Давай убежим
Плевать, куда
Я знаю, что ты будешь со мной.
Бегут, смеясь в голос с немой шутки, которой имя — жизнь. И жизнь эта наполняется многочисленными красками: красным пальто, лазурным небом, синим морем, черным горизонтом с долей алого заката и прозрачного, еле ощутимого ветера. Людей нет: кто-то уже давно спит, кто-то уставший идет домой, кто-то размышляет о том, насколько невыносимым будет завтра, а они забыли обо всем, включая неизбежность, и несутся со скоростью падающих звезд на пляж, чувствуя себя и ощущая опору под ногами. Не такую, как в школе и в кругу знакомых, она прекрасней, отдаленней, желаннее. И море встречает их, будто родных по крови, по соли в слезах, по крику души и волн, и они принимают эту близость, тоже дорогую, тоже незаменимую, ступая на холодный песок голыми ступнями. Кроссовки откинуты на камень, носки вместе с ними, пальто и рюкзаки ложатся рядом, а два воплощения свободы бегут в объятия волн, лишь бы убедиться в этой иллюзии. Сань Лан заметно дрожит, но не от холода, а невольного страха того, что это может закончится страшнее, чем он предполагал, идя сюда, но Се Лянь просто лучезарно улыбается, на ходу подворачивая джинсы и заходя в воду по коленки. Ножки худые, даже тощие, но от этого холод сильнее не берет: только мурашки обволакивают наподобие ветра. Се Лянь смеется. Это происходит так редко, что Сань Лан даже забыл, как выглядит эта улыбка. — Сань Лан, тут морская звезда! — Иду! Пытаются перекричать ветер и у них получается. Сань Лан идет вслед, также подворачивая свои брюки и вглядываясь в толщу воды: из-за поспешного шага, ветра и волн она мутная, темная и практически непроглядная, но огромная морская звезда все равно бросается в глаза. — Какая красивая… — Се Лянь немного наклоняется, чтобы погрузить руки в воду, но как только запястье касается соленых волн, останавливается. Это больно. — Не хочу ей мешать, давай поищем ракушки? — Конечно. Такой энтузиазм встречается редко, ему попросту нельзя препятствовать, а Сань Лану и в радость, поэтому они вместе идут вдоль берега, уже дрожа от холода, но не останавливаются, пока карманы не становятся вдоволь набиты раковинами разных форм, цветов и размеров. Кажется, уже за полночь, но проверить нельзя: они оставили телефоны вместе с рюкзаками на том камне, не особо беспокоясь о возможных звонках и краже. Они просто проводят это начало ночи в смехе и радости, а Се Лянь осознает, что в завтрашнем сеансе психотерапевта нет смысла, да и в таблетках тоже: он и так счастлив. Впрочем он знает и то, что продлится это вплоть до очередной ночи на пару с самим собой. Она будет совсем скоро, быть может, даже сегодня, но сейчас все действительно прекрасно.~~~
Казалось, никогда жизнь не была настолько физически болезненной. Ни тогда, когда легкие полностью обволакивала вода. Ни тогда, когда металл бегал по запястьям. Ни тогда, когда взгляд упирался в непроглядную высоту, ожидая падения. А сейчас ужасно. Ноги с несколькими бьющими по рассудку ранами просто уничтожают шаг за шагом. Фэн Синь любезно дал свои кроссовки на два размера больше и рюкзак для того, чтобы положить в них пару Се Ляня. Вместо подошвы теперь мягкая ткань, но даже это не позволяет идти без опоры на стену. Сначала старался перенести вес на пальцы, потом на пятку, но лучше не становилось. У Му Цина машины нет, у Фэн Синя — тем более, но первый достал из закромов свой велосипед, усадил Се Ляня сзади и любезно довез до ближайшей станции метро. Там можно было взять инвалидное кресло или костыли, — благо, правительство оплачивает свободный доступ для таких важных вещей — но Се Лянь от этого осознанно отказался, ибо не хочет преуменьшать свою боль. Полтора часа Рая на сидении и снова попытки дойти до дома. Это уже в разы сложнее — дорогу пешком он точно не выдержит, но все равно идет, невольно привлекая внимание прохожих своей скрюченной фигурой, что пытается не заорать в агонии. Впрочем, кого это волнует? Такси — слишком дорого, автобусов в ближайшее время не будет, про попутку лучше не думать — даже убежать в случае чего не