Ай, то не пыль по лесной дороге стелется Ай, не ходи да беды не трогай, девица Колдовства не буди Отвернись, не гляди
Змей со змеицей женятся.
***
Поразительно, как уличный смрад может так резонировать с тихими дымками благовоний среди каменных колонн. Есть некое ироничное сходство с тем, как девочка из Гермопольских трущоб может идти на встречу с самим Владыкой Египта. «Мама бы... удивилась.» Обида на мать вьётся в Эвтиде склизкой змеёй уже много лет. Интересно, как бы Хаторут отреагировала, узнав, что дочь из лохмотьев, копоти и грязи шагнула по царским полам, а под локоть её держит сам Верховный эпистат? Раскаялась бы? Полюбила бы дочь хоть в какой-либо мере? Может, взялась бы гордостью? Или наоборот, ощетинилась и прошипела бы, что и не ожидала от неё ничего другого, кроме, как прыгнуть в койку к мужику побогаче? Чушь. Ей ли осуждать дочь за любовь к мужчине? «Плевать. Она мертва, и ветер давно развеял прах. Забыть, чтобы ей не было жизни и в памяти.» Давно ещё в храме Тота один старый писец сказал юной Эве о покойниках: "Мы, живые и ходящие по земле, должны произносить имена умерших, ибо на наших устах их бессмертие." Эве тогда фраза врезалась в память. Может быть из за покойной матери, а может просто старик производил впечатление человека интересного, с какой-то уютной мудростью. Это намного больше, чем месть. Утеря имени - самое страшное наказание. Без него невозможна вечная загробная жизнь. Безымянный человек отправляется в небытие; о нём некому вспомнить, и имени его никто не произносит, потому что такой человек ничего не оставил. Безымянный человек - пыль. — О чём думаешь? — вдруг спросил Амен, ведя её под руку вдоль колоннады. Этот неф закончится когда-нибудь, или они пешком так и дойдут до моря? Где-то фоном Эва всё ещё поражается красоте и монументальности всего, что её окружает в эту минуту. «Об идиотке-покойнице, которую тебе пришлось бы терпеть и сквозь зубы ласково называть змеюкой-тёщей.» — О прошлом. — выкрутилась она, — Не думала, что когда-нибудь окажусь в... — Понимаю. Ничего не бойся. — он сжал её руку, — Тебя не тронут, обещаю. Как всё кончится, сразу поедем домой. Потерпи, Неферут... В его голосе так очевидно прозвенело чувство вины, что жуть подкатила к сердцу. Эва взглянула на того, кого в тайне при Богах назвала венценосным братом. Были бы они наедине, она запустила бы пальцы в его волосы, потянула бы к себе для поцелуя. Иногда Эва задавалась вопросом, наступит ли в конце концов момент, когда он содрогнётся под грузом ответственности. Он умудряется думать о её комфорте, пока идёт к Фараону, от которого сам не знает чего ждать. Её терзают сомнения, что Амен если не врёт, то не говорит ей всей правды. Конечно, даже если бы он допускал, что Фараон может казнить его за отсутствие результатов, не сказал бы Эве об этом. Она прогнала эту мысль. Амен всё ещё лучший из охотников. Верховный эпистат имеет славу по всей земле Египетской. Одна оплошность не умаляет всех заслуг за годы службы. Она нежно обняла его ладонь, пытаясь передать немного тепла. Что бы ни случилось, Эва его не оставит, будет рядом, как и обещала. Его улыбка беглая, но искренняя. Он глядит на Эву совсем недолго, но этого хватает. «Знаю, Эва...» Его взгляд снова устремляется к золотым дверям, за которыми их ждёт Фараон и толпа вельмож. Пусть боги будут милостивы, и никто не услышит, как у Эвы сердце эхом отбивается в ушах.***
В зале всё выстроено так, чтобы пришедший впервые ни на секунду не усомнился в том, где он находится, и кто перед ним. Менес Второй. Живое Светило дня и Вечерняя звезда. Наместник Богов на земле, чьё лицо высечено в монументах, а имя с трепетом будет передаваться поколениями, много лет спустя после смерти каждого из присутствующих в зале. Он сидит на троне, опустив сжатые кулаки на подлокотники с золотыми львиными головами богини Сохмет. Его клафт напоминает капюшон кобры, Уаджит, которая возвышается над линией чёрных бровей. Всё в нём говорит о принадлежности к божественному. Здесь нет мелочей. Вельможи пёстрыми пятнами расступаются, когда Верховный эпистат оказывается в дверях. Щебечут, словно райские птицы в саду. Эва ошарашенно поднимает голову и осматривается. В голове не укладывается, как в раскалённых песках может возвышаться нечто настолько роскошное. Потолки кажутся бесконечно далёкими, а мозаичные полы отражением напоминают водную гладь. В центре зала неглубокий бассейн с кристально чистой водой украшен россыпью красивых кувшинок. Здесь прохладно. Полная противоположность жаркой суете в черте города. — Верховный эпистат. — голос Фараона эхом проносится над головами и вибрирует в груди. Менес Второй сидит как каменный, и только точёные губы едва шевелятся при произнесении слов. — Ваше Величество. — Амен кланяется в пояс, а Эва, как женщина, опускается в поклоне, изящно