At the Copa...

В пивной никогда не проветривали. Да и зачем, когда дверь то и дело откроется-закроется. Курили здесь же. Зачем подниматься? Упадешь с лестницы, не дай бог. Михаэль занимал стол в центре. Место проверено временем: ни сквозит, ни душно. Может иногда кто и выльет капельку спирта на тебя, но не так уж страшно. Его окружали кружки и работяги младшего звена. Такие не смотрят научные вестники — Михаэля не знают в лицо. Да если бы и знали, что плохого, что ученый зашёл к ним выпить. Пованивало рыбой: кто-то вытащил куль из газеты и грохнул на стол. На михаэлевом даже дзынькнули кружки. Ещё одна такая рыба — и упадёт что-то хуже. При том времени, что здесь пил Михаэль, человек двое вынесли подмышки. Не выдержали местного кумара. У кого были деньги, получали портвейн. Даже доставали самогонку. По ощущениям, стоял он здесь неделю. Ноги затекли, а главной задачей было не упасть. Михаэль почесал щетину. Да, стоял он тут уже какое-то время. Пивнухи работали круглыми сутками. Они не особо отличались. Может в Берлине чуть культурнее было. Пиво лучше и дешевле, народ приятнее — студенты и студенточки. Пили на свежем воздухе, закуски мясные — колбасы и гренки, не вобла. Потом шли гулять или в кабаре, пока их не закрыли. А там можно и ром, и виски, и на что денег хватит. Михаэль пил всю жизнь, просто сейчас так опустился. Подвалы раньше обходил за квартал: когда ты кудрявый Йозеф, с штурмовиками лучше не общаться. После экзаменов бутылочку скушать не грех. Очень даже обычное дело. Микробы, мышцы, таблетки — все знания отпускали после доброго шнапса и цветочка с клумбы. А там и друзья появлялись: другие парни, девчонки-печатницы. Так и валялись всей толпой на траве летним вечером. В Берлине же были такие вечера. Во время войны не выпьешь. Нечего и не с кем. Парни разбежались на фронт, девушки по санчастям, Михаэль (тогда ещё Йозеф) — чуть не угодил в трудовой лагерь. Кудрявые волосы зализать можно, но вот нос и повадки от юдофобов нет, не спрячешь. Спасали его всей академией наук. Потом была чума: тогда пить приходилось. Немного кипяченого хмеля давали шанс дожить до завтра, хоть и вредили в долгой перспективе. Воду было не просеять. Да и чёрт чуму знал, как она передавалась. Пока ты в очаге заражения, болезнь не изучить. А после войны… А как не пить после войны? В кабаки потянулись выжившие. Рабочие, солдаты, женщины — все запивали прошлое. Среди них и Михаэль (уже пару лет не Йозеф). Он жил в плену, лечил солдат и прикладывался к спирту. Тогда и взял привычку зажимать нос перед стопкой. Так и жили потихоньку. Вновь открылись пивные садики, снова посадили деревья в парки. Потом его позвали в Москву. Михаэль собрал оставшийся мозг и вещи, выслужился и переехал. В Берлине ему оставаться не стоило. В Москве пить стало легче, но он уже не хотел. Раз работает теперь, значит пора. «Долой спирт» — кричали плакаты, «долой спирт», — отвечал Михаэль. В научгородке не пили. Душе было легче: стерильные здания, роботы и умные люди. Спокойствие. Михаэль клюнул носом, почти ударился головой о стол. Под рукой стоял стакан с пивом. Все вкусное оттуда уже выветрилось. Он думал заказать портвейн, желательно бутылку. Градус в нем и так скакал хуже сайгака, пусть уж ещё прыгнет. Его ткнули в плечо: — Эй, тебя зовут, кажется. Михаэль промычал в ответ. Он заплатил — раз, его не трогали — два. Что там произошло, вообще не его дело. Тот кто его ткнул не унимался. Судя по силе, студент. — Он тут! Михаэль сморщился. На фоне говора гуляк, крик пнул его уши. Приятное море из чужих тел расступилось. Михаэль почувствовал сквозняк от двери, а потом его дернули за шкирку. Он чуть не упал, ноги не шли. Гул не замолк: просто к разговорам добавилось жалостливое «о-о-о». Потом его перехватили под руку. — Идем подышим, — раздалось сверху. — Помочь? — спросил студент. — Разберемся. Не тащили бы его за плечо, лестницу Михаэль бы не победил. Он от стойки еле отлип, что уж про ступеньки говорить. За порогом пивной холодно. От воздуха