сможет. Поэтому с горем пополам и божьей помощью, постоянно падая на колени и вскрикивая, дорога пешком заняла практически час. Регулярно подходили люди и спрашивали, нужна ли помощь, но а что ответить? Смог согласиться лишь тогда, когда вновь лежал чуть ли не в земном поклоне, уповая на то, что появятся силы и воля встать, когда прямо к нему подъехал мотоциклист. Весь в черном, но когда снял шлем, оказался весьма приятной наружности: — Вам плохо? Я врач, могу помочь. А сошлись на том, что подвести бедного, хромого и больного до дома будет вполне достаточно. Ветер бьет в лицо приятно, но не так ощутимо, как на берегу. Неповторимого азарта добавляет еще и жуткий гул, который ощущается даже сквозь шлем. Ноги болят только от того, что пару минут назад шли по земле, но не так сильно. На байке Се Лянь катался много раз, но никогда это не заканчивалось хорошо. Запретили ему после того, как в один из дней его каким-то боком пустили на водительское сидение, а закончилось все разбитым в фарш средством передвижения и парой сломанных конечностей… Не самые приятные воспоминания. — Это же тот подъезд? — мужчина остановился и своими словами привел Се Ляня в чувство. Тот даже не заметил, как вцепился руками в чужую спину. — Да, спасибо. — Точно помощь не нужна? Такое чувство, будто у тебя ноги в фарш… После спонтанного «есть такое» этот юноша представился Хэ Сюанем и настоял на том, чтобы посмотреть… То ли действительно переживал, то ли был помешан на профессии — неясно, но фактом остается то, что пошли они в квартиру Се Ляня. Ну, стоит упомянуть и то, что не задержались они там и на полчаса, ибо под недо-ругательства Хэ Сюаня остаться было нереально: — Блять, они ж реально в фарш! Боже… Суицидник на мою голову, загноится же! В больницу, и это не обсуждается… Се Лянь вцепился ему в руки как в единственную опору, явно оставляя синяки, но и не препятствовал. Мучать его походом по лестнице не стали — без лишних слов подняли на спину и понесли уже так. — Спасибо. — Было бы за что… Ты хоть что-то ешь? Легкий такой. Доехали быстро, а там уже все как в тумане. А туман этот от жизни. От страхов, от паники. Ни разу еще Се Лянь не был в больницах после того периода. Когда от усмирительной рубашки становилось тошно, когда люди вокруг как никогда раздражали, когда все считали психопатом, а сами были не лучше. Все были безумцами, несмотря на адекватность. И человек этот — Хэ Сюань — тоже безумец, ибо кто еще бросится на помощь какому-то прохожему? Не бред ли? Люди эти, врачи, все такие же лицемерные: ненавидят, хотят уничтожить, как и все вокруг, но играют в бога, спасая очередную жизнь. Спасают, не думая о том, что жизнь эта жизни и не желает. Что человек этот думает лишь о смертном одре с дьяволом в паре, ибо кроме него никого быть и не может. И дьяволы эти сейчас говорят не переживать, что обезболивающее скоро подействует и стежки не будут никак ощущаться. Хэ Сюань сразу ушел из-за каких-то важных дел, но сказал, что, возможно, даже навестит… Точно безумец. А Се Лянь думает лишь о том, что если обезболивающее не избавит его от ощущения жизни, то смысла в нем и нет. Нет боли, нет чувств, нет людей вокруг, но есть нескончаемое мучение, которое не уйдет. Казалось бы, чего печалится? Голоса канули в небытие, а если и приходят, то никак не мешают. Если они рядом, дышат в спину, царапают плечи, но не вырывают сердце из груди, чего переживать? Казалось, причина этого всего из ничего кроется в чьем-то отсутствии, а таких действительно много. Недавно из этого списка были вычеркнуты двое, но не факт, что снова не попадут в него. Список этот огромен, может достичь космоса, нереальности, пустоты, он бесконечен. Но есть в нем и те, чьи имена вычеркнуть не выйдет. Те, что ушли в пустоту, отдаваясь объятиям неба. Те, что бросили, но ничего с этим поделать не могли. И именно их Се Лянь все еще помнит, плача по ночам и крича с крыши дома о помощи.~~~
Под анестезией идти в разы проще, с костылями — тем более, но врачи предупредили, что швы даже так могут разойтись и куда лучше провести несколько дней в постели. Жаль только, что планы малость другие и именно из-за них костыли летят в угол комнаты, руки упираются о стену, а из горла вырывается хрип. Такой тихий, будто в квартире кто-то есть, и Се Лянь боится потревожить его сон. Это не Сань Лан. Вернее, быть может, действительно он, но надежда на то, что это тот Сань Лан, не угаснет никогда. Жизнь любит давать до боли отвратительные совпадения. Его Сань Лан всегда рядом, греет солнечными лучами и позволяет смотреть на себя в обличии звезд, в отражении волн и в крыльях бабочек. А относительно недавно встреченный… Быть может, это была игра фантазии. Сань Лан, я скоро навещу тебя. Действительно, Се Лянь давно не навещал кладбище. Мысли эти ударились о пришедшее уведомление, а окончательно разбились последовавшим после него звонком. На экране ярко высветилось «Цинсюань <3», а сердечки в имени — именно его проделки. Тогда перед парой младший Ши забрал телефон Се Ляня и самовольно переименовал себя с классического «Ши Цинсюань» на что-то более… Милое? — Да? — Лянь-Ля-я-янь! Ты идёшь сегодня? Мы в восемь собираемся, могу на такси подбросить, по пути! Отказываться грех, но есть у Ши Цинсюаня одна… Интересная черта характера: он всегда опаздывает. Если говорит, что придет через десять минут, то ждать его нужно не меньше сорока. Так что позвонил второй раз он только через час, а для Се Ляня он был наполнен попытками найти достойное занятие и обезболивающее. Когда-нибудь он научится воспринимать свои проблемы, когда-нибудь научится отказываться от чего-то из-за них. Попробовал встать на обе ноги в коридоре и что-то даже получилось: местная анестезия, которую ему дали в клинике, работает. Идти, хоть и хромая, можно, насчет танцев малость сложнее, но он и не собирался отжигать на танцполе. Хотелось просто… Утопить печаль в алкоголе? Что за печаль? Что за глупые стихи?~~~
Музыка бьет по голове и отдает где-то в животе, вызывая тошноту из-за голода. Градус в голове слишком мал для того, чтобы выпасть из реальности, но вполне достаточен для того, чтобы возжелать свалить куда подальше из этого проклятого и забытого богом места. На улице прохладно и пахнет куревом, неприятно… Внутри один коктейль, которым благородно угостил Ши Цинсюань и также оперативно убежал к какой-то компании, о которой сам Се Лянь слышал лишь отдаленно. Этого напитка вполне достаточно для того, чтобы мысль бросить все к черту снова заняла пространство в голове. Впрочем, даже бросать нечего. Он пил три раза за свою недолгую жизнь, а во все остальные мгновения физически не мог себе этого позволить. Даже сейчас не может залить в себя больше шота — становится тошно и… Сложно. Теряется контроль, но не только над собой, а и над теми, кто живет внутри, над теми, кто изо дня в день пытается взять контроль. Тогда, кажется, они тоже стали управлять глазами. Вопрос оставлял тот факт, что на крыше он был стопроцентно трезв, а Сань Лан никуда не ушел. Другой Сань Лан, не его. Его Сань Лан давно уже мертв, а потому не пришел даже под несколькими бутылками дешевого виски. Сейчас один коктейль. Всего один, на что Се Лянь вообще надеется? Надеется на безумие. Как же безрассудно. Но глупость или нет — неважно, ибо факт того, что теперь музыка играет за дверьми, а сам Се Лянь стоит в каком-то закоулке, остается очевидным. Люди сменяют друг друга с поразительной периодичностью. Курят, говорят, ведут монологи с самими собой, но тут же уходят, освобождая место для кого-то другого. А Се Лянь все еще стоит, думая, нет ли смысла уйти. Анестезия скоро сойдет на нет, снова протрезвит боль и снова начнется круговорот из ничего. Обыденность. Но в обыденность эту врывается некто, не желающий освобождать место для продолжения бесполезного круговорота. Не курит, не говорит, а молчит и смотрит на звезды. Даже не смотрит, да что уж там, Се Лянь сам продолжает прожигать точку в асфальте, но человек это все-таки подает голос: — Думал, вы меня узнаете. — А? — Се Лянь нехотя повернулся, удивляясь, что головокружение настигло даже после такого банального действия и вскинул брови. — Пират? — Ха-ха, вы меня так запомнили? — Вы не представились, как же мне к вам еще обращаться? — Можете и так, какая разница? Вполне себе неплохое прозвище. Юноша этот облучен красным и кучей украшений. Слава тому, что они не звенят: только кольца, серьги и, кажется, септум. Повязка на глазу теперь не обычная, а в цвет простого костюма, еще и с какой-то вышивкой. Мило улыбается до ямочек на щеках и сияет одним только взглядом, а Се Лянь удивился с того, что заметил. Давно он не обращал внимания на чужой свет. Воспоминания пляшут в диком танце, игнорируя происходящее вокруг. Мертвые обнимают плечи, говоря, что их нет, но лучше них уже не будет, что держаться за прошлое — единственный возможный путь для потерявшейся души. И прошлое мешается с настоящим и ищет себя в нем же. В интриге, мимолетном азарте, секундном желании. В том, кто сейчас рядом, хоть и спонтанно, глупо, неоправданно: — Вы говорили, что хотите коротать мою тишину своей, — Се Лянь столкнулся со взглядом этого молодого человека, что так и светился радостью. Будто счастлив лишь от того, что его слова запомнили. — И как же вы себе это представляете? — Я буду приходить каждый вечер на крышу и ждать вас, — наклонил голову в бок, излучая больше доверия, чем битое большинство в этом баре. — А можем создать тишину. Парк, музей, консерватория… Есть ли предпочтения у гэгэ? — Гэгэ? Раз так… Ты разве многим младше меня? — Се Лянь поддержал переход на менее формальные обращения и невольно округлил глаза на следующую сказанную фразу: — Тот, кто больше пережил и будет старше. — Так уверен в этом? Ну и ладно, — Се Лянь немного отошел от стены, проверяя, насколько больно стоять и продолжил. — Я хочу съездить кое-куда, ты со мной? И этот юноша согласился. Даже не спрашивал лишний раз: просто уточнил, что у него есть машина, и они могут добраться на ней. Как оказалось, безрассудность все еще живет в людских сердцах.~~~
Прекрасный вид. Высоко. Не страшно. Как вообще может быть страшно, если за спиной всегда стоит нечто, из раза в раз повторяющее, что все хорошо? А хорошо ли? Ему кричат. Что-то снизу, словно муравьи, а Се Ляню просто хочется покорить небо. Крыша своя, родная, тоже человек, тоже одинокая. Столько домов вокруг, но есть у них и жители, и квартиры, и окна. Есть все то, чего нет ни у кого: стабильности, надежности. А высота другая. Она всегда меняется, никогда не остается статичной, всегда нова, всегда зовет. — Тише, тише… Остановись, ладно? Иди, не бойся. Тебе не будет страшно. Будет весело. — Хэй, слышишь? Разница, совсем чуть-чуть, она есть, наши голоса не похожи… Не двигайся, хорошо? Я рядом, я всегда буду рядом… Но разницы нет. Ветер воет, одежда на несколько размеров больше колыхается, открывая вселенной худое тельце, выпирающие ребра, тонкие запястья, что так и норовят открыться космосу, открыть себя. Хотят быть проткнутыми насквозь, лишь бы было не так… Как-то, но не так. А голоса говорят идти вперед. Сделать буквально один шаг и забыть обо всем. О трупах, о жизни, о смерти, об этих насекомых, что просто везде, о ком-то реальном, но в априори не существующем. К ноге ползет змея. Ее Се Лянь не просто видит, он слышит и ощущает так, будто она реальна, а убедится в этом не сможет никогда. И бабочки эти, они везде: летают по крыше, по всем крышам и никогда не спустятся ему на руку. Они его ненавидят, наверное. И бабочки эти, кажется, приходят когда совсем плохо: когда лезвие в очередной раз гладит кожу просто потому что так сказано, велено, потому что хочется быть собой, а не кем-то, но ты сам давно утерян, давно забыт самим собой. И давно уже знаешь, что это конец. Давно уже знаешь, что все утеряно. Но все вокруг говорят, что это не так, что еще есть шанс, путь, вариант, а все лишь потому, что слышат они непроглядную ложь. И вранье это стало смыслом, идеей, тем самым вторым путем: ложь эта не позволяет узреть истины, неизбежности, падания. А упасть хочется. Все еще хочется лететь, всем на зло, всем в месть за бездействие и в благодарность за него же. Хочется убить не себя, а чужие ожидания, чужую слабость, чужую жалость. Сказать