раздвинув кисти в стороны и склонив голову значительно ниже, — Счастлив предстать перед очами Утренней и Вечерней Звезды. Прибыл во дворец по вашему... Фараон по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебивает его: — Я знаю, эпистат, что ты прибыл по моему приказанию, ведь такова и была моя воля. Эва прислушивается к голосу Фараона, но не может уловить в нём недовольство. Он полон сдержанности, сухости и хрипотцы, которые свойственные мужчине лет 50-ти. — Я призвал тебя, эпистат, потому что мне есть, что предложить твоему расследованию... Амен выпрямляется, и Эва повторяет за ним. Верховный эпистат явно знаком с этикетом дворца лучше неё, поэтому лучше следовать его примеру. Он на голову выше самого высокого из солдат и вельмож, а в плечах настолько широк, что совершенно заслоняет Эвтиду. И все, кроме неподвижного фараона, устремляют взгляды на ту, которую он пытается спрятать. Обычно провожают взглядами Амена, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за его светлой кожи и волос. Видимо, местная аристократия к внешности Верховного эпистата привыкла давно, а вот чтобы он девицу собой загородил - такое впервые. Сама девушка этого даже не замечает. Мысли кипят, как масло на огне. Эва боится смотреть Фараону в глаза, поэтому решает буравить взглядом мозаику на полу. Полное молчание настало в зале, и слышно, как воркуют голуби на площадке сада у алебастровых колонн. Даже вельможи не смеют перешёптываться. — Но об этом позже. После пира. — говорит Менес, — А сейчас располагайся. Верно, ты устал с дороги. Вечером тебя ждёт работа, и я жду, что ты приступишь к своим обязанностям с усердием и искусностью, подобаемым лучшему охотнику Фараона. — Да, государь. — Амен снова кланяется, и Эва повторяет. На этот раз поклон получается чуть изящнее. — Ступай. — Менес склоняет голову, потирая лоб. Наконец, Эва слышит первое проявление эмоции у Фараона. Он жутко устал.***
— И это всё? — спрашивает Эва, словно они только что были не перед Фараоном, а у уличного фокусника, который в арсенале имеет только шутку про оторванный палец, — Он хочет предложить тебе как будто бы... помощь? — Не нравится мне это. — Амен оживился после аудиенции, расхаживая по их новым покоям, словно ему заново разрешили дышать, — Предложить ему уже нечего. Деньги и разрешения у меня есть, на расследование было выделено порядочно, с этим Фараон не поскупился. Скорее всего, у него есть новости о черномагах, которые обошли меня стороной. Возможно, очередной жрец прошипел ему что-то в ухо... «Нервничает.» - отмечает про себя Эва, - «Ещё чуть-чуть и пар из ушей пойдёт.» — Может, у него новости от Тизиана? Ты говорил, что он взял след в Мендесе. — Допускаю... Тогда почему Тизиан сам не написал мне? — Ты сам сказал, что среди свиты Фараона есть сомнительные фигуры. Если бы я подозревала, что в моём окружении завелась змея, я бы ограничила передачу сообщений. Идея о том, что некто влиятельный заметает следы, успешно путая натасканных псов Фараона, звучит уже давно. Часть отряда охотников под командованием Тизиана выслеживает следы шезму в Мендесе уже почти год. Амен принял решение разделить отряд, на случай, если найдутся черномаги, которые попробуют вырваться по морю в Македонию. Решение далось непросто: Амен прекрасно знал, что друг предпочитает исполнять поручения, а не командовать, но Тизиан был тем, кому Амен доверяет безоговорочно. Пару месяцев назад пришло от Тизиана письмо, в котором говорилось, что ему придётся задержаться в Мендесе дольше назначенного. Герса родила ему сына. Амен опускается на постель. — Я слышал, Фараон стал часто приглашать к себе именитых лекарей. У Эвы внутри похолодело от страшной догадки. Если Фараон болен, это ничем хорошим не кончится, в том числе для них с Аменом. Местные интриги могут задушить кого угодно, даже богов не успеешь попросить о милости. Не говоря уже о том, что если Менеса одолела хворь, это значит, что она добралась и до столицы. Люди разнесут её из столицы вдоль всего Нила и выше, по морю, уже в другие страны. — Ты думаешь, это хворь? — Нет, я слышал о головной боли. Жрецы бессильны, поэтому Менес призывает ко двору иностранных лекарей. Возможно, среди них будет Ливий. Хорошо. Ливия она давно не видела, и была бы рада обнять друга снова. Хоть одно знакомое лицо при дворе Фараона. — Мне больше всего не понравилась его фраза о работе. Приступить к обязанностям... — Амен откидывается на подушки, цепляя взглядом расписной потолок. — Да, я слышала. — Эва садится рядом. Её вещи велели занести в женское крыло, как якобы незамужней, но она решает задержаться тут, — Амен, гадать бесполезно. Радоваться надо, что Фараон открыто зла не держит. — Ты всё боялась, что меня казнят с порога? — Как будто ты об этом не думал. Усмешка Амена в ответ выбивает её из колеи. Эва выгибает