свой долг перед Фараоном и страной, как Верховный эпистат. Огромная власть, обязанностей не меньше, но ещё больше врагов. Существует множество причин, по которым он до сих пор не связал себя узами брака ни с одной из женщин, не плодит бастардов и не купается во внимании наложниц. Некий инстинкт вкрадчиво шепчет ему, как назойливый торгаш, что подобной уязвимостью эпистата непременно воспользуются. Амен многократно прокручивает мысль о том, что если у него всё же появится жена или ребёнок, он должен это скрыть. Ни одна живая душа, кроме самых близких, не должна знать о его слабостях. Честь никогда не позволит ему оставить собственное дитя или его мать, даже перед долгом службы. Здравый смысл твердит, что семья станет главной мишенью для его врагов. Совесть стыдливо признаётся: если придётся выбирать между долгом и сердцем, он может рискнуть выбрать второе. Предаст свои идеалы, службу и государя. Предаст себя, как Верховного эпистата.***
Амен держит её запястья, чувствуя тонкие кости подушечками пальцев. Хаотично разглядывает заплаканное лицо, пока Эва пытается совладать с собственным голосом. Стоило ему протянуть руку к её лицу, она тут же прижимается к его ладони, ища утешения. Её непоколебимость в его доброте сжимает ему сердце. Она рождает в нём пучину нежных чувств, и не меньше свирепости, которая любого заставит ужаснуться. Его ужасает. Он оберегает Эву, и это делает его прозорливее, расчётливее и сильнее. На людях эпистат держится холодно, отстраняется от неё и уходит в сторону. Держит в поле зрения, не касаясь. Готовый к броску, если понадобится. Амен воин, а не садист: его действия продиктованы справедливостью, вовсе не жестокостью. Он никогда не скрывал, что на его руках много крови - он лично пытал, убивал и казнил многих. Каждый его шаг обусловлен жёсткой эффективностью. Минимум усилий, максимальная отдача. Всё в нём искажается от ярости при мысли, что кто-то обидел её. Впервые он жаждет найти виновного не для того, чтобы судить по закону или пытать, как черномага, а исключительно ради того, чтобы голыми руками вырвать ему трахею и бросить Эве под ноги. Ему нужно убедиться, что она не расстроена, тогда он сможет всё, что от него потребуется. Амен думает, что боги подарили ему нечто слишком хорошее, чтобы быть правдой. После стольких лет, проведённых в холодной темноте, со дня смерти родителей. После длительного одиночества. Это как впустить утреннее солнце в оледеневшую пустыню. Возможно, он действительно теряет себя. С исключительной нежностью он обхватывает ладонями её лицо и смахивает бусинки слез: — Кто посмел, Неферут? Назови имя.***
Будучи по природе своей человеком наблюдательным, Амен хорошо считывает незаданные вслух вопросы и просьбы. Ему удаётся улавливать чувства окружающих лучше, чем временами понимать собственные. Эпистат наблюдает, словно через мутное стекло, как к нему подступаются с просьбами,***
Эвтида никогда не была глупой. Упрямой - да, иногда даже чересчур. Язва, каких не найти. Она тоже не терпит дураков. Во многом именно по этой причине она столько лет не подпускала к себе мужчин, обративших на неё внимание. Ему нравится её рациональность - она может отличить влюбленность от похоти, и знает разницу между жестокостью и выбором меньшего из двух зол. Каким-то образом Эва, будучи одной из самых умных женщин в его жизни, не убежала от него сразу, как только разглядела, что он такое. Остаётся рядом, даже после всего, что знала о нем и всего, что видела. Принимает его в полном смысле слова.***
По началу его посещала мысль осадить свои чувства, позволить ей связать себя с кем-то другим. Амен не слепой. Он видит как на неё смотрят мужчины, как провожают взглядом охотники, выделяя среди других женщин, как глядит на пеллийский лекарь Ливий, и даже этот щенок Реймсс. В конце концов, это солнце светит не только ему. Любой из этих мужчин с радостью коснётся её лучей, едва она намекнёт, что желает этого. Амен в ярости набрасывается на эту мысль, словно огромная хищная кошка. Каким бы ни было её решение, он примет его. — Останься... Будь моей. Если выбрала другого, Амен закроет глаза, сожмёт руки в кулаки, но усмирит ревность. Не даст ей повода для слёз. — Если моей станешь, то и я твоим буду. Его чувства оказываются взаимными, и это превращает лучшего из охотников в мальчишку. Её движения, игривость и хитрый взгляд - первобытный жест, не нуждающийся в пояснении. Ей позволено просить всё, что хочется. Амен даст ей это. В крайнем случае, добудет или выбьет силой, чтобы принести. Необходимость осознания её благополучия стала равной потребностью выживания.***