без табачного дыма с первым вдохом защипало в носу. Михаэль промаргивался, как минутный котенок, и начал тереть виски. — Михаэль, — обращались к нему сверху. Он нахмурился и выдохнул. Мир плыл. Хотелось обратно в тень пивнухи, хотя вокруг было не светло. Потом его взяли ладонями за лицо. — Михаэль! — снова позвали его по имени. Михаэль приоткрыл глаза. Увидел слишком знакомое лицо. Не милиционер, а жаль. Увидеть Сеченова было больнее, чем попасть в вытрезвитель. — Ты как? — спросил он, не выпуская лицо из рук. Слова из головы Михаэля куда-то делись. Что русские, что немецкие. Может, он расплатился ими за прошлую кружку. Палец — мизинец — коснулся его горла и задержался там. — Пульс нормальный, значит жив, — буркнул Дмитрий Сергеевич. Потом выпустил лицо, при всех своих болячках подхватил Михаэля под бок и сделал два шага вперед. Михаэль заворчал. Так делают дети, когда им дают комочки манки. — Пойдем, пойдем. Тебе пора домой. — Сеченов не унимался. В ответ Михаэль хныкнул. Каждое слово на фоне тишины ночного города вызывало в нем тошноту. Он любил Сеченова, и при всей своей любви хотел, чтобы тот заткнулся. Жили бы они на севере, где-то в Финляндии, сейчас бы шли в сумерках. Но южные ночи черны. И каждый фонарь ощущался палящим солнцем. Сколько они шли Михаэль не знал. Он то и дело выползал из сознания, потом возвращался и шевелил ногами. Над ухом кряхтел Сеченов — непосредственный начальник. Странная ирония: начальство тащит зама, а не наоборот. Дмитрий вроде вообще не пил. «А жаль», — думал Михаэль. Непьющим он не доверял, хоть и сам пытался. Его бросили на какую-то скамейку. Точнее, посадили. Просто ему все движения казались резче. Рядом раздался усталый выдох. Сеченов наклонился, будто пробежал стометровку. Над ними не светил фонарь — блестел где-то на соседней тропке. Михаэль уже раздышался. Воздух летней ночи мягко обволакивал его тело. Даже дрожь пошла. — И чего ты убежал? — спросил Дмитрий откуда-то сбоку. Михаэль прикрыл глаза и потянулся. Тело все еще не слушалось. Слова еще не шли через рот. Поэтому говорил Дмитрий: — Я уже в морг позвонил, в аэропорт. Роботов запряг тебя искать, — его слова, тихие и обычные, били сильнее СД-шника в нос. — Просто, ну как мне понимать, что у меня прямо посреди празднования вдруг пропадает зам. В ответ Михаэль шмыгнул носом. Он не плакал, просто ночной воздух все еще клубился. — И как ты меня нашел? Они очень резко перешли на «ты». Еще несколько — или сколько Михаэль сидел в пивном подвале — дней назад они все «вы» да «вы». С другой стороны, еще бы они «выкали». Дмитрий Сергеич пытается — Михаэль надеялся — разобраться что случилось. — Попросил доступ к «мысли». До этой фразы Сеченов молчал. Будто совершил тяжкий грех — полез в человека копаться. Будто впервые. Михаэль усмехнулся. Он и не чувствовал, как ожили жгутики и считали его лицо — невменяемое — и окружение. — Я понял, что ты в подвале. Потом по шуму понял, что это кабак. У нас, вроде, не так уж много кабаков здесь. Потом прошелся по каждому, — Сеченов смотрел куда-то вдаль, вглубь аллеи. Михаэль закрыл глаза. «Дурак, дурак, дурак», — пульсировало в висках. — Мне в одном чуть нос не сломали, — Дмитрий улыбнулся и перевел взгляд на зама. — Даже в этом я тебя еле узнал. Пиджак на Михаэле был чей-то. Свой он точно не брал пить: знал, что прокурят. Значит достал откуда-то страшный старый такой. Его не жалко. — Пойдем? — спросил Дмитрий, осматривая пьяного. Михаэль всхлипнул еще раз. — Давай посидим. Пожалуйста. Дмитрий сел рядом не сразу. Судя по звукам, он прошелся взад-вперед вдоль скамейки, потом только сел. Михаэль распластался как мог. Рядом с ним, Сеченов просто сжался в клубочек. Так они и сидели. Даже сверчки отпели брачные песни. ..Но стоит нам только взять телескоп и посмотреть вооруженным взглядом, вы увидите звёздочки. Одну, две... Лучше всего, конечно, пять звёздочек!.. — Прости меня, — шепнул Михаэль, после мученического вдоха. Он бы уже тер кулаками лицо, только сил не было. — Прости меня, пожалуйста, — продолжил он, порываясь сесть. — Сиди-сиди, — рукой Дмитрий погладил его плечо. — Не шевелись. Михаэль всхлипнул опять. Он всех подвел. Он виноват. Он подвёл Сеченова — не начальника, скорее, друга. — Я больше так не буду. На щеку проскользнула все-таки пара слез. Сеченов не убирал руку с его плеча. — Ты пьян, Миша, так бывает. — Так не было уже давно! Оба дернулись. Дмитрий от неожиданности, Михаэль все-таки сел. И тут же пожалел об этом. Он простонал и схватился за голову. Он попытался отдышаться. Теперь ему помог бы только аспирин и милость божья. Михаэль не смог сдержать рыданий: может от боли, может от стыда. — Я не пил с конца войны! Тем более так свински. — его мутило. Потом пошёл смех. Так всегда было: не поржешь, не поплачешь. Михаэль хихикнул несколько раз. — О-о, пошла белочка, — Дмитрий цокнул языком. В ответ была агрессия: — Да какая к черту белочка?! Где ты видишь белку?! Причём здесь белка?! — Белая горячка, Миша, белая горячка. Тот насупился. Ярость спала, но мутность не ушла. Михаэль хоть и буянил, но рож не бил, сил не хватало. Потом ко рту поступила вся закусь. Он зашелся в кашле. Его громкое «кхе» напугало ночную фауну. Михаэля рвало. Всё, что он сделал — наклонился в кусты, чтобы не загадить скамейку. Спазмов было несколько. Но на первом же он почувствовал, как убирают его волосы в хвост. Что бормотал Дмитрий не слышал: когда тебя рвет, в ушах обычно давление, как на подлодке. Только после плевка в конце разобрал. Его жалели. — Господи, ты как пьяная птица. — Я и есть пьяный, — Михаэль шмыгнул носом. Во рту остался мерзкий вкус. — Верно, — Дмитрий отпустил его волосы и сел обратно. — Щас бы минералочки…. — шепнул Михаэль, скрипя зубами. Он начинал трезветь, а трезвость после скачков градуса — худшая пытка. — Дойдем до автомата, куплю, — сказал Дмитрий. Он смотрел на звезды. Потом на Михаэля. — Знаешь, — он увел взгляд вниз, — если не хочешь говорить, не говори. Я ж не из сыска. Михаэль снова шмыгнул. Пиджак не защищал в летнюю ночь. — Я, — ответил он, — я должен рассказать. Просто не знаю, как лучше. Чтобы мне потом стыднее не было. Дмитрий посмотрел ему в глаза. Там плескалось какое-то великое спокойствие. Скажи ему всё, ведь в жизни все бывало. — Я в завязке с конца войны, — начал Михаэль. Русский жаргонизм подходил ко многому. — Я не пью с конца войны, — повторил он, уточняя. Потом вздохнул и замолк. Как объяснить всё, что в голове хранится в мелких деталях и образах? Хотелось бы просто отгрузить ту часть мозга с памятью и показать на проекторе. Словами всяко звучало бы хуже. — Прости, что пропал резко. Я просто не смог выдержать всё празднество, — Михаэль смотрел в асфальт. — Мне было душно, мне было страшно, я хотел куда-то деться и делся. Дмитрий накрыл своей ладонью его — продолжай. В ответ Михаэль ее сжал. — Просто... Память ещё свежа, Дима, — Он впервые назвал начальство по имени. — Я хоть и пью, пил, — поправил он себя, — но память у меня все еще прекрасная. Сдать бы ее куда. Ожидалось, что Дмитрий нахмурится. Но он не моргая смотрел сквозь их колени. Возможно, начал понимать, хоть речь у Михаэля туманилась, как у любого пьяного. — Это годовщина, да? — спросил Дмитрий, сжимая ладонь в ответ. — Да, годовщина. — Михаэль вздрогнул. И от руки, и от страшного слова. Несколько дней назад прошло пять лет, как взяли Берлин. И чёрт только взял партийных назвать это днём освобождения Германии. Михаэль чувствовал, что опять текут слёзы. — Извини, что подвёл. Потом его прижали головой к шее. — Поплачь, поплачь, — шепнул Дмитрий и погладил по спине. Михаэль трясся, сдерживая рёв. — Ты ничего не пропустил. Точнее, без тебя было трудно, — по всхлипу на ухо Дмитрий выбирал слова, — но мы справились. Это не значит, что ты не нужен. Все хорошо. Михаэлю этого и не хватало. — Я буду умирать утром. — Миша, уже утро. — Значит, когда проснусь. — Могу помочь. — Добьешь меня? — Дам тебе рассол или кипятка соленого. — У себя постелишь? Дмитрий пожал плечами. — Да.