своим падением о том, что не было никогда хорошо и не было никогда прекрасно, что всегда было стабильно плохо-страшно-отвратительно, и всегда это вытекало в очередную ночь в ванне и очередное утро на крыше. Сейчас просто изменится конец. Просто сотни шрамов и четыре все еще кровоточащих переросли не в сон, не в спокойствие, не в очередное «все хорошо», а в рассвет на краю жизни. В рассвет, который принесет не очередной день в мучении, а первую ночь в спокойствии. Не будет больше страшно, не будет больше себя в перемешку с кем-то иным, не будет больше этого круговорота из чужого «все будет хорошо» или «скоро все наладится», ибо ничего не будет хорошо, ничего не наладится. Се Лянь знает это, чувствует, ощущает всем своим страшащимся жизни существом, ожидая, когда хватит смелости сделать одно-единственное движение вперед, ибо именно оно отделяет бытие от смерти, мучения от спокойствия. — Посмотри на меня, просто посмотри, ладно? Я не испугаю, не думай, не бойся… И голос этот сливается с другим, орущим во всю глотку во имя боли и во имя отречения, он не останавливается, а этот, такой тихий и, кажется, спокойный, говорит с перерывами, с долгими паузами и дает шанс осознать происходящее в полной мере, но все равно не хочется. Не хочется оборачиваться, просто страшно оборачиваться. — Я уверяю, рядом со мной никого нет. Увидишь только меня, идет? А оно есть. Есть ангелы, дьяволы, непонятные мистические существа, которые не описаны ни в одной книге, они новы, они страшны, они придут и сожрут без остатка, лишь бы не было больше этого незримого счастья, что последовало за взглядом на опору и на землю в двадцати этажах от ног. — Ты можешь бояться, это нормально, слышишь? Ты можешь зажмуриться и сделать шаг назад, тебя не тронут, ты не упадаешь, тебе не будет больно. Я поймаю тебя, обещаю, ладно? Они не дотронутся, я их прогоню… И голос этот все четче, такой правильный, такой нужный. Ему хочется поддаться, потому что вера в него куда сильнее страха перед неизбежным, куда сильнее убеждения и порока живущего, плачущего. И Се Лянь слышит. Именно ощущает своей кожей каждое слово, каждую букву, каждую паузу. И Се Лянь жмурится, чтобы не было больше ни змей, ни насекомых, ни бабочек, ни крыш. Чтобы темнота стала всем. И уши заткнуть хочется и дыхание задержать, лишь бы чернота стала всепоглощающей. И смотрит он сейчас за пределы неба, за пределы звезд, за пределы вселенной, бесконечности. Смотрит он сейчас на самого себя, такого же темного и не знающего, запутавшегося. Смотрит то, чего не бывает в пределах жизни, в пределах зрения. И за пределами зрения, за пределами реальности, за пределами жизни, Се Лянь делает шаг. Не вперед, не в пустоту, а назад, на опору. Но до опоры есть расстояние, он помнит это. Крыша эта, такая родная, имеет подобие бетонной ограды и находится она на полметра выше основы, опоры, на которой он, кажется, только что стоял. Кажется, что сейчас, находясь нигде, он упадет, не сможет твердо встать на ноги, но этого не происходит. Руки, такие родные, такие сильные, ловят, не позволяют даже дотронуться до асфальта, дают лежать на их продолжении, теле, таком же знакомом и родном, будто и не было никогда этих голосов. И тело это, невидимое сейчас, говорит, все также тихо и спокойно, с периодическими паузами и возможностью осознать услышанное: — Молодец, молодец, умница… Тише, я рядом, слышишь? — и обхватывает крепче, прижимая к нервно дышащей груди, прижимая к сердцу, такому теплому и быстро бьющемуся. — Ты тут, ты реален, хорошо? И глаза открываются, думая, что на этот раз действительно все хорошо. Что действительно эта ложь стала истиной. И свет бьет, будто за это время стал ярче, светлее, жестче, и глаза смотрят на лицо, точно реальное, точно ни на что не заменимое. И тело это, теперь точно свое, подрывается, чтобы обхватить в панике и страхе в ответ, ибо приходит осознание, а оно говорит о том, что контроль снова утерян. Что он действительно мог упасть. И руки эти, трясущиеся в такт с панически бьющимся сердцем, не могут за себя отвечать: смыкаются в