Амен не ревнив. Уверен в ней, знает, что Эва не станет водить его за нос. Ему были знакомы женщины, заводившие интрижки на стороне только ради внимания мужа. Так они хотели вновь почувствовать себя желанными, мол, смотри, не ты один на меня глаз положил. Эва сказала бы, что она выше подобного ребячества и добавила бы какую-нибудь ядовитую колкость вдогонку. Эпистат грозно смотрит на тех, кто поглядывает на неё украдкой. Мало кто решается флиртовать с ней открыто. Совсем немногие находят в себе смелость прикасаться к ней так, как она никогда бы не позволила. Среди них находились те, кто был достаточно глуп, чтобы сделать ей больно. Нависали над ней, упиваясь тем, что называли силой. Их имена быстро уходили в прошлое вместе с телами.***
Люди кажутся ему чем-то вынужденным; в основном либо глупые, либо невежественные, бывали просто настойчивые, часто до нелепости не обременённые смыслом. Эпистату также были знакомы худшие их них. Судьба сталкивала его с гнилью неоднократно. Достаточно часто, чтобы он научился правильно вести себя рядом с отродьем. Ему было известно на что способны люди, когда рамки закона зыбки, а вседозволенность приземляет до уровня зверья. Ничто в мире не способно так эффективно изменить людей, как чрезвычайная ситуация, которой всё равно на них и их молитвы. Его мир разделился надвое: их дом и всё, что за его порогом. Человечество стремительно гаснет, проигрывая битву с хворью без видимых шансов на реванш. Без врага из плоти и крови люди теряют уверенность во всём, что их окружает. Некогда размеренная жизнь незаметно разнежила их. С тихим вздохом каждый в тайне скучает по тем временам, когда страшной трагедией считались неудачный урожай, или если сосед обрюхатил дочь. Теперь ни у кого нет уверенности в том, что он вообще доживет до следующего половодья. Потерявшие своих родных и близких, свой урожай и скот, они бьются в безумной агонии. Гниль, жившая в людях, с каждым днем разливается, как воды Нила. Без видимого врага им некого проклинать, кроме собственного бессилия. Хворь не чувствует боли и глуха к мольбам. Теперь человеческое отчаяние закаляется злобой. Если раньше люди не вызывали в нём восторга, то сейчас они действительно ужасны. Потерявшие надежду, бессильные, озлобленные, от того и жестокие.***
В ней он чувствует передышку. Когда видит её глаза и слышит её голосом собственное имя, холод за дверью теряет цвет, форму и значимость. Он поражается тому, как с ней легко. Ему видится очевидная правда: есть множество вещей, в которых Эва лучше него. В ней больше стойкости и бесстрашия, чем у большинства мужчин, которых Амен знал. Его не просто удивить, но она его поражает; ей подвластно видеть высокое в низменном. Независимая, смелая и умная, но тонкая и острая. Ей так легко сделать больно, ударить и сдавить. Откуда в ней столько сил? Он задаётся этим вопросом, поглаживая её влажную от пота спину, лёжа в постели, пока они оба переводят дыхание. Рассматривает руку, которую она положила ему на грудь. «Птичьи запястья» - так он в шутку назвал их однажды. Насколько легко сломать эти пальцы? Не сложнее, чем раздробить эти суставы, разорвать сочленения и порвать с треском кожу, как ткань. Он берёт её кисть и целует пальцы. Хрупкая. Боги соткали его из холодного рассудка и горячего сердца. В нём есть мощь, способная причинять боль, не удовольствия ради, но в назидание другим. Гнев скрепляет его плоть и кости в единый механизм. Когда он впервые увидел Эву, он уже догадывался, как легко его пальцы смогли бы прощупать позвонки на её шее. Он возвращался к этой мысли не раз. Теперь Амен задается вопросом, как она может смотреть на него с такой мягкостью медовых глаз, или касаться его лица, или делить с ним постель, тайны и откровения. Ещё он думает, как теперь сберечь это, как не допустить «сквозняка» из вне. Возможно, сложись всё иначе, в другой истории, его свирепость взяла бы верх. Но это не та история.***
Его силы хватит на них обоих. Амен прижимает её ближе, чтобы обнять обеими руками и положить голову ей на макушку, закрыть собой. Она не сопротивляется, тихо выдыхает ему в шею, касаясь носом его горла. Через пару минут Эва сопит в кольце его рук, под его подбородком. В его объятиях теплее, чем где-либо в мире. С ним спокойно. Надёжный во всем, не боится ответственности. Амен никогда не был оратором, да и не считал себя им, и поддерживать словами не умел. Не знал, как пожалеть. Зато, как никто умел помогать.***
В один из вечеров он возвращается домой со службы с тяжелым сердцем и письмом в руке. Предчувствие скорого кошмара повисло над головой куполом чёрных туч. Ребристая поверхность беспокойной воды щекочет ему рёбра и горло. Он чует беду, как надвигающуюся грозу. Своим чувствам эпистат доверяет больше, чем лучшему из жрецов. Амен заходит в дом и видит Эву в окружении расписных горшков и красок. Она поднимает на него взгляд, радостно зовёт по имени. Впервые за день он улыбается. Он дома. Эва встает, подходит к нему ближе, и он замечает краску у неё на носу. Женские руки тянутся к нему для объятий, а он хватает её пальцами за нос и смеётся грудным смехом. Её радость встречи резко сменяется на недовольство. Смотрит на него, словно кошка, которой показали «страшную руку». Хвостом только не размахивает. Амен смеётся громче, вытирая с её носа краску, как ребенку. Знает, что Эва злится не всерьёз, и спешит объясниться: — Чумазая. Она ухмыляется. Сменяет гнев на милость, когда наконец-то дожидается от него объятий. Она шумно втягивает воздух. — А ты воняешь. — Мне показалось, или ты соскучилась? — Твоя знаменитая чуйка, господин Верховный эписат, хромает, как старая лошадь. — её губы растягиваются, вторя хитрому прищуру, дразня, — А я ведь говорила, что ты её придумал, чтобы страшнее казаться. Амен смотрит сверху, медленно кивает головой, всё так же улыбаясь. — Раскусила меня, маленькая шезму. Как теперь сохранить эту тайну? — Так же, как и ты мою. — подмигивает она. Эва разглядывает синеву и его глаз, обрамленных белыми ресницами. Такой цвет она видела только в небе, когда солнце уже закатилось за горизонт, но ночь ещё не охватила небосвод целиком. Голубая кромка между жёлтым размахом закатных лучей и глубиной звёздного неба. Амен вдруг обнимает её снова. Его белая накидка свисает, коснувшись её бедра, словно огромное белое крыло. Эва с готовностью отвечает ему, обхватив мощную шею. Она считывает напряжение в нём, словно это часть их тайного, безмолвного языка. Её плеча касается шершавый папирус, Эва тут же оборачивается. — Письмо. — объяснил он, не скрывая сожаления. — Дурные вести? — догадывается она. — Хороших не бывает, сама знаешь. Амен выпускает её из объятий и проходит в глубь дома. Небрежно кидает папирус и усаживается за стол, зарывшись лицом в широких ладонях. Эва наблюдает, как в каждом его движении читается изнурительная усталость. Подобное Амен позволял себе только дома. — Снова хворь? — Хуже. Фараон приглашает меня во дворец для отчёта.***
Слугам хватает одного светового дня, чтобы упаковать хозяйские вещи. Приготовления начинаются с раннего утра и заканчиваются после захода солнца. Всё это время дом был наполнен криками и волнениями. Эва ещё раз смотрит на собранные вещи. В основном тут всё принадлежит Амену. Гардероб заполнен его накидками, набедренными повязками и тонкими плиссированными синдонами. Практически вся его одежда сшита изо льна, но есть импортные ткани. Белая кожа Амена краснеет на солнце без хороших тканей и масел. Красный и облезлый эпистат становится ворчливее, чем обычно, а это чревато последствиями для окружающих. Среди его накидок была её любимая - белая с прострочками на манер птичьего крыла. Была куплена ещё в Фивах, накануне их свадьбы. Когда Амен надевает её, она свисает с его локтей, как перья. Легчайшая, почти прозрачная и жутко дорогая. Продавщица сравнила её с дыханием младенца и была права. Гардероб Эвы не меньше. Есть одежда, которую она привезла ещё из Гермополя и Фив, но большую часть купил ей Амен. Украшения разложены в отдельных шкатулках и грозятся не влезть в повозку. В конце концов, Эва садится на один из сундуков, пока ждёт Амена, раздающего последние поручения. Сталь в его тоне напоминает ей, что нежным эпистат бывает только с ней. За несколько часов вся жизнь Эвы поместилась в несколько сундуков, свёртков и шкатулок. Она вдруг осознаёт, что будет скучать по этим стенам. Родительское жильё было в её жизни совсем недолго, пока не сменилось на дом Исмана и его родителей, потом на храм Тота, затем на временное жилище в Фивах. Собственных стен у неё никогда не было. Место, где жили Эва с матерью, язык никогда не поворачивался назвать домом. «Бродяжка.» - с усмешкой думает она. Когда она жила в Гермополе, она не беспокоилась о доме: жизнь черномага теперь не предполагает постоянного жилья. Родись она раньше, жила бы в роскоши под высокими расписными потолками, не зная голода, как и положено талантливой шезму. Эва глядит в сторону их спальни. Вернётся ли она сюда снова? Если хворь проникнет и сюда, куда тогда отправятся они с Аменом? Чего хочет от него Фараон? Менес Второй ясно дал понять, что желает избавить народ египетский от хвори. Разгневается ли он на Верховного эпистата? Какая-то часть Эвы желает схватить Амена за руки и умолять его не ехать. Упасть на колени, предложить ему всё, что он пожелает, отдать ему всё, что она имеет, лишь бы не ехать. Ей снова кажется, что её уже приговорили к смерти, но сам приговор пока не озвучили. А что она предложит ему взамен? В их случае побег - гарантированная смерть без разбирательств. С внешностью Амена скрываться невозможно. Меджаи нагонят их и убьют, как пару диких зверей. Ей остаётся надеяться, что они с Аменом ошибаются, и Фараон будет милостив. В письме не было никаких очевидных угроз, лишь приглашение на аудиенцию. Государь желает знать, как продвигается охота на черномагов, и когда хворь наконец перестанет терзать Египет. Что Амен может ему сказать? Реммао и Дия мертвы. Рэймсса так никто и не нашёл, и Эва молилась, чтобы другу хватило удачи и прозорливости оставаться в живых и дальше. Она осталась одна. Амен принял её прошлое взамен на честность, как и обещал ей. Они поженились тайно. В тот же день Эвтида оставила практику черномага в прошлом, как и обещала ему. Охотники зашли в тупик, и Амен не мог их вывести на нужный след. До неё уже доходили сплетни базарных девок: «Эпистат-то наш нюх утратил», «Всю деревню на уши подняли, только от работы оторвали почём зря...», «Черномагов они ищут, а сами собственный хер в штанах найти не могут!» На секунду в висках похолодело от ужасной догадки: а если фараон как-то узнал, что Верховный эпистат укрывает у себя шезму? Мало того, спит с ней, бережно окружает её нарядами, золотом и каменьями в своём доме? «Вряд ли. Если бы Фараон узнал, вместо письма отправил бы отряд меджаев, и мы уже были бы мертвы, а не распихивали свои тряпки по ящикам.» Взгляд Эвы скользит по мебели. Она замечает один из кувшинов, который расписала недавно. Амену он особенно нравится, поэтому он определил его на видное место. На дне сердца теплится надежда - раз Амен не приказал упаковать кувшин с остальными вещами, значит уверен в том, что они ещё вернутся сюда. И Эва очень надеется, что в одном из горшков, который она спрятала среди платьев, Амен не найдёт её маску шезму. Она её так и не выкинула. Бережёт на случай нужды. Тревога вязкой плёнкой оседает на стенках горла, когда Амен оглашает приговор: — Пора ехать.***
Мемфис полный величия, прекрасное чудо, сверкающее в дельте Нила ощущается, как духота и вонь. Раскаленный воздух приносит смрад со стороны рынка и бедных кварталов. Эва покрывается холодным потом. Всё её нутро вопит поскорее отсюда убраться. На миг её даже посещается мысль, что вырвать поводья и на ходу развернуть колесницу назад - не такая уж плохая идея. Эва никогда прежде не была в столице. На первый взгляд Мемфис мало, чем отличается от Фив. Как никак, Фивы когда-то тоже были столицей Египта. Разве что, рынок больше, и одежда у некоторых девушек пестрее. Когда она была маленькой, столица представлялась ей белокаменной, чистой, с просторными улицами, по которым люди (и все непременно аристократы, как на подбор), неторопливо ходят в красивой обуви и богатых одеждах. Маленькая Эва мечтала когда-нибудь отправиться туда, подальше от Гермополя. Представляла, как тоже будет ходить в красивых сандаликах и белом льняном платье без дырок. И чтобы обязательно бусики голубые были, как те, что продавали торговки в Гермополе. Предложи теперь Эве покинуть Мемфис в обмен на ожерелье, она бы тут же швырнула все ящики и шкатулки, ещё бы и сандаль сняла, закинуть вдогонку, только дайте уехать. Мысли о детстве прерывает крик чайки. Чайка. Она совсем забыла, что в Мемфисе есть порт, в который приходят корабли из морских вод, выше по течению. Эва никогда в жизни не видела моря. О нём столько говорили. Она слышала, что морская вода не такая, как в Ниле. Солёная, буйная, бескрайняя. Как может вода быть бескрайней? На горизонте земля - Геб целует небо - Нут, жену свою. Как вода может быть настолько большой, что земли не видно на горизонте? Вряд ли Эва увидит море. Впрочем, это не особо её беспокоит. Точно не в эту минуту. По мере того, как улицы становятся чище, она догадывается, что дворец Фараона уже близко. Ну или вонь просто становится терпимее. «Как путь на плаху.» Её талии касается рука Амена, привлекая внимание. Эва поднимает на него взгляд, щурится. Он стоит в накидке, накинув капюшон, закрывается от солнца. Предстать перед фараоном без хороших вестей о работе ещё и обгорелым не входит в его планы. Краснеть ему и без ожогов придётся. — Волнуешься? — он делает маленький шаг вперед и наклоняет голову ниже, чтобы закрыть Эву от солнца. — За тебя боюсь. — честно признается она, расслабляя глаза, — Не хочу, чтобы тебя тронули. — Не тронут, Неферут. Накажут наверняка, но не убьют. Плохо только, что не знаю, какое наказание выберет Фараон. Эва знала, что Амена больше всего раздражает неизвестность. Он отличный охотник, лучший во всём Египте. Для него выслеживать разгадку, словно дичь, искреннее удовольствие. Вдумчивый, не идёт на компромисс с судьбой, ищет лазейки, добивается своего не благодаря, а вопреки. Эва хорошо его понимала, потому что сама во многом такая. Её не покидала мысль, что главный из охотников и шезму могут смотреть разными глазами в одном направлении. — Когда прибудем во дворец, постарайся не отходить от меня. Это не Фивы, здесь много людей при власти. Есть те, с кем не стоит иметь никаких дел, а лучше и вовсе не разговаривать. Завьются змеёй на горле, и не заметишь. — Много таких? — интересуется она. — Достаточно. В ней вдруг искрится мысль, полная надежды, как вспыхнувшая в темноте свеча: вдруг здесь она сможет больше узнать о смерти Исмана? Амен поклялся ей, что найдёт убийц. Он обещал, что как только появится хоть одна зацепка, она узнает первой. И пока ничего. Мемфис полон разговор, слухов и домыслов. В столице дела решаются не столько делом, сколько разговорами. Невозможно, чтобы в таком эпицентре болтовни Эва не нашла хотя бы намёк на убийцу. Ей будет достаточно хотя бы крупицы. Маска шезму пригодится. В конце концов, очень на руку, что их с Аменом брак тайный. Знай все в столице, что Верховный эпистат едет с женой, ей бы слова никто не сказал. Если бы Эва начала расспрашивать про Исмана, решили бы, что она для эпистата вынюхивает, или, упаси Незримый, плетёт интриги. Пусть думают, что Эва всего лишь наложница. Сегодня одна, завтра другая - редкость ли для мужчины, тем более приближенного к Фараону? Слово «наложница» неприятно жгло сердце. Чуть приятнее и культурнее, чем шлюха, но смысл тот же. Но если поможет найти убийц Исмана, пусть называют как хотят. — Приехали. Эва поднимает голову. Если бы она не знала, куда они едут, всё равно бы поняла с первого взгляда, что перед ней дворец правителя Верхнего и Нижнего Египта, живого наместника Богов на земле. Горло и лёгкие сжимаются в тиски от тревоги. Она машинально прижимается к Амену. Солнце лениво перекатывается ближе к горизонту, и тень от дворца проглатывает всё перед собой, включая кортеж Верховного эпистата. На них смотрят два монументальных сфинкса по обе стороны от входа. Эва ощущает себя ничтожно маленькой перед мощью чего-то древнего, как сама история. Амен и Эва смотрят на вход во дворец ясно чувствуя, что с тем же успехом могли бы стоять безоружные перед войском.