FASHION

      Шпильки скрипят, проезжаясь по напольной плитке гримёрки, — ещё немного, и каблуки его туфель высекут искры.       Хуа Чэн еле держится на задеревеневших ногах, мышцы икр гудят в предсудорожном состоянии, а изогнувшуюся под чужой горячей ладонью поясницу тянет от нагрузки, но он даже не думает о том, чтобы прекратить это сладкое сумасшествие. Скользкая поверхность зеркала холодит его щеку, и в то же время лицо объято жаром от осознания того, как хорошо ему видно его в отражении. Пот течет по вискам, даже гадать не нужно — его макияж уже давно оплыл, пачкая алую шифоновую вуаль, скрывающую всё, кроме горящих черно-красных шальных глаз и осыпающегося слезами наслаждения жемчуга. Ткань щекочет пересохшие губы, и влажный язык проходится по шершавым трещинкам. Янтарь чужих глаз темнеет в отражении напротив, и спустя мгновение Хуа Чэн вскрикивает от того, с какой силой натягивает чужой кулак его длинные волосы.       Пухлые губы врезаются в его узкие и жёсткие прямо так, через полупрозрачную ткань, язык вылизывает его распахнутый рот, а Хуа Чэн надрывает голос, уже не стоная — крича от того, как много: напряжения в его теле, движений члена в его растраханной дырке, возбуждения от невозможности кончить. Всё вокруг приносит ему невероятное страдание: воздушные ткани стали колючей проволокой, раздражающей чувствительную кожу, туфли мало того, что жмут, так ещё и делают его на порядок выше, отчего ему приходится изогнуться как-то особенно изощрённо в попытке прижаться к нему, лишь бы ощущать всем телом его нужду в нём, в Хуа Чэне.       Его лодыжка не выдерживает пытки туфлями и подворачивается, и Хуа Чэн точно бы упал на ледяную кварцевую плитку пола, разбивая колени в кровь, но сильные руки подхватывают его: одна — обвиваясь поперек груди, другая хватая за таз, пальцами давя на косые мышцы живота до побелевших следов, так, чтобы было удобно продолжать вбиваться в хлюпающее и судорожно сжимающееся отверстие.       Хуа Чэн не помнит, в какой момент начинает рыдать от гремучей смеси наслаждения и боли, разрывающей его ниже пояса и растекающейся по всему телу, словно сквозь пелену ощущая, как он срывает вуаль, начиная вылизывать его лицо от слез. Словно издалека он слышит голос, который в сравнении с его воем и скулежом кажется шепотом:       — Милый Сань Лан, тебе настолько хорошо, что ты заплакал? Какой хороший, нежный мальчик. Давай, скажи своему гэгэ, насколько тебе это нравится. Скажи мне, как ты, Сань Лан.       И правда, как он. Как он оказался в такой ситуации? Кто бы ему сказал раньше, что он будет как последняя блядь подмахивать задницей в попытке насадиться на чужой член в погоне за оргазмом, загремел бы в реанимацию с травмами, несовместимыми с жизнью. Как он докатился до такого? Пожалуй, отправной точкой можно считать тот злополучный звонок пару месяцев назад, черт бы побрал этого карася…

***

      «Черт бы побрал этого карася!» — проносится в голове Хуа Чэна, когда какой-то мудак пихает его локтем прямо под ребра. По-любому останется синяк. Метро в час пик превращается в арену для боёв без правил, и Хуа Чэн тяжело втягивает воздух носом, задыхаясь от жары в душном вагоне и отплевываясь от длинных, прилипших к лицу прядей, сдерживая порыв разразиться благим матом, когда на очередной станции в битком забитый вагон ломится полоумная толпа, расталкивая народ вокруг себя всеми доступными методами, одним из которых, видимо, является дерганье его за распущенные волосы.       