бровь и уже присматривается, что бы ему в лицо кинуть. Желательно тяжёлое. «Он ещё и усмехается!» — Смешно тебе, я смотрю, господин Верховный эпистат. — процеживает она яд сквозь зубы. — Забавная ты, Эва. Если бы я знал, что меня хотят убить, думаешь привёз бы тебя сю... Прижатая к лицу подушка не даёт договорить. — Сама прибью, Апоп проклятый! — шипит она. — Я уже готова была свою шею подставлять, вместо твоей! Сначала шокированный Амен теперь смеётся и легко сбрасывает с себя Эву вместе с подушкой, а сам наваливается сверху. — Что, уже, небось, похоронила меня, да? — Естественно! И завещание подделала! — теперь уже сама Эва смеётся. Взвинченные нервы чуть сбрасывают напряжение. — Своими-то каракулями и моё завещание? — шутливо оскорбляется Амен, — Ты знаешь как пишется "никому и нихера"? — Я перефразирую! Теперь, когда напряжение спало, они нуждаются в разрядке. Оба. Подушка летит в другой конец комнаты. Раскрасневшаяся от смеха Эва оказывается плотно вжата в кровать, а руки занесены над головой. Амен глядит сверху, сверкая улыбкой. Ему удаётся удерживать её кисти одной рукой, а вторая уже скользит по женскому телу, словно очерчивает изгибы амфоры. Большим пальцем он поглаживает её запястья. — Боюсь хватать тебя за руки, когда вот так дурачимся. Переживаю, что сломаю... птичьи твои лапки. — Не сломаешь. — уверенно говорит Эва. Взгляд всё такой же игривый, но уже с тенью иного веселья. Не впервые она Амена с такого ракурса видит. — Обещал, что беречь тебя буду. — его голос стал ниже, словно он размышляет глубоко о чём-то. — Вот и не хочу навредить. Ему приходит на ум мысль почти, Незримый Бог, философская. В детстве Амен спросил у матери, почему влюблённые зовут друг друга «брат» и «сестра». Дело в том, что если умрёт супруга, можно найти новую жену. Если умрёт дочь, можно родить на свет другую. Если погибнет сестра или брат, ты не сможешь их заменить. Незаменимая. Вот почему мужья ласково называют жён сёстрами, а те называют мужей братьями. Вы одной крови и смотрите в одном направлении. Беды переживаете тоже вместе, потому что никто другой тебя побитым не примет. Амен был единственным ребёнком в семье; он не знал какого иметь брата или сестру. Интересно было, друзья и сослуживцы рассказывали ему о своей родне. Рассказывали разное, и иногда ну очень противоречивое. На вопрос Амена: «да как можно любить и ненавидеть человека одновременно?» в казарме ему отвечали: «у тебя явно никогда не было родных брата или сестры.» А потом ему на дорогу чёрной кошкой выбежала Эва. Женщина, которую хотелось носить на руках, закрыть от бед спиной, прижать к своей груди. С перерывами на придушить, да закопать поглубже. Отношения родителей для Амена представлялись эталоном любви и верности друг другу. Не долгий, но счастливый союз прочно осел в памяти. Образ того, как это должно быть. «Разделить счастье с кем-то легко, но вот горести...» Философия - это для мужчин со слабыми руками, одетых в хитоны. Амен предпочитает факты. А факт в том, что Амен уже был готов прощаться с должностью Верховного эпистата, или отбывать наказание где-нибудь в Сенме. Эва же считала, что Фараон скорее казнит его, и всё равно поехала. Зная её, пошла бы лично к Фараону умолять о милости и снисхождении, как когда-то просила за Дию. С ней легко. Не только потому, что она хитра и умна, как Бастет, но и потому, что заполняет его недостатки, наполняет своим мягким светом его одиночество. В ней более, чем достаточно тепла для них обоих. Она его лучший друг, с которым он счастлив разделить не только постель, но и переживания. Поделиться тем, что он хранит от всех. Ей хочется рассказывать. Её хочется слушать. Она на его стороне. Самый близкий человек. Одна рука всё ещё удерживает её кисти над головой, выводя пальцем нежные круги на чувствительной коже её запястий, пока вторая оборачивается кольцом вокруг её талии, приподнимая женскую поясницу в изящном изгибе. В её взгляде древнее желание. Конкретное. Она вздёргивает подбородок, ожидая его действий. Первое прикосновение губ аккуратное и неторопливое наполняет чувством триумфа. Нечто долгожданное, как первый вдох на пороге собственного дома после долгого путешествия. Его торс неподвижен, но она чувствует, как его рука перемещается с талии ниже. Он сжимает и притягивает её ближе, пока она не оказывается вжата в его тело. С тихим ликованием она обнаруживает, что другие его части явно взволнованы. У него большие руки. Тёплые, властные и сильные. Его ладонь скользит вниз, обхватывает её задницу, приподнимает, чтобы сжать. Эва тихонько стонет. Он пользуется моментом и мажет губами по её шее. Кусает тонкую кожу и тут же целует. Чередует укусы с поцелуями так, что невозможно предугадать. Такая неизвестность приятно будоражит. Амен отпускает её запястья, чтобы оголить женскую грудь и накрыть её губами. Его язык вьётся вокруг соска, прежде, чем снова укусить. Сменяет нежность на голод. Какая-то часть его сознания, не замутнённая похотью, надеется, что их никто не подслушивает, а другая готова убить любого, кто попробует его прервать. Эва хочет быть с ним, врасти в его кожу, пропитаться его запахом. Он восхитителен: как охотник, как мужчина, как любовник. Его руки дают возбуждение, ласку и утешение, успокаивают. Это та сила, которой он охотно с ней делится. Амен теряет терпение, и вскоре её платье летит следом за подушкой, а затем и его нарядная накидка. Он запускает руку в длинные тёмные волосы и притягивает её рот к своему. Рука Эвы - наконец свободная - собственнически скользит вверх по его горлу. Она отрывается от его губ, чтобы поцеловать складку между его русых бровей. Девушка чувствует как дёргается его кадык; он громко сглатывает, когда она играет с его адамовым яблоком. Он замер, смотрит на неё, не отрываясь. У Амена самые необычные глаза, которые ей довелось видеть, и дело не только в цвете. Эва давно заметила, что когда Амен злится, у него в первую очередь меняется взгляд - он смотрит исподлобья, готовый мгновенно двинуться вперёд с оружием наготове. Она много раз представляла насколько жутко стоять перед ним в бою один на один. Сегодня Эва увидела дворец Фараона, в котором каждая деталь захватывала дух. Она мысленно добавила к ним его глаза, чёрные от зрачков, которые он приковал к ней. Собственнический ужас, близкий к одержимости. — Наваждение моё… — даже его голос кажется влажным и голым. — Твоя… Ничья больше. Он легко раздвигает её ноги и входит одним плавным движением. Звук, который он издаёт, когда наполняет её, будет сохранён в её памяти, как и многие другие вещи, близкие сердцу. Они ведут себя слишком громко, но им предельно всё равно. Бронзовая кожа на её лодыжках резонирует с его белой спиной, когда она смыкает их на его пояснице. Мёд с молоком. Их близость такая же нежная и сладкая. Его рука сжимает ее грудь, а палец скользит по соску, когда он двигается внутри нее. Темп не быстрый, но Амен не сбивается ни на секунду, и Эва, задыхаясь, подаётся ему навстречу бедрами, пытаясь уловить больше восхитительных ощущений. Её ноги приподнимаются, как ей кажется, самостоятельно, стремясь обвить его, словно змея. Он старательно оставляет мягкие укусы на её шее, затем втягивает её бронзовую кожу ртом, рисуя языком головокружительные круги с такой искусностью, который позавидовала бы любая кисть именитого художника. Это заставляет Эву задуматься: где ещё на её теле он мог бы применить подобное усердие. Эва чувствует себя так, словно, сколько бы ни касались друг друга, как бы он ни двигался в ней, этого было недостаточно. Мысли стекают, как песок между пальцев. Касаться его. Скользить по его белой коже. Двигаться вместе с ним. Ощущать мужское тело так же отчётливо, как собственное сердцебиение. Чувствовать. Тепло. Весь её мир сжался до единственной точки. Его глаза, руки, биение сердца, дыхание, стоны. Есть нечто необычное, почти магическое, как мираж в пустыне, в том, чтобы довести такого человека, как Амен, до обострённого состояния, близкого к животному, полностью увлечённого каждым рывком в неё, скольжением их тел друг к другу. В это мгновение он другой. Он не Верховный эпистат, наводящий страх на черномагов, не Белый охотник, пропитавший руки по локоть в крови от казней и пыток. Он просто мужчина. Её мужчина. Её. Он не принадлежит ни Фараону, ни Богам, ни государству. Никому. Эва откидывает голову назад, когда стоны переходят на крик. Пусть хоть весь дворец услышит. Она собственница, не хуже самого эпистата. Ей нельзя отказывать - она принципиально возьмёт сама, если запретят. Отберёт, если придётся. И в награду получит его полную капитуляцию. Близко. Он дрейфует в возбуждённом бреду, как во сне, где не существует вариантов, только приоритет - кульминация. Никакой умеренности. Вопиющее собственничество - в его случае смертельно опасное. Её розовые ногти кошачьими коготками впиваются в его спину, оставляя красные полумесяцы на светлой коже. Она выгибается в пояснице и приподнимает бёдра, чтобы уловить ещё более сладкий, восхитительный угол. Словно со стороны она слышит звуки, которые издаёт сама, которые издаёт несчастная кровать, которые издаёт Амен. Всё её сознание скрутилось за мгновение до вспышки, а затем - падение. Она кончает так ярко, что тело грозит согнуться пополам. Жар обрывается от сердца, растекается до кончиков пальцев жидким огнём, чтобы снова взлететь вверх и вырваться криком. Тело звенит и, кажется, повисло в воздухе где-то между небом и звёздами. Взамен удовольствию следующие толчки Амена приносят боль в пульсирующее лоно. Стоны Эвы перетекают в хныкание. Когда боль становится нестерпимой, она машинально кладёт руки на его плечи, чтобы отодвинуть от себя, но он опережает её. Амен изливается ей на живот в последнюю секунду. Его пальцы сжимают её бедра так сильно, что если бы его ногти не были короткими, он бы порвал её кожу, как лён. Красный, мокрый от пота, взъерошенный. Его плечи вздымаются, как после пробежки. На долю секунды в его лице проскальзывает неясная эмоция, и что-то неразличимое мелькает в глазах. — Незаменимая. — шепчет он очень тихо, едва шевеля губами. Солнце покидает Мемфис, и прежде чем уйти и утонуть где-то за Меридовым озером, прощальными лучами касается открытых коридоров дворца, по которым уже щебечут суетливые служанки.***
До этого момента Эва думала, что зал, в котором прошла аудиенция с Фараоном, был исключительно торжественным, исполненным величия. Теперь она пыталась подобрать слова, желательно цензурные, чтобы описать банкетный зал дворца, где собрались семья Фараона и его свита. Не вся аристократия - многие в сезон шему заняты предстоящим сбором урожая, но Эву это не волнует от слова совсем. Здесь всё выглядит так, будто приоткрылась завеса мира иного, не доступного смертному человеку. Гирлянды из цветов украшают белые ткани в освещении мягкого света травяных фитилей из плоских глиняных чаш с маслом. Огромный стол на ножках в виде звериных лап ломится от налитых на солнце фруктов и цветов. Для гостей выставлена посуда из серебра, бронзы и кубки из стекла различных цветов, в основном голубые. Одного такого кубка хватило бы, чтобы прокормить семью на месяц. Пышные кисти винограда украшены лотосом рядом с огромными расписными киликами, привезёнными из Греции и наполненными цитрусовой водой. Каждая деталь подверглась декорированию - всё здесь имеет некий сакральный смысл, пышет образом божественности, не подвергающейся сомнению. «Цветы явно привезены на заказ из Македонии, потому что в окрестностях такое бы не прижилось. Лотосы из Нила, разве что...» Менес занимает один из двух золотых тронов, инкрустированных яркими каменьями. Из-под ног Фараона вниз уходит грандиозная лестница, крытая ковром. Все гости толпятся внизу, вкушая пищу и беседы, гуляя по залу под надзором государя. Рядом с Фараоном сидит молодая женщина в густом парике, украшенном серебром и бирюзой. Эва тихонько обращается к Амену, глядя на неё: — Это старшая дочь? — Не совсем. Это его третья дочь, она же одна из его жён. — Хочешь сказать он ей и отец и... муж? Амен невозмутимо кивает. — Он же и отец её ребенка. — добавляет он. Эва вдруг вспоминает своего отчима. Если бы не Сет... — Неферут... — с осторожностью в голосе обращается Амен, — Ты не обязана тут быть. Если хочешь, я отведу тебя в свои покои. Никто не побеспокоит. — Хочешь увести меня от музыки, фруктов в изысканной компании? — Эва прищурилась, разглядывая что-то в его глазах, — Договаривай, эпистат. Он медлит с ответом, сжимает челюсть. — Говорить разное будут, Эва. Не в лицо, но за спиной. — Про меня, я так понимаю. — догадывается она. — В том числе. Не хочу, чтобы расстраивалась понапрасну. Не то, чтобы Эва тянулась к высшему свету или роскоши. Ей вполне хватало жизни в доме Амена, если говорить о богатстве. Но причины задержаться у неё всё равно были: она должна попробовать разговорить кого-нибудь о убийцах Исмана, не говоря уже о том, что Менес Второй обещал Амену некую работу в этот вечер. — Я думала, тебя тут все боятся, господин Верховный эпистат. — Боятся. Только это не мешает им тайком языки щекотать. — Может, припугнёшь их, тогда и перестанут? — вопрос больше в шутку, но Амен отвечает ей совершенно серьёзно. — Я бы набил морду каждому второму тут, только, боюсь, Фараон такого не оценит. Улыбка сходит с лица Эвы. — Я поняла тебя. Если устану, скажу тебе. Он кивает и берёт её под руку. В воздухе витают самые потрясающие запахи, словно Эва стоит в жаркий полдень на рынке и посреди цветущего сада одновременно. Только без жары. Вместо неё сиреневые дымки нежных благовоний и прохлада мрамора. Её ушей коснулись разговоры светского общества: — Незримый Бог, Хотеп, ты что, помылся? Кто эта счастливица, ради которой ты избавил нас от вони, не подскажешь? Мечтаю лично поблагодарить красавицу. — Красавиц здесь нет, друг мой. Все вельможи пришли с жёнами. — Не угадал, Хой. Служанка мне тут на хвосте принесла кое что интересное про эпистата и его шлюху. — Я уже слышал. Моя законная мегера была на сегодняшней аудиенции. Сношала мне уши до самого заката, что наш Верховный эпистат приволок во дворец государя драную кошку. Да так поливала её, что будь я даже незрячим, понял бы, что девка хороша собой. — Если верить Субире, в постели тоже неплоха. — Субире? Откуда девка, намывающая царское серебро, может знать про шлюху эпистата? — Зря ты, Чензира. Субира проходила мимо покоев эпистата... — Проходила мимо после того, как из твоих вышла, да? — А это уже не твоё дело, Яхмос. Так вот... Зал заполняется разговорами и смехом по мере опустошения вина в бронзовых кувшинах и бокалах из голубого стекла. В начале вечера Эва слышит много нового о себе и Амене, затем разговоры уходят в сторону политики, скорого сбора урожая пшеницы, хека, женщин. Разговоров о хвори Эва не слышит. По всему залу змейками скользят, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, служанки, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах. Девушки выглядят здоровыми, ухоженными, с гладкими руками и небольшими, но округлыми бёдрами. Все молоденькие, хорошенькие. Ни одна из них никогда не работала в поле под палящим солнцем. Их работа разносить бокалы и кушанья по залу, развлекать гостей, если тем будет угодно, и хорошо питаться. Возможно, сложись судьба Эвы иначе, она могла бы быть одной из них. Она безнадёжно глядит на ворох богатых одежд, снующих туда-сюда. Завести бы хоть с одним разговор, зацепить бы. Может, кто-нибудь смог бы стать той ниточкой, которая приведёт её к убийцам Исмана? Амен ведёт её по залу под аккомпанемент тростниковых флейт и трещоток из клыков бегемота. Разговоры о них периодически вспыхивают в разных концах зала, но стихают сразу, как только беглые глаза замечают Верховного эпистата. Надо признать, что не заметить его сложно. С ним пытаются поговорить раз-другой, но он молча кивает и уводит Эву дальше. — Мне кажется я её знаю... — говорит изрядно пьяный смуглый юноша, — У отца была служанка лет 5 назад. Я её трахал в саду, когда он уезжал. Стонала слаще, чем финик в меду... — С твоим-то зрением, Ако, это могла быть и плешивая ослица. Ты присмотрись получше. — Иди в Исфет, Хотеп! Говорю же тебе, давно было, лет 5 назад... Амена тоже обсуждали, но ближе к бассейну с цаплями: — Я думала, ему женщины совсем не нравятся... — Да много, кто так думал. Может, так и есть, а эта ему так, для прикрытия? — Нет, я слышала от Чензиры, а ему сказала служанка местная, Субира, ну та, которая серебро в обеденной чистит... «Змеиное логово.» - с отвращением думает Эва. Запахи фруктов и благовоний осели в лёгких и теперь вызывали тошноту и головную боль. Одна из жён местного вельможи вылила на себя, если не кувшин, то с десяток флаконов розового масла. Этот запах начал преследовать её с самого начала, когда они только вошли. Теперь Эве кажется, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи всех людей примешивается проклятая розовая вонь. В голове помутилось от тошноты. Эва машинально прикладывает пальцы к уголку губ. «Незримый Бог, только бы не вырвало. Я от этого позора не отделаюсь ни до смерти, ни после...» Амен улавливает перемену в её теле и склоняется над ней: — Эва? — Всё нормально. Дурно стало от запахов... — она медлит, оглядывает зал снова. Об Исмане сегодня узнавать бесполезно. Эва думала, что если она предстанет перед местными не женой, а наложницей, это развяжет им языки. Как оказалось, её восприняли, как подстилку эпистата и никак иначе. К тому же, Амен не отходит от неё, а попросить его отойти подальше, чтобы она могла поговорить кажется, как минимум, неуместно. Полный провал. «Если наблюю на чьи-нибудь дорогие сандалии, тогда точно будет провал.» В ту секунду, когда Эва уже собралась просить Амена увести её отсюда она замечает знакомое лицо и едва не вскрикивает. «Ливий!» Боги, она давно так не радовалась знакомому лицу. В этом гадюшнике Ливий кажется абсолютно родным, как собственные плоть и кости. Амен видит, как просветлело её лицо и прослеживает за линией взгляда. Он замечает лекаря из Пеллы и сдержано кивает ему. — Так и знал. — Пойдём к нему. — просит Эва и тянет за собой Амена. Ливий глядит ошарашено и кажется каким-то потерянным. Стоит Эве приблизиться к нему, он порывисто обнимает её. Его присутствие ощущается как долгожданный дождь в засуху. Даже дышать легче. И отпускать его не хочется совершенно. Эвтида отрывается от него, глядит в глаза, но находит только растерянную улыбку. Он переводит внимание на Амена, и мужчины сухо пожимают друг-другу руки, беря за локти. — Я рад видеть вас обоих. — в его голосе слышна хрипотца, словно он много кричал недавно, — Только вот, не думал, что увижу и тебя. Ливий глядит на Эву какой-то вымученной улыбкой. Эва хитро улыбается, подавляя внутреннее беспокойство. — Не рад мне, Пеллийский? — Глупости говоришь, Эва. Какой дурак не будет радоваться глотку свежего воздуха в душном подвале? Значит, ему местное логово змеиное тоже удовольствия не доставляет. — Просто не ожидал, что ты, эпистат, приведёшь её сюда. — теперь Ливий смотрел на Амена. Не злобно, скорее с подозрением. Эпистат, и без того не особо весёлый, нахмурился. — Со мной безопаснее. — Амен ухмыляется и кивком показывает на Эвтиду, — Надолго её оставлять нельзя. Госпожа у нас падка не неприятности. Эва закатывает глаза и чуть не выдаёт нечто колкое о совокуплении