замок на чужих лопатках и крепко прижимают к себе. — Сань Лан… Мне страшно, очень страшно! И из глаз вырываются слезы, что сейчас похожи на звездопад, нос в чужой груди, в этом мягком и теплом вязаном свитере, пропитывая его насквозь соленой водой всех морей. — Я знаю, знаю… И гладит по спине, по голове, по рукам, будто знает, будто делает это чуть ли не в сотый раз, будто эти четырнадцатилетние дети узрели больше взрослых, больше неба и больше меча на поле битвы. Будто этот кто-то готов делать это столько, сколько понадобится, на сколько обречет жизнь, лишь бы Се Ляню не было больно, не было страшно. Сань Лан всегда на краю, всегда рядом: идет по этому тонкому канату на пару с тем, кто давно лишился возможности держать равновесие. И Се Лянь иногда оказывается в полной уверенности того, что может ощутить этого человека только через боль, только на краю, только в неизбежности, но есть он всегда: дома, во дворе, в школе. Всегда рядом. — Я не уйду, я буду рядом. Сань Лан так всегда говорит и всегда остается рядом. Се Лянь верит ему в очередной раз, обнимая крепче и крича навзрыд.~~~
Машина кажется дорогой, но Се Лянь в марках совсем не разбирается, просто удивился кожаным сидениям, лазурному цвету и возможности развивать огромную скорость. По ночной и пустой трассе они несутся под две сотни километров в час, а через немного открытые окна в лицо бьет ветер. Такая мелочь, а воспоминания бьют с ним на равне. Музыка играет еле слышно, но довольно-таки приятно для слуха. Они молчат, погружаясь в свои мысли, даже не думают о том, что будет по приезде. Сам факт того, что практически незнакомый человек согласился на такую безрассудную и глупую затею, ввел Се Ляня в ступор. Ему бояться возможной подставы тоже стоило, но этот банальный фактор давно изжил себя, настолько причина ничтожна. Сказал тогда лишь город, а на вопрос о том, сколько займет дорога, ответил, что порядка трех часов. Как на такое вообще можно согласится? Хоть и недолгая, но вполне себе объемна, учитывая обратный путь… Вот и Се Лянь так подумал, предлагая вариант такого безрассудного шага, но вопреки ожиданиям этот молодой человек согласился, приговаривая, что его учеба подождет. Глостер — город старый и расположенный довольно далеко от Шеффилда, но почему-то никого из присутствующих это не смущало, будто знакомы они не сутки с мелочью, — если считать ту ночь — а куда дольше: чуть ли не всю жизнь. — Почему ты согласился? — все-таки не выдержал Се Лянь, задавая давно желанный вопрос. — А почему нет? — Почему бы не поехать с незнакомым человеком в другой город? — Почему бы не посмотреть на звезды еще раз? — он усмехнулся, не отводя взгляда от дороги. — Нам нужен азарт, хоть какая-то спонтанность, почему бы и нет? — И в правду. По памяти ехать нужно было порядка трех-четырех часов, но с пустой дорогой и огромной скоростью спокойно можно добраться и за два. Штрафов, наверное, будет немерено, но его это мало как волновало. Его… Се Лянь даже не спросил, как его зовут. Такое ощущение, что так и хочет, чтобы начали называть Умином. — А зачем тебе понадобилось в Глостер, если не секрет? — Хочу кое-в-чем убедиться, не более. Меня больше волнует то, что понадобилось там тебе. — Ничего. Наверное просто хочется вырваться куда-то. Пейзажи сменяют друг друга очень быстро, их даже разглядеть не получается, а водитель все не унимается: — В таком случае, почему я? Я видел, как ты общался с тем парнем за барной стойкой, он не твой друг? — продолжил, говоря, кажется, о Ши Цинсюане. — В мире слишком много людей, которые считаются близкими, а в сущности не значат ничего. А ты… Мы даже имен не знаем, нет смысла заботится об этом. — Тебе дороже тот, у кого ты не знаешь даже имени? — Мне дорог тот, кто смотрел со мной на звезды. И сейчас они, кажется, тоже смотрят. Тоже наблюдают за этим потоком белоснежных точек, думая, что все, оказывается, так просто. Что можно взять и сорваться в другой город с тем, кого знаешь от силы сутки и быть счастливым. Наверное, счастливым. Быть может, небо умеет создавать иллюзии ярче и правдивее жизни.