Мелодичный голос работницы метрополитена оповещает о том, что двери закрываются, напоминает о мерах безопасности и прочей зацикленной на повтор лабуде, и Хуа Чэн подмечает, что его станция будет через две остановки. Минут пятнадцать, не более.       Это могло быть прекрасное в своем ленивом спокойствии августовское утро, которое Хуа Чэн планировал провести в праздном безделии: приготовить сытный завтрак, сварить кофе, выйти на пробежку, а потом полоскаться в душе, приводя душу и тело в состояние умиротворения и гармонии. Но вместо этого он с горящей задницей трясется в метро, одетый в первую попавшуюся на глаза футболку, — вчерашняя, с раздражением отмечает Хуа Чэн, но все равно второпях натягивает черную тряпку, — и невыглаженные черные же брюки, прижимая к себе пакет с какой-то хернёй, которая, безусловно, обладает важностью ядерного чемоданчика как минимум, потому что Хуа Чэн не может найти другой причины, по которой его размеренные планы на первую половину дня были заруинены этим, будь он не ладен, карасем.       — Хуа Чэн, не будь такой скотиной! Я без реквизита вылечу с кастинга, как пробка от шампанского. Такой шанс раз в жизни выпадает! Буду по гроб жизни обязан, ну что тебе стоит!       Ну да, слышали уже эту песню, проходили. Если подсчитать все те разы, когда ему приходилось подтирать за этим недоразумением, то чтобы расплатиться по счетам, Хэ Сюаню придется сдаться ему в добровольное рабство не меньше, чем на восемьсот лет. И это только по скромным подсчётам. Но как бы то ни было, пусть у Хуа Чэна характер и был не сахар, но совсем конченым он всё-таки не был. И потому скрепя сердце собрался впопыхах и поехал на выручку этой горе-манекенщице.       Его сосед, с которым они познакомились на форуме для поиска сожителей и впоследствии разделили трёшку в симпатичном районе недалеко от центра, был моделью и работал по контракту на какое-то агентство — Хуа Чэн, далёкий от мира мод, никогда не вдавался в подробности. Безусловно, его нельзя было назвать замарашкой, одевался он со вкусом и за внешностью следил, но будем честны, если его спросить, чем кутюрное платье отличается от платья прет-а-порте, он просто последует правилу «промолчи — за умного сойдешь». А вот для Хэ Сюаня разница была, видимо, очевидна. Потому что когда его парень, Ши Цинсюань, работающий в вышеупомянутом агентстве менеджером чего-то там, позвонил карасю на прошлой неделе в первом часу ночи, радостно визжа в трубку, что портфолио того «было отобрано на предстоящий кастинг модным домом Сяньлэ для кутюрного показа на шанхайской неделе мод, представляешь!», тот даже не наорал на него за прерванный сон, что было на грани фантастики!       — Здоровый сон — залог ровного цвета лица, в моей профессии без этого никуда.       — Заливай дальше, ты давно видел свои синяки под глазами? В этих омутах можно затопить Титаник. В пору переименовывать твой контакт в «Черная вода погибель кораблей».       — Ха-ха, очень остроумно. Дай знать, когда решишь податься в комики.       Так вот, ближе к сути. Не нужно было быть великого ума, чтобы понять, — предстоящий кастинг был чем-то грандиозным для карьеры Хэ Сюаня. А потому Хуа Чэн понять не мог, как эта золотая рыбка не смогла отложить в своем крошечном мозгу такую важную переменную, как реквизит. Проще говоря — как можно было забыть то, от чего зависит его карьера? Полная нелепица.       От рассуждения его вновь отвлёк голос, оповещающий о прибытии на нужную ему станцию. Механические двери заскрипели, раскрываясь, человеческая масса пришла в движение, и Хуа Чэн двинулся вместе с ней. Если верить сообщению Хэ Сюаня, до кастинга оставалось немногим больше получаса.

