Эти чертовы белые гвоздики

Это было какое-то безумие. Любовь Николая всегда походила на одержимость, будь то театр или… Или. Он не умел не отдаваться чему-то полностью, без остатка, чтобы от личности пылинки не оставалось. Чертов актер до кончиков белоснежных волос. Раскладывать себя на шрамы-ссадины-улыбки ради публики, чтобы скулы сводило и мясо свисало кусками? С превеликим удовольствием! Только дайте сигарету и помолиться. Гоголь был одержим своим новым образом. Потому что не мог понять, не мог принять выбор героя. Как он мог простить? Как мог позволить? Для этого нужно истово верить в какую-то свою правду, но в какую — Гоголь все не мог отыскать. Николай чувствовал эту неоконченность и она выводила его из себя. Теперь выводила. Сначала было тупое оцепенение. Благо продлилось оно недолго — молитвами одного исчадия ада. По правде говоря «выводила» не вполне корректное описание. В гримерке Гоголя не осталось ни одного ровно стоящего на земле предмета. Ненависть текла по венам, с каждым заполошным ударом загнанного сердца отравляя все сильнее. Дурак, дурак, дурак! Не злость он должен испытывать, а умиротворение и готовность простить весь этот грешный свет. Как он может убеждать людей в том, чего не понимает сам? Бутылек с парфюмом полетел в стену и взорвался стеклянными осколками, такими же острыми, как натура Гоголя. Комнату заполнил тошнотворный приторный аромат. Запах гнили и морального разложения. А ведь парфюм даже не был сладким. Николай перевернул все, что мог, и разбил — тоже. Оставалось только рвать глотку или рвать вены — и первое, к сожалению, было не по статусу. Николай заметался по гримерке, все равно что птица в клетке, и тут увидел спасение своих запястий. Он еще не разбил зеркало. Несдерживаемый хохот полился из гортани. Как он мог не избавиться от самого уродливого, что было в этой паршивой комнатушке? Кулаку не нужна была команда, он полетел сам. И сам же остановился в жалких сантиметрах, когда в отражении Николай увидел Его. Его персонального Дьявола. Его персонального Бога. П о т о м у ч т о л ю д и т а к и м и н е б ы в а ю т. Такими совершенными, будь то красота или уродство. А Достоевский был. Или Гоголь его таким придумал, как же по сути было плевать. Он уставился в отражение и заскользил пальцами по гладкому стеклу. Обернуться — невозможно, не оборачивать — невыносимо. Обернется — Бог исчезнет, на его месте появится человек. Не сделает этого — умрет, наверное, прямо здесь, на месте. Умирать не хотелось. А вдруг прямой взгляд не разрушит иллюзию? Не разрушил. Причем не только взгляд: с этим не справили ни бренное тело, в которое он вжался, ни невесомые поглаживания по больной голове. Они были почти одного возраста и примерно одного социального положение, но Достоевский был безбожно старше и неумолимо выше. Гоголь отдал себя в знающие и понимающие руки — всего, целиком, как всегда. Пусть забирают и тело, и сердце, и прочие потроха, лишь бы самому не мучиться этой тяжестью. Лишь бы оторваться от земли и взлететь повыше. Николай еще плотнее прижался к сухощавому спасению в надежде слиться телом и обрести наконец свободу душой. Но это было невозможно. От выламывающего кости бессилия рот распахивался в немом крике, а из глотки предательски не вырывалось ни звука. Федор поглаживал жесткие от бесконечных надругательств волосы с нежностью духовника, чей неразумный подопечный не на шутку перепугался монстров под кроватью. Кто бы знал, что он — преданный анафеме — станет чьим-то духовником. Роль эта за ним закрепилась до поры до времени, а сам он стал частым посетителем дражайшего актера. Актер, в свою очередь, захаживал по известному адресу на чай. Чинно. Благолепно. Только актер не являлся не иначе как пьяным, а духовника временами пробирало преступное равнодушие к своему подопечному. Они никогда не вели долгих бесед. Гоголь любил смотреть. Одному богу известно, что он в этих холодных чертах видел. Он не стеснялся смотреть в упор, смотреть на расстоянии пары сантиметров, как в первую встречу. Николай неустанно изучал и ежедневно находил, переходя при этом все мыслимые границы. Это длилось месяц. Или неделю? Маленькую жизнь — самое точное. Пока в один прекрасный день, смотря в драгоценные глаза через зеркало, Николай в гриме шута ни спросил: — Хочешь узнать, какого это — быть человеком? И Дьявол, по глупости, согласился. Откуда ему было знать, что существует зло большее, чем козни ада?

♤♡

Сигма выбивал пальцами по столу отнюдь не успокаивающую мелодию. Настолько «не успокаивающую» что несчастный предмет мебели обещал вот-вот задымиться. А вместе с ним и все причиняющую исключительно головную боль бумаги. Обидно было, что Сигма проигрывал даже здесь: пока он только выбивал пламя, паршивая газетенка уже во всю жгла его глаза. Вот Достоевский, положа руку на острое плечо отрешенного актера, говорит о чем-то с графом Никольским — фото с банкета после премьеры. Вот в персональной ложе Гоголь жарко шепчет на ухо невозмутимому Федору какие-то комментарии к приезжему спектаклю. И последняя, снятая украдкой из-за угла: на ней Николай зарылся носом в букет, подаренный владельцем театра и Гоголя — в том числе. Букет белых гвоздик. Какого, спрашивается, черта? Цветами Николая всегда были красные розы. Страстные, пошлые, колкие, обожаемые всеми. Так почему же белые гвоздики, почему символ войны и чистоты, смерти и невинности? Все это было… странным. Если прочие в желтой газетенке могли видеть сомнительные намеки на связь, то Сигме виделось нечто попахивающее катастрофой. В целом фотографии были вполне пристойными, да и статья не самой талантливой, но… директор все понять не мог, что заставляло его внутренне содрогаться. Его метания прервал стук в дверь — правда, одиночный и даже отдаленно не напоминающий о приличаях — после чего увесистая деревяшка распахнулась с ноги. Обладатель полосатых штанов бесцеремонно устроился в кресле и дал Сигме убедиться, что брюки — еще не самое дурацкое в его гардеробе. Ботинки были и вовсе клоунские, хотя любые другие на собственном столе порадовали бы директора ни больше. Сигма сжал пальцы в замок и беззвучно вспомнил Господа. — Добрый вечер, Николай. Как ваше здоровье? В последнее время вы выглядите несколько… устало. Устало — это осунувшиеся лицо и блестящие глаза. Это зеленый оттенок в прежде белоснежной коже. Это… — Прелестно, — промурлыкал Николай, даже не стараясь казаться честным. — Ты позвал меня чтобы справиться о моем самочувствии? Как любезно. Я пойду? — Нет. — Тогда для чего? — бес заменил ноги на столе руками и пристроил сверху подбородок. Как, как Гоголю даже снизу вверх удавалось смотреть нагло и самодовольно? — Я не хочу знать, что общего у вас с Достоевским, — потому что психика Сигмы к такому явно не готова. — Я лишь хочу попросить тебя быть осмотрительнее. Директор пододвинул к Гоголю газетенку и указал на фотографии. Он ожидал смеха и пожелания отправиться в добрый дальний ко всем чертям. Николай подчинялся ему в рабочих вопросах, умудряясь ни во что не ставить во всех других. Пусть так, лишь бы это не мешало жизни театра. Гоголь удивил и здесь: усмешки не было, как не было и тени интереса. Он лениво скосил глаза на статью и тут же вернулся к изучению пресс-папье в виде нескольких фишек казино. — Из нас двоих ты взываешь именно к моему здравому смыслу? Дело дрянь, дражайший директор. Николай поджал губы почти сочувственно. Почти. — В отличие от вас Достоевскому не нужно заботиться о собственной репутации. И в этот момент Николай звонко расхохотался. Долго находится в одном положении этот человек не мог чисто физически, потому в следующее мгновение он уже нависал над незадачливым деректором и с остатками веселья в голосе выспрашивал: — Какая репутация, милый? Я сумасброд, нахал, нарцис, но — гений, поэтому мне прощают. И будут прощать, пока моя игра чего-то стоит! А когда перестанет, я тебе обещаю, извинять будет уже некого, — и снова этот пробирающий до костей смех висельника. — Так вот, милый, мне так плевать, что думают другие. Хоть брат, хоть друг, хоть любовник. Революционная подстилка — а что, звучит! Сигму прошиб холодный пот. «Он знает. Он все знает». Гнев накатил волной — впору захебнуться. Как Федор мог доверить ИХ тайну вздорному и непроверенному? Тайну, от которой зависит прогулка на эшафот двух десятков аристократов? Федор окончательно выжил из ума. В кулаках хрустнула злополучная газетенка. «Жаль, не хребет», — подумал Сигма. Потенциальный обладатель пока еще целого позвоночника наблюдал с кошачьим любопытством. — Ах вот оно что, — протянул Гоголь, — ты не знал… У всего есть предел, даже у нервной системы. Сигма вскочил на ватные ноги и с силой врезал кулаком по столу. — Это ни черта не смешно! От этого зависят десятки жизней! Одно твое неосторожное слово, один неосторожный поступок может разрушить ВСЁ, что мы выстраивали годами. — Какое мне дело до чужих жизней, милый? — пожал плечами Гоголь. Сигма задохнулся от злости. — Да хотя бы такое, что актеру нужны зрители! Но ты ведь не актер, ты шут, тебе только и нужно, что устраивать из своей жизни цирк. Чертово шапито, с паршивой программой! — Ты давай, давай, говори, можешь даже ударить! — в глазах Николая плясали бесы. — Что тебе еще остается? Демоны внутри вопили от восторга. Гнев жутко раззадоривал Гоголя, до сладостного покалывания в пальцах. Он подался ближе и хищно облизнулся, ожидая развязки и веселья. — Ты так многого не знаешь. Не понимаешь. Что тебя напугало, невинные фотографии? Поверь, на них нет и десятой части правды. То, что я посвящен в вашу тайну? Так она теперь и моя, со всеми последствиями. То, что я безумец? — сдержать усмешку было невозможно. — Так ты знал это с самого начала! Гоголя распирало от смеха, раздирало и рвало, а он впивался пальцами свое лицо. Это бесы, бесы, бесы, они выползли из глубин сознания и теперь их не загнать назад. Они брали верх над глупым телом и Гоголь окончательно терял контроль. Оставался только смех — до хрипоты. Вечный спутник чертового шапито, приглашенный гость каждой паршивой программы. Сигма остыл быстро. Потому что правда ничего не понимал. Чужое веселье ужасало и длилось, кажется, целую вечность. А когда из-за узких ладоней перестали доноситься хрипы, его, бесконечно уставшего за эту встречу, хватило лишь на одну фразу: — Вы всех нас погубите. Новый хрип был чудовищно похож на всхлип. Сигма не мог видеть. Сигма не мог знать, что сегодня Гоголь напьется и забьет желудок эйфоретиками и антидепрессантами. Что приползет к Федору и будет на коленях просить унять боль, что тот позволит несколько минут обнимать ноги и целовать руки, пока не оттолкнет — но не выгонит. Что Гоголь придет в себя на уже знакомом до последней царапине полу и войдет на кухню абсолютно опустошенным. Сигма никак не мог знать, что сегодняшняя ночь будет другой: потому что, приняв предложение познать человечность, Достоевский вручил шуту ключи от всех замков. Теперь Гоголь не будет только смотреть. Он станет изучать иначе: положив голову на колени, позволив зарыться в измученные волосы. Все правильно: безжизненному — не способное чувсвовать, жестким прядям — морозные пальцы. И Николай снова улыбнется: теперь мягко и блаженно… Все это было сокрыто от Сигмы, от людей, от всего мира. Разве революционер и одержимый могли бы связать себя ослепительно чистым и трепетно безмолвным? Разве артист и дьявол — не избитая история, о продаже души? Кто знает. В одном Сигма был прав: воздухом они дышали одним, а в нем явственно чувствовался запах погибели. Почему-то приторно-сладкий.