Герой

Корчма “У Белой Щуки” в этот осенний вечер была заполнена под завязку. Слава о ней, расположенной на старом паломническом пути из Денесле, где хранился меч святого Иеронима, в не менее святой вольный Новиград, гремела на всю округу – здесь готовили лучшие блюда из рыбы и гнали собственную самогонку, которую затем настаивали на травах. О королевской ухе, которую, по слухам, готовила сама хозяйка заведения, и вовсе ходили легенды. Сейчас, в жирные осенние месяцы после сбора урожая, в каждой деревне были ярмарки. По дороге вдоль моря везли свиней и орехи, мочёные яблоки, бочки с сидром и целые телеги картофеля. И конечно, за бесконечными обозами с продовольствием следовал и весёлый народ - циркачи, акробаты, барды и фокусники всех мастей. Барды – брат и сестра, хрупкая веснушчатая девчушка с каштанового цвета косами, похожая на легавую собаку, и похожий на неё, как две капли воды, паренёк, – сидели у камина. Девчушку звали Хейзел (надо признаться, это имя очень ей подходило) и она пела; её брат с незатейливым именем Том играл на лютне и на флейтах, которых было у него несколько. В углу за барной стойкой сидела владелица корчмы, тридцатипятилетняя Катарина Гульденманн, мать десятерых детей, старшему из которых было семнадцать, а младшему три года. Мадам Катарина вязала носок и зорко следила за происходящим, неодобрительно дёргая уголком губы, когда до неё долетали слова песни. Над головой её висел охотничий трофей и символ заведения – высушенная голова огромной белой щуки с открытой пастью, полной мелких острых зубов и пыли. На барную стойку, в непосредственной близости от локтя мадам Катарины, опустился поднос, на котором звякнула гора посуды. – Я только выдохну, мама, – сказала Лисбет, её старшая дочка, присаживаясь на высокий стул, – умаялась сегодня. Катарина Гульденманн кивнула. Лисбет всегда работала хорошо и слов на ветер не бросала – ежели говорила, что умаялась, это значило, что и спину у неё ломит от тяжеленных подносов, и руки покрылись от холодной воды цыпками, и ноги гудят от усталости. Мать тяжело поднялась со своего места, взяла со стола за стойкой кувшин воды и глиняную кружку для эля, налила и поставила перед дочерью. Та пила крупными глотками и при этом светлые волосы, выбившиеся из косы, трепетали над раскрасневшимся лицом. Наконец Лисбет напилась и теперь сидела, пытаясь слушать бардов, как и все. – Почему ты сидишь так далеко, мама? – спросила она. – Здесь же совсем ничего не слышно. – Не люблю шум, – поморщилась мадам Катарина. Они обе знали, что это неправда. Катарина Гульденманн обожала шум. Всё ещё роскошная женщина, чернобровая, с буйными чёрными кудрями, с широченными бёдрами и необъятной грудью – такой, что украшения не висели на шее, а лежали – мадам Катарина могла жить исключительно там, где было шумно. Разговоры гостей, детский смех, крики конюших, бранящихся друг с другом о достоинствах господских коней, музыка. На Йуле Гульденманны всегда везли продукцию на большие гуляния в Новиграде – и мадам Катарина не пропустила ещё ни одной, даже когда ей пришлось ехать в лихорадке. Шума не любила скорее Лисбет. Тихая и скромная, хрупкая, как тростинка – бес знает, в кого она пошла, и Катарина, и её муж, Генрих, были людьми немаленькими. Генрих, что больше других детей любил Лисбет, говорил, что она точь-в-точь похожа на его тётушку, виконтессу Грац из Роггевена. По мнению же Катарины, старшей дочери недоставало жизни. – Это хорошие песни, – Лисбет повела плечиком и снова отпила из кружки, теперь аккуратно, – я люблю Хейзел. – Это ведь она поёт про рыцарей? – Да, про рыцаря Лионеля. Который спасает дев в беде и помогает бедным, и не ищет вознаграждения. Как поступал бы действительно чистый сердцем человек. Лисбет поняла, что сама накликала грозу, даже не успев договорить. Мадам Гульденманн расправила роскошные белые плечи и глянула на неё, как грифон на овцу. Внутри всё сжалось. – Ты должна уяснить раз и навсегда, девочка, – прогремела она, – в мире живут добрые, хорошие люди. Добрые, хорошие люди делают добрые и хорошие дела. Мы в этой корчме варим лучшую уху и делаем лучшие настойки, даём людям кров и веселье. Рыбаки ловят рыбу для нашей ухи, барышники растят и продают лошадей, чтобы везли по дороге товары. И все эти добрые и хорошие люди должны получать за свой труд добрую монету. Убивать диких зверей, изгонять бесов и призраков, бороться с виверной – работа для ведьмака. И он тоже должен получить свои честные деньги. А все эти рыцари Лионели – они только красуются. Ветер в голове, да дешёвые деньги родителей. Деньги, Лисбетка, дешёвые, когда не свои, и покупают на них дешёвых девок. Ты же не хочешь дешёвых денег, а, Лисбетка? – Нет, но… – Что “но”? – Мадам Гульденманн гремела. – Ведь правильно давать милостыню. Монахи из Денесле… – Жизнь, бывает, всяко поворачивается, – вскинула голову мадам, – но никогда Катарина Гульденманн и её дети не пойдут с протянутой рукой. Мы добрые люди и умеем делать добрые дела – настоящие добрые дела, не те, что всякие Лионели впихивают тебе, как медяк нищему. – А если вдруг придёт дракон? – Лисбет сегодня давала отпор, как маленькая злая кошка. – Что тогда? Мадам Катарина грянула кулаком по столу, отбросила вязание и выпрямилась, трепеща от гнева. – Марш в кухню, – процедила она, – и чтоб не смела больше мне здесь каркать! Лисбет подхватила свой тяжёлый поднос и ушла, слишком нервным и крупным шагом. Люди, сидевшие неподалёку, обернулись, но не поняли, что произошло и не слышали их разговора. Мадам Катарина осела обратно на свой стул. Руки её дрожали. Дракон! Ишь чего каркает! Дракон! Она снова встала, достала из шкафа бутылочку шерри, налила себе рюмку и выпила. Сладкое терпкое тепло уютно улеглось в горле и немного успокоило её – достаточно для того, чтобы вернуться в свой угол, где не было слышно песен глупой прошмандовки Хейзел, но недостаточно для того, чтобы перестать вспоминать. Как вечное напоминание, зачесалась и заныла нога. Нога, на которой навсегда останется след от ожога, выевшего из неё кусок плоти.