***

      — Да пропустите вы меня!       — Мужчина, покиньте лобби.       — А ещё что сделать? Мне на кастинг нужно! Я от агентства… — Хуа Чэн напряжённо пытался вспомнить название Хэ Сюаневской шарашкиной канторы, но в голове было пусто, отчего и так херовое настроение портилось с впечатляющей скоростью. — Черт возьми, просто поверьте мне!       — Вашего имени в списке приглашенных нет. Пропуска тоже. Так с какой стати? Повторяю, покиньте лобби.       Хуа Чэн был готов взорваться в любую минуту. Хэ Сюань не отвечал на звонки, номера Ши Цинсюаня у него не было в принципе, а времени оставалось все меньше. Амбал у турникета отказывался пускать его дальше злосчастного лобби, и их скандал, привлекающий внимание снующих туда-сюда работников и посетителей, отнимал драгоценное время, которого оставалось все меньше и меньше. Хуа Чэн вдохнул полной грудью, пытаясь успокоить полыхающее внутри пламя гнева, и медленно выдавил вкрадчивым голосом:       — Я повторяюсь, мне нужно попасть к моделям, у которых сейчас будет кастинг на неделю мод. В ваших интересах…       — Кэ Мо, этот человек со мной. Не волнуйся, можешь пропустить его.       Хуа Чэн обернулся на мягкий звонкий голос и беспардонно уставился на юношу, вмешавшегося в их разговор. Вау.       Какой-то частью мозга Хуа Чэн понимал, что люди, вращающиеся в модной индустрии, по определению страшными быть не могут, но этот юноша был настолько красив собою, что сердце Хуа Чэна сладко дрогнуло, а где-то в животе, кажется, запорхали пресловутые бабочки. Юный, на вид не больше двадцати, с коротко стриженными каштановыми волосами, мягкими прядями обрамляющими благородное лицо, чуть тронутое медовым загаром. Широко распахнутые янтарные глаза смотрели открыто и, казалось, успокаивающе, чувственный абрис изогнутых в полуулыбке пухлых губ гармонично сочетался с изящным контуром высокого носа и мужественными скулами. Несмотря на миловидную внешность, в его фигуре читалась сила и стать — казалось, что перед ним не земное существо, а небожитель, божество войны, что несло в себе разрушающую силу и притом милосердно оберегало цветущее спокойствие бренного мира. Непростительная красота.       — Прошу прощения, господин Се, за допущенную оплошность. Проходите, и хорошего вам дня.       — Благодарю, Кэ Мо, и вам того же! — юноша расплылся в очаровательной улыбке и обратился к Хуа Чэну. — Молодой человек, я верно понял, вам нужно попасть на кастинг? Пойдёмте за мной, я провожу вас в нужный павильон, нам по пути.       Хуа Чэн как заворожённый следовал за этим парнем, и звон в его голове мешал мыслить здраво. Он не обращал внимания ни на людей вокруг, ни на красоту лаконично и со вкусом украшенных коридоров, по которым его вели. Все отошло на второй план. Его взгляд был прикован к юноше, идущему чуть впереди него. При ближайшем рассмотрении стало заметно, что тот несколько ниже Хуа Чэна, и макушкой, скорее всего, доставал ему где-то до носа. Прошло несколько минут как минимум, когда до поглощённого своими наблюдениями Хуа Чэна дошло, что он даже не поблагодарил своего спасителя, и стыдливый румянец обжёг его щеки.       — Спасибо вам за помощь, не знаю, что бы я делал, если бы не вы, — стараясь не выдать своего волнения, как можно спокойнее проговорил Хуа Чэн. И пусть его голос звучал ровно и размеренно, сам Хуа Чэн был уверен, что проблеял эту фразу ягненком и теперь чувствовал себя ещё более неловко.       — Что вы, не стоит беспокоиться. Рад был помочь! Но в следующий раз будьте осторожнее — здесь суровая охрана, повезло, что обошлось без рукоприкладства, — у незнакомца была очень живая мимика: яркая улыбка сменилась назидательным укором, спрятавшимся в хмурых бровях, чтобы потом выдать чужое смущение в покрасневших уголках глаз. Хуа Чэн невольно залюбовался этим калейдоскопом чужих эмоций. — Если вам повезет с кастингом, то постарайтесь сегодня же получить пропуск и не расставайтесь с ним до конца подготовки, иначе ситуация может повториться.       — На самом деле, я вряд ли приду сюда ещё раз. Сам я не буду участвовать в дефиле, только передам реквизит модели, — начал оправдываться Хуа Чэн, а внутри все оборвалось от собственных же слов. Уйти отсюда — значит больше не увидеть этот лучик солнца, такой теплый и яркий.       — Ох, неужели? Будет жаль, если такая красота останется незамеченной. Боже, не сочтите за бестактность! Можете считать профдеформацией! То есть, конечно, вы, безусловно, правда очень красивы, но мне не стоило так напрямую… А-аа, теперь я чувствую себя ещё более неловко, — парень засмеялся невпопад, пряча лицо в ладонях, и Хуа Чэн понял, что пропал. Так сказать все, конечная. Он уже было собирался спросить, как же зовут его маленькое наваждение, — маленькое и в прямом и в переносном смысле, ведь такая прелесть определенно была младше него; двадцатичетырехлетний Хуа Чэн мог с лёгкостью представить, как с этих пухлых губ слетит нежное «гэгэ», — и заодно попросить его номер телефона, как тот встрепенулся и бегло осмотрелся по сторонам. — Ох, мы на месте. Что ж, я тогда пойду, а вам хорошего дня! И знайте — случайности не случайны!       Паренёк улыбнулся широко и, махнув ему рукой, убежал куда-то в даль коридора, оставив Хуа Чэна одного разбираться со своим заполошно бьющимся сердцем и, походу, вспыхнувшими чувствами. Вот так живёшь себе спокойно, никого не трогаешь, и в моменте раз — и лишаешься покоя. Возможно даже навсегда.       Проводив юношу взглядом, Хуа Чэн позволил себе ещё мгновение насладиться тем теплом, что зарождалось внутри подле него, чтобы после подойти к нужной двери и куда более спокойно войти, предварительно постучав. Дверные петли словно пристыженно скрипнули, и эхо разнеслось по просторному павильону, обращая внимание всех присутствующих на вошедшего.       В зеркалах, висящих на стенах, множились отражения людей, отчего казалось, что в павильоне находится по меньшей мере несколько сотен человек. Мужчины и женщины, будто под копирку, с собранными или зализанными волосами, одетые в белые обтягивающие боди с бейджами-номерками и… на высоченных каблуках, и только трое из них, расположившиеся за массивным столом из эбенового дерева, выбивались из общего контекста. В одном из них Хуа Чэн спокойно узнал Ши Цинсюаня. Толпа же стояла в своем каком-то особом порядке, рассредоточившись вдоль единственной кирпичной стены напротив этой троицы, в то время как четверо мужчин на шпильках, — как на таком вообще можно стоять и не упасть, не то что идти? — вышагивали по центру комнаты, от дальней стены ближе ко входу. Отвлекшись на вошедшего, один из них обернулся, и его нога в моменте изогнулась под каким-то жутким углом — парень с громким грохотом полетел на кафельный пол.       — Номер четырнадцать — мимо, — тихо проговорил парень с вайбом офисной сирены, поправляя очки в тонкой оправе, сползшие с переносицы, и передал папку-портфолио в руки Ши Цинсюаня. Тот папку принял, но укоряюще отметил:       — Му Цин, ты слишком строг. Мальчик не привык ходить на шпильках, до показа еще два месяца, натаскаем, а вот такого текстурного найти сложно.       Парень, названный Му Цином, взъелся, опасно прищурившись:       — Мы здесь не на прогулке дошкольной группы детского сада «Ветерок», чтобы нянькаться с теми, кто даже пару метров ровно пройти не может. Если он на дефиле облажается, ты будешь его успокаивать, когда все первые заголовки будут пестреть его провалом? — по толпе прошелся взволнованный шепоток, словно модели и без имени поняли, о ком говорит мужчина. Вот только времени на размышления у Хуа Чэна особо не было, так как следующая ядовитая фраза было обращена уже к нему:        — Так и будешь стоять и пялиться? Что это вообще за наплевательское отношение?! Ты во что вообще одет! Дресс-код был указан предельно понятно, так почему ты приперся в диаметрально противоположном?! Ладно патлы твои собрать можно, но где твое боди? Ты должен был стоять здесь переодетым и на каблуках еще полчаса назад. Если бы не уважение к менеджеру Ши, ты бы полетел вслед за четырнадцатым номером, а он, в отличии от тебя, хотя бы проходку успел сделать! — Парень разошелся не на шутку, и Хуа Чэн не успел даже слово вставить, как в него плюнули новую порцию яда, — Я не понял, ты глухой, или особое приглашение нужно?!       — Му Цин, успокойся и постарайся держать себя в руках. Мы все на нервах, лишний скандал никому не пойдет на пользу, — к разговору подключился третий парень, куда более простой наружности и с гарнитурой на левом ухе, но несмотря на то, что он явно пытался уладить назревающий конфликт, взгляд, обращенный к Хуа Чэну, был словно покрыт налетом презрения. — Имя и номер.       Хуа Чэн даже растерялся от такой наглости, лицо потемнело и желваки заиграли, выдавая крайнюю степень раздражения. С губ вот-вот сорвались бы уничижающие слова, но сегодня все играло против него — вмешался Ши Цинсюань. Ножки его стула резанули слух своим скрежетом — парень подскочил и взмахнул руками, привлекая к себе внимание:       — Фэн Синь, Му Цин, ну хватит, правда, это ведь ваше решение было начать раньше, парень здесь ни при чем! — он подскочил к Хуа Чэну и, обхватив его за плечи из-за спины, сквозь натянутую улыбку процедил: «Подыграй мне», продолжая монолог, — Хуа Чэна нет в списках, он буквально вчера ночью набрал меня и добавил его в список кандидатов. Это его личное решение, не кадровиков. Вы же не будете оспаривать его мнение? — улыбка из натянутой стала заискивающей, в то время как гул от толпы моделей стал только громче.       Му Цин и Фэн Синь недовольно скривились, в то время как Ши Цинсюань, довольный произведенным эффектом, похлопал Хуа Чэна по плечам, тем самым словно придавая своей лжи большей уверенности.       Хуа Чэн испытывал феерический калейдоскоп эмоций. Складывалось стойкое ощущение, что если в его руки вложат чашку попкорна, то последний недостающий элемент встанет на место и этот, прости Господи, Дом мод превратится в цирк «Шапито». Ши Цинсюань явно порол какой-то бред касаемо его кандидатуры на роль манекенщицы, и Хуа Чэн, не желая выслушивать эту чушь и дальше, отвернулся к толпе моделей, выискивая взглядом Хэ Сюаня. Отдать ему этот пакет — и дело с концом.       Нашел он его довольно быстро — по недовольному ебалу и обособленности от коллег. Хоть что-то в этом мире остается стабильным. Делая про себя заметку, что по возвращении домой надо будет подъебать его на тему купальника и модных башмачков, — ну вы бы видели их, они все в стразах, словно он Золушка в хрустальных туфельках, — он двинулся в сторону друга, чем опять привлек к себе внимание скандальной парочки за столом:       — Ты бы хоть волосы собрал и переобулся. Так, для приличия, — вставил свои пять копеек Му Цин, закатывая глаза, и Хуа Чэн не остался в долгу:       — Не понимаю, что вы все втроем несете, но я не собираюсь участвовать в этом балагане. Если тебе чем-то мои волосы не угодили, без проблем, я одолжу у тебя резиночку, но прыгать перед тобой на каблуках я не намерен. Ни перед тобой, ни перед кем бы то ни было. Как ты заметил, у меня их нет в принципе.       Улыбнувшись как можно приветливее, он продолжил свой путь до Хэ Сюаня, как в спину ему донеслись слова Ши Цинсюаня:       — О чем ты, Хуа Чэн? Они же у тебя в пакете, переобувайся и вставай к остальным.       Оу. Так вот, что за реквизит.       Брови изумленно взлетели, чтобы в следующее мгновение придать лицу выражение убийственного спокойствия. Хуа Чэн медленно подошел к Хэ Сюаню, изогнулся, стягивая с ног кроссы и в процессе задавая вопрос, так и просящийся на язык:       — Ну и зачем тебе вторая пара туфель, рыбонька моя?       Хэ Сюань шикнул на него, переводя взгляд на возобновившееся дефиле, и ответил шепотом:       — Цинсюань брал запасные туфли на случай форс-мажора, я позвонил тебе до того, как узнал об этом, а потом телефон сдох, и предупредить уже не мог. Расслабься, пройдешься разок и все, ты ж не думаешь, что тебя на серьезных щах возьмут, увидев твоё шедевродефиле?       Хуа Чэн хмыкнул, соглашаясь с другом. В этом было зерно здравого смысла. Ему предстояло часок помариноваться среди этой гламурной тусовки, плюс минута позора на шпильках, и он будет свободен. Что может пойти не так?