жабы с гадюкой. На лице Ливия проскальзывает тень улыбки. Эва пытается разглядеть в нём причину беспокойства. Ливий - человек со своими тайнами, но далеко не такой замкнутый, как эпистат. Если беспокоится, значит есть причины. И всё же, не ясно от чего он такой хмурый. Может, общество вокруг на него так влияет? От этой мысли хочется пуще прежнего уйти отсюда. Уехать из Мемфиса. Взять обоих мужчин за руки и вытащить за собой. Плевать, что окружающие подумают. Эве тут не нравится, Амен угрюмее обычного, теперь ещё и Ливий, как молока прокисшего в рот набрал. В Исфет это всё. В Исфет вместе со всем этим гадюшником и Фараоном во главе. Томные мысли о побеге прерывает Амен: — Фараон призвал тебя, лекарь? — Да. — кивает Ливий, — Ни для кого уже не секрет, что у государя гемикрания. По лицу Эвтиды очевидно, что такого замысловатого ругательства она не знает, поэтому Ливий услужливо даёт внятное пояснение: — У него болит половина головы. Не всегда, но в последнее время всё чаще. Боль наступает резко и может долго не прекращаться. Лекарства от неё нет. Я делаю для него успокаивающие настойки на опиуме. Помогает, но не лечит, просто переносить приступы немного легче. Страшное дело, если говорить откровенно... Амен кивает. Догадки, которые он слышал, подтвердились. Лицо Ливия почти ничего, кроме уныния не выражает, но сведённые на переносицы брови и закушенная губа выдают в нём нечто иное. Нечто близкое к гневу. Эва понимает, что ступает на очень скользкую и опасную дорожку. Ливий добрый друг и прекрасный человек; не позволит навредить никому, из тех, кого близким считает. Однако и гневить его не стоит. И всё же... — Тебя ведь не Фараон беспокоит, да? — осторожно спрашивает она. Ливий больше не хмурится. Теперь его лицо ожесточилось, как из камня высеченное. — Права, милая госпожа. Твоя проницательность сулит тебе признание. «Раз уж мы решили говорить откровенно, я просто надеюсь, что ты зол не на меня, милый Ливий...» Из всех людей, которых Эва знала, Ливий был особенно дорог её сердцу. Она вполне могла представить себя с ним, если бы в её жизни не было Амена. Возможно, встреть она Ливия раньше, ещё в Гермополе... Флирт, который имел место быть, когда они познакомились, перерос в крепкую дружбу. Эва могла доверить ему тайны, как родному человеку, и сам Ливий сердцем болел за неё, всегда готовый заслонить собой от беды. Отношения, преисполненные доверием и уважением, казались выше первобытных чувств, от того и ценились особенно высоко. В голосе лекаря слышится, совершенно не свойственное ему, скрежетание металла: — Вот только у меня такой проницательности нет. Боги, увы, обделили. — он взвешивает каждое слово, — Не думал, что меня, как казённого мула, запрягут трупы возить с того света на этот, чтобы их обратно тянули. Эва озадаченно косится на Амена, но и тот оказывается застигнут врасплох: — О чём ты, Пеллийский? — О друге твоём, господин эпистат, Тизиане. Амен вскидывает бровь, словно Ливий не смешно пошутил: — В Мендесе Тизиан. Одной рукой шарит по следам черномагов, а второй сына качает. Лицо Ливия искажается от злобы: — Тизиан твой прямо сейчас не дитя укачивает, а срезает кожу с шезму. Здесь, во дворце Фараона. — он смотрит на Амена исподлобья. Эва никогда его таким взбешённым не видела, — А меня приставили черномага этого лечить, чтобы от одного допроса дотянул до следующего, и так день за днём. А как прикажешь, эпистат, мне лечить человека, которому вырвали глаз, потому что сломанных коленей оказалось недостаточно? Эвтида в полной мере ощутила, что мир теряет чёткость. Кажется, что из тела вытащили все кости и воздух. Амен смотрит на Ливия, не отводя глаз. Он склоняет голову над ним и говорит слишком спокойно: — Что за черномаг? — Господин Верховный эпистат! Эва дёрнулась от неожиданного голоса со стороны. Она оглядывается на источник звука и видит человека, очевидно, военного. — Вас зовёт к себе Фараон. Амен зло усмехается одною щекой, оскалив зубы, и говорит, повернувшись к Ливию: — Присмотри за Эвой. — чуть помедлив добавляет, уже мягче, — Пожалуйста. Лекарь придушенным, злым голосом отзывается: — Без тебя бы не догадался. Эва не слышит ни одного, ни другого. Болезненный спазм в груди обрывает дыхание. Словно кто-то привязал нить ко дну сердца и потянул вниз, проверяя на прочность. Она поднимает мокрые глаза на Ливия и предпринимает практически наивную попытку: — Ты не шутишь? Это правда? Пусть он скажет, что пошутил. Пусть засмеётся ей прямо в лицо, назовет глупой, наивной и скажет, что милая госпожа так легко ведётся. — Я никогда не лгал тебе, Эва, и сейчас не вижу причин. В грудной клетке всё замерло. С губ соскочило четкое и торопливое: — Кто? — Рэймсс.***
Два охранника, вооружённых копьями ведут Верховного эпистата по коридорам вглубь дворца. Механизм обработки информации охотника работает на полную мощность, как пришпоренная лошадь. Разум связывает увиденное с очевидным и сделанные выводы цепляет к фактам. Ниточки мыслей и домыслов переплетаются, образуя формы и узоры на полотне. Охранники останавливаются и встают в стойку по обе стороны от входа в одно из помещений дворца, без лишних слов намекая, что их работа, как проводников, закончена. Амену уже давно известен маршрут, по которому его вели, как и предназначения того, что скрывается за этой дверью. Пыточные Фараона ему знакомы, как никому, хорошо. С непроницаемым лицом Амен открывает дверь, и на него тут же обрушивается знакомое зловоние. К его удивлению, помимо привычных стола с инструментами, хрипящего черномага и Тизиана, здесь присутствует и сам Менес Второй. — Верховный эпистат. — Фараон здоровается первым, как и на аудиенции. — Государь. — Амен ограничивается поклоном головы. Вельмож здесь нет, можно позволить себе менее формальную форму этикета. Да и атмосфера не располагает на официоз. Амен переводит взгляд на Тизиана и кивает другу. Не смотря на обстоятельства, оба, очевидно, рады встрече. Эпистат ещё не успел лично поздравить друга с рождением сына. Будь они сейчас где-нибудь... где угодно, кроме этого места, обнялись бы, не скрывая радушного тепла. Амен задал бы с десяток вопросов, на которые Тизиан отвечал бы, не тая ни радости, ни гордости, ни сомнений. Услышав хрип, эпистат косится на знакомую фигуру на стуле. «Тот щенок из Гермополя. Рэймсс.» Надо сказать, потрепали его хорошо. Ногтей и глаза нет. На тех местах, где должны быть коленные чашечки, теперь неясное месиво, а всё, что ниже, бесформенно висит на коже, отяжеляя то, что раньше было коленями. «Значит, что-то знал. Знал, и рассказывать не хотел. Плохо.» Голос подаёт Тизиан: — Взяли его уже на корабле. Пытался добраться до Македонии. Прикрывает кого-то, но имён не называет. Амен мысленно щупает новую информацию, прежде, чем задать уточняющие вопросы. «С чего решили, что щенок кого-то прикрывает? Если это так, то покрывает кого-то из старших. Может, женщину, или заказчика. Допросить капитана корабля. Узнать каким маршрутом хотели идти по морю. Что везли с собой? Через кого черномаг вышел на капитана корабля?» — Тизиан, прикажи собрать отряд на Мендес. Пока след свежий, нужно... Его перебивает монотонный голос Фараона. В который раз за сегодня? — Этим ты, Верховный эпистат займёшься позднее. — говорит Менес, и недобрый огонь сверкает в его глазах при свете факела. — Для этого у тебя будет целая ночь, а пока... Не удержавшись от болезненной гримасы, Фараон искоса, бегло проглядывает на Амена и с трудом проговаривает: — Твоя зрячесть тебя подводит, Амен, и, надо сказать, меня это разочаровывает. — он дергает щекой и говорит тише, — Я чувствую себя живым камнем, как Сфинксы, что охраняют мой дом, от того, что боюсь качнуть головой, пылающей от боли. Будь иначе, я бы приказал высечь тебя перед дворцом. Амен не меняется в лице. Несколько секунд он выдерживает прямой взгляд египетского царя и лишь потом смиренно опускает голову: — Моя вина государь. Приму любое наказание, как милость божью. Фараон, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же отвечает: — Знал. — растягивает он, смакуя это слово, — Знал, что я не доволен, но всё равно приехал. Ещё и не один. Знал, что наказание ждёт, но всё равно кланяешься глубоко, безоговорочно принимая всё, что скажет твой государь. Амен сжал челюсть. «Не отпустишь ты меня так просто, Менес. Даже не пытайся притворяться, старый змей.» — Я дам тебе ещё один шанс, Амен. Последний. И жду, что ты не станешь более дёргать удачу за усы. — Благодарю покорно, Утренняя и Вечерняя звезда. Клянусь своим званием, что оправдаю надежды Вашего Величества. В глазах Фараона мелькнуло едва заметное, как взмах крыльев в тумане, нечто ядовитое. Видимое только такому опытному охотнику, как Амен. — Видел я, ты с женщиной приехал. Наложница? Вопрос риторический. Скорее не вопрос, вовсе, а утверждение. Сказать Фараону, что Верховный эпистат не пригласил своего государя на собственную свадьбу? С таким же успехом Амен мог сказать что-то в духе «Менес, дружище, совсем забыл тебя уведомить: я тут, пока ты спал, каждую из твоих дочерей взял силой, но очень раскаиваюсь и обещаю больше так не делать. Честное эпистатское.» Итог будет один. И для самого Амена, и для Эвы. Если повезёт, оба умрут до рассвета, если не очень, ближе к полудню следующего дня. Амен молча кивает. Лишь богам известно, что в тот момент он не смог бы выдавить из себя ни слова. Напряжение сковывает тело. Он чувствует, как по венам раскалённым железом кипит ярость. Впервые в жизни Амен хочет прижать Фараона к стене и сжать ему шею до хруста костей. — Приведёшь её в мои покои на эту ночь. — произносит Менес Второй, прежде чем развернуться и покинуть пыточную.