Герой

Лиззи Гульденманн – именно так называла себя Лисбет, – никогда не оказывалась настолько в гуще событий. Во-первых, она даже в самых своих смелых мечтах не ожидала увидеть когда-нибудь Эрланда из Ларвика вживую. Он оказался действительно так же блистателен, скромен и великодушен, как о нём пели в песнях. Во-вторых, вслед за Эрландом в город пришли барды, сопровождавшие его в приключениях – тут был и Корвин из Лан Эксетера, балладам которого не было равных, и Лилибелла, прославившаяся своей романтической балладой о любви Эрланда и его детской любви, верность которой он хранил всю жизнь, ведьмачки Ягоды. А в-третьих, это на корчму Лиззи напал дракон, это лес за её корчмой он спалил и она, Лиззи Гульденманн, всё видела своими глазами. Несколько очаровательных бардов помоложе ходили за ней, как приклеенные, ловя новые и новые детали, которые вспоминала Лиззи. Вечером, проспавшись с дороги, великий Корвин, Старый Ворон, усадил её за стол в таверне и целый час расспрашивал, а потом весь вечер пел те песни, которые Лиззи хотела слышать. Она подпевала, потому что знала все слова наизусть – песня лилась из самого сердца и расцветала в нём навеки золотыми лилиями. Лиззи чувствовала, что наконец-то она на своём месте – среди настоящих людей, среди людей, которые понимают, которые верят в чудеса, потому что видели их не раз, которые живут в свете и славе удивительного человека, символа чести и благородства. Она знала, что мир – жестокое место, полное тяжёлой работы, страданий, боли и смерти. Никто не избавит тебя от чудовищ, если у тебя нет денег. Никто не протянет тебе руку помощи, если только ты не можешь дать что-то взамен. Но Эрланд был живым доказательством того, что иногда бывает иначе. Иногда приходит тот, кто помогает просто так, иногда сильный может защитить слабого, а зимой, среди холода и темноты, расцветают на снегу чародейские цветы. Мать постоянно следила за ней, как коршун – сидела в углу таверны мрачнее тучи, зыркала глазами-угольями. Пару раз она пыталась что-то сказать Лиззи, но её новые друзья-барды очень остроумно её окорачивали, не давали в обиду – и матери приходилось уходить ни с чем и продолжать свои бдения. Как бы то ни было, к полуночи Лиззи начала клевать носом и отправилась в свою комнату в доме мэра. Там, конечно, ждала мать. – Явилась, не запылилась, – сказала она, скрещивая руки на груди, – что, нагулялась со своими балаболами? Лиззи сделала вид, что не услышала, и принялась умываться перед тазиком стоящей на жаровенке воды. Впрочем, слова достигали адресата – движения её были резкими, спина напряжена. – Ты смотри, Лисбетка, от кого из них в подоле принесёшь – сама растить будешь, – продолжала мама, – я тебе помогать не стану, сама расхлёбывай. Краска снова залила лицо. Она разрывалась между тем, чтобы начать говорить, что ничего такого не было и не планировалось, и тем, чтобы начать защищать своих новых друзей и те песни, что ей были дороги. Что бы она ни сказала, понимала Лиззи, мама найдёт способ это исказить. – Мы просто поём песни, мама, – сказала она холодно и начала расчёсывать волосы. – Песни они поют, – мама фыркнула, – стрекоза вон тоже пела и плясала. Знаешь басню про стрекозу? – Знаю, знаю, мама. – Поют и пляшут твои песняры малохольные, а толку – пшик. Вот из всего этого кагала, что за вашим павлином волочится, кто из них прославится? Один? Два? А семья у кого из них есть, а? – Ты знаешь, мам, – Лиззи отложила гребешок и посмотрела ей в глаза, – я на это всё смотрю и думаю, что не хочу семью. – Семью она не хочет! А что ты хочешь? За мужиками волочиться и трахаться направо и налево? Работы, конечно, есть разные, но вот эта ты знаешь, как называется? – Мама! – Уж не думала я, что выращу дочь-прошмандовку! – Хватит! – заорала Лиззи, красная от подступающих слёз. – Не ори на мать! – заорала в ответ Катарина. – Я и не ору! То есть, ору, пока ты не орёшь! Это песни, мама, песни про то, каким мир может быть, если только на секундочку поверить, что в нём есть что-то, кроме вечной ухи, уборки, оспы, налогов и бесконечных обоссанных пелёнок! – А что, что ещё в этом мире есть, а? – вкрадчиво заговорила Катарина, успокаиваясь, – Что в твоих песнях такого? Петушиные перья, которые все они распускают, чтобы завалить девок вроде тебя? – Ты всё равно не поймёшь. Лиззи всхлипнула и выбежала прочь из комнаты. Как ей было горько и обидно! Она неслась по коридорам и лестницам вниз и вниз, пока не оказалась на улице. Воздух пах талым снегом, как пахнет только ранней весной, запах чистый и прозрачный, звенящий, будто прозрачные льдинки. В окнах пекарни напротив лежали румяные крендели из солёного теста – ненастоящие, конечно, но такие аппетитные. Лиззи передёрнулась от ночной прохлады и пошла вперёд по улочкам, пока не оказалась в маленькой корчме. Она не знала, почему идёт именно сюда. Наверное, стоило отправиться в “Золотого Барана”, где ещё оставался Корвин, и попросить его о помощи, но на улице было холодно и Лиззи хотелось скорее в тепло. Внутри было совсем немного посетителей – может, двое или трое. Она вошла внутрь и села у очага. Хозяин не обратил на неё внимания – даже не спросил, хочет ли она чего. Пускай сидит. Лиззи сидела, глядя на огонь, и думала о своей семье. Всю жизнь она была кому-то нянькой, всю жизнь выслушивала выговоры от матери. Что бы Лиззи ни делала – этого было недостаточно. Или нет, пожалуй, тут она кривила душой – всё было ещё хуже. Мадам Гульденманн воспитывала своих детей как собак и вообще любую домашнюю скотину – хвалила, когда они поступали так, как ей хотелось, и наказывала, когда поступали плохо. Проблема была в том, что мнение детей учитывалось примерно на том же уровне, на каком учитывалось мнение собак. Любые увлечения Лиззи – как раз то, что больше всего грело её внутри, – приравнивалось к чему-то вроде дохлой кошки, в потрохах которой решил изваляться шелудивый пёс. Ну и конечно, единственной возможной добродетелью мать считала создание семьи. Крепкой семьи с множеством ребятишек. Только вот ребятишек Лиззи успела нанянчиться. Она почувствовала рядом чьё-то присутствие и вздрогнула. Обернулась. У огня, рядом с ней, сидел ведьмак. Он не был похож на Эрланда – пожалуй, в нём не было ничего от Эрланда, кроме жёлтых звериных глаз с вертикальным зрачком. Да и даже эти глаза – у Эрланда они были острыми, как карающий меч правосудия, цепкими, как у ястреба. У этого же ведьмака были глаза хищника – очень хитрого хищника. Глаза дикого кота. – Не спится, мазель? – он улыбнулся краешком губы и подкинул в очаг дров, – простите за беспокойство, подмёрз, вот и всё. – А разве ведьмаки мёрзнут? – спросила Лиззи. Ведьмак фыркнул. – Ещё как мёрзнут, мазель! Точно так же, как чувствуют жажду, голод и разные другие потребности. Все мы существа несовершенные. Лиззи внутренне сжалась. Было в этом ведьмаке что-то ужасно неприятное и отталкивающее – и манера держаться, и запах перегара, и засаленный кожаный жилет и кожаная же охотничья шляпа с коротеньким фазаньим пером. В руках он держал короткий нож, которым резал что-то из дерева. – Ты случаем не дочка мадам Гульденманн? – спросил ведьмак, по-прежнему пытаясь проявить дружелюбие. Лиззи кивнула и сглотнула подступивший к горлу комок. Ведьмак протянул к ней руку, прикоснулся по-отечески к плечу, но тут же руку убрал, почувствовав, что она напряглась. – Эй, не вешай нос, птичка, – сказал он, – баба твоя мамаша бодрая, боевая. А какая шикарная, ух! Этой палец в рот не клади. Понимаю, жить с такой несладко. Есть два мнения – её и неправильное, так? Лиззи снова кивнула и фыркнула, чуть улыбнувшись уголком губы. – Скажи, птичка, а не жила она часом лет двадцать назад в таком городке Люббен? – Жила, – удивлённо обернулась на него Лиззи, – а откуда вы знаете? – О, – хмыкнул ведьмак, – старый Иштван всё знает. Но на самом деле, оставлял я там двадцать лет назад тайник с бронёй и золотишком. Медведя для того зарубил, оставил в берлоге – думал, никто в своём уме не сунется. Да и ушёл по делам, далеко. Думал, вернусь, да заберу добро. А когда вернулся, рассказали мне местные историю, что нашли мой тайничок ребятишки, да и пошли в той броне на дракона. Дракон их всех растоптал, да половину города пожёг, что и восстанавливать не стали. А выжила из этих ребятишек одна девка, боевая очень была, раз на дракона-то полезла, и без башни совершенно. Потому что дракон – это…ну, так тебе скажу, я на большаке уже сорок лет, отдай и не греши, а дракон дело серьёзное, тут без подготовки, да без опыта делать нечего. Вдвоём, втроём – верное дело, а если один… По секрету, я когда первый раз на дракона пошёл, с наставником, вот твоего примерно возраста был. Так он как на меня попёр – я натурально в штаны напрудил. И то, знаешь, это тебе рассказываю, и не стыдно совершенно. Чтоб ты знала, что такое есть дракон, птичка. – Моя мама, она всю жизнь боится драконов, – сказала Лиззи, глядя на огонь, – потому что и правда, похоже, она была. Её девичья фамилия Бауэр. Ведьмак пожал плечами. – Чего не знаю – того не знаю, птичка. И вот теперь снова к ней зубатый пожаловал, вот не везёт бабе… Ну, будем надеяться, что зарубит Гриф вашего дракона. Дверь в корчму распахнулась и вдруг стало шумно. Лиззи обернулась. Две девки, очень сильно навеселе, пробрались к хозяину и о чём-то друг с другом переговаривались – похоже, пытались определиться, что будут заказывать. Одну из них Лиззи узнала – и та, встретившись с ней мутным взглядом, узнала её. Лилибелла, прославленная исполнительница любовных баллад, откинула гриву крашеных огненно-рыжих волос и, иногда держась за столы и стулья, шаткой походкой двинулась к своей новой знакомой. – О, вот и подружки твои пожаловали, – ухмыльнулся ведьмак и сунул ей что-то в руку, – ну, бывай, птичка. Лиззи хотела было окликнуть его, запоздало подумав, что, наверное, зря отнеслась к нему сначала с такой неприязнью и осторожностью, но ведьмака уже и след простыл.