***

      Последняя четверка закончила с проходкой около пяти минут назад, и вся возбужденная толпа оказалась выдворена за пределы павильона. Модели переговаривались между собой, кто-то с уверенностью заверял, что он точно окажется в списке везунчиков, кто-то разревелся на нервах, раньше времени ставя крест на своей карьере, кто-то же приник ухом к двери, пытаясь подслушать происходящее в зале. Хуа Чэн с Хэ Сюанем облюбовали подоконник поодаль от этой шумной тусовки.       — Видел бы ты себя со стороны, — со смешком сказал Хэ Сюань, отпивая из вытащенной непонятно откуда бутылки глоток воды и предлагая Хуа Чэну — тот жестом отказался, — уверен, Цинсюань заснял это на видео. Это определенно станет причиной шуток над тобой в течение как минимум следующего полугода.       — Ага, удачи. Я потом посмотрю, как у тебя не останется ни гроша за душой перед получкой, а Цинсюань опять потащит тебя в какой-нибудь рест. Уверен, нужда занимать у своего более богатого парня совсем не ударит по твоему чувству собственного достоинства.       Хэ Сюань прошипел презрительное: «Мудак», но выделываться перестал и, состроив оскорбленную мину, уткнулся в окно, рассматривая улицу. То-то же.       Хуа Чэн же ушел в себя, возвращаясь мыслями к тому, что случилось чуть больше часа назад. Точнее, кто случился.       Кто он? Этот утонченный юноша, источающий ауру спокойствия и надежности. Хуа Чэн определенно хотел, чтобы их случайная встреча не стала первой и последней. Перед глазами стояло, — черт возьми, перед глазами, успокойся, — это возвышенное и, казалось, даже невинное лицо. Совсем как у ребенка. Но стоило лишь раз взглянуть в его глаза — янтарные, горящие как маленькие солнца, — то становилось кристально ясно, что за внешней простотой скрывалась сильная и жесткая натура, не лишенная добродетели.       Подушечки пальцев закололо, и он сцепил руки в замок, упираясь ими в колено заброшенной на подоконник ноги. У него такие волосы красивые были. Хуа Чэн, как обладатель роскошной гривы, редко когда обращал внимание на чужую прическу. Но эти каштановые пушистые пряди, блестящие в свете солнца, пробивающегося сквозь оконные рамы… Так и хотелось коснуться их легким поглаживанием — лишь бы почувствовать эту мягкость вживую. Интересно, как они будут пахнуть, если уткнуться носом в его макушку? Хуа Чэн выше, так что это будет очень даже удобно. Будет ли это аромат душистого гречишного меда — такого же солнечного, как сам юноша? Или, может быть, это будет что-то травянистое, оседающее легкой горечью на языке? Как полынь и вербена. А кожа его пахнет так же? Пользуется ли он парфюмом? Или это будет естественный запах — в голову сразу приходит ассоциация с парным молоком и солью.       Губы пересохли, и Хуа Чэн пожалел, что отказался от предложенной воды. Одернув воротник, он потянулся к Хэ Сюаневской бутылке, как бы невзначай завязывая разговор:       — Слушай, я когда сюда добрался, меня запускать внутрь отказывались…       — А, ну да. Тут же по спискам все. Цинсюань должен был спуститься и встретить тебя, но дефиле раньше началось, и он попросил об этом своего друга. Ты же добрался все-таки? Так что не возмущайся, — не смотря на Хуа Чэна, бросил Хэ Сюань, в то время как Хуа Чэн зацепился за словно невзначай брошенные слова. Друга говорите?       — Друга, говоришь? А если поточнее? Кто он? Мы даже не представились друг другу, знаю лишь, что его фамилия Се…       Но разговор прервали. Со стороны павильона послышался звук открывающейся двери, и по коридору прокатился звонкий голос Ши Цинсюаня:       — Народ, заходите!

***

      — Шестьдесят девятый, семьдесят второй, семьдесят третий, семьдесят шестой и восьмидесятый. Вам на корпоративную почту вышлют условия договора и когда нужно будет явиться для устного собеседования. Обо всем вас будет уведомлять менеджер Ши. Остальным сочувствую, — Фэн Синь, пробежался глазами по списку, проверяя, не упустил ли кого, и, кивнув сам себе, взглядом выцепил Хуа Чэна, — а тебе больше прочих. Свободны.       Хуа Чэна позабавила эта нелепая на его взгляд попытка показать собственное превосходство, но отвечать он ничего не стал — то было бы ниже его достоинства. Он оттолкнулся от каменной стены, у которой обосновался вместе с Хэ Сюанем, и уже собирался уходить, как в павильоне что-то тихо запищало, и Фэн Синь приложил два пальца к гарнитуре, обвивающей его ухо. Хуа Чэн сплетницей никогда не был, но задержаться все-таки решил. Так, Хэ Сюаня подождать, пока со своим благоверным наболтается.       — Слушаю. Ох, да, привет… Да, закончили… Да, отобрали, повторный устраивать не придется. Да, да. Да… Чего? Ты о чем вообще?! Его?! Подожди-подожди, тебя-то тут не было, ты не знаешь, о чем говоришь… Да это же трагедия, а не модель!..       Лицо, как вследствие узналось, fashion-продюсера модного дома могло переплюнуть хамелеона в том многообразии цветовой палитры, что повезло увидеть оставшимся в павильоне. Оно то желтело, то зеленело, а в какой-то момент налилось настолько насыщенным бордовым оттенком, что казалось, будто из его ушей вот-вот повалят клубы концентрированного дыма. Стоявший рядом петтернемейкер, Му Цин, попытался привлечь к себе внимание, касаясь его ладони и что-то спрашивая одними губами, но тот лишь отмахнулся, отходя ближе к углу комнаты и возвращаясь к разговору. Чуть погодя Фэн Синь замолчал, вслушиваясь в слова собеседника, и его исстрадавшееся лицо выдало новый чудо-пируэт колористического спектра, явив миру мертвенную белизну на грани синюшности. Хуа Чэн невольно присвистнул.       — …я тебя понял. Да, конечно, ничего личного. Порядок. Ага, услышимся, до скорого.       Фэн Синь вновь скользнул пальцами по сенсорной панели гарнитуры, сбрасывая вызов, и измученно выдохнул. Правда, беззащитное выражение на его лице и понурость позы продержались недолго — вскоре они стали враждебно напряженными. Фэн Синь подошел к Хуа Чэну и без прелюдий начал выговаривать ему непонятно за что:       — Слушай, давай откровенно, ты — бездарность. Да, выглядишь эффектно, вот только что от этого толку, если на показе коллекции, подвязанной на каблуках, ты и пары шагов на них сделать не сможешь? Никто не оценит модель, ползущую на четвереньках по подиуму, — карие глаза окатили его настолько презрительным взглядом, что Хуа Чэну захотелось отряхнуться — на него словно ведро с помоями опрокинули. — Поэтому только попробуй филонить на тренировках. С тобой будет заниматься наш человек, Се Лянь. Завтра придешь к одиннадцати и назовешь его имя на КПП, тебя пропустят, а потом сделают пропуск. И, слышишь, только попробуй облажаться.       Хуа Чэн в который раз за этот чертов день почувствовал, как все переворачивается с ног на голову. Се… Это же мог быть он? Тот парень — что, если это и есть Се Лянь?       Ему не всралась вся эта херня с дефиле, но если это даст ему возможность вновь пересечься с обладателем солнечных глаз и сладкой улыбки… Внутри все завязалось в тугой узел предвкушения. Кажется, ему не оставили выбора.

***

      Утро нового дня началось на порядок раньше обычного. Хуа Чэн завел будильник на восемь утра, но когда открыл глаза, то понял, что подорвался аж на несколько часов раньше. Предвкушение предстоящей встречи не дало спокойно нежиться в постели, и Хуа Чэн приступил к утренней суете, продолжая витать в облаках, — воодушевлённое настроение не покидало его со вчерашнего дня.       Он сходил в душ и уложил свежевымытые волосы. Постояв перед зеркалом, передумал и собрал их в высокий хвост. Покрутился так и эдак, выпустил пряди у лица, но опять передумал и нервно сорвал резинку. Волосы заломились, и пришлось заново их вытягивать феном и брашингом — на затылке это делать особенно неудобно, и Хуа Чэн, больно дёрнув себя расчёской, выругался под нос.       Потом в голову пришла запоздалая идея выйти на пробежку — вчера свою задумку он так и не осуществил. Вот только после этого придется снова идти в душ, иначе неприятного запаха не избежать. Что, в свою очередь, означало новый сеанс укладки, и он отбросил эту затею.       Прилипнув к шкафу, он долго думал над тем, что сегодня надеть. Спортивный костюм? Он же не в тренажерку идёт, да и с каблуками будет странно выглядеть. Взгляд зацепился за ярко-красный костюм из жилетки и брюк на низкой посадке. Если не надевать ничего кроме, то выглядеть будет шикарно.       Ага, и слишком очевидно, что нарядился специально.       Чувствуя себя школьницей, собирающейся на первое свидание, Хуа Чэн улыбнулся сам себе и решил, что бессмертная классика джинсы-плюс-рубашка самое то. Не слишком броско, но если закатать рукава и расстегнуть пуговичку-другую, то будет в самый раз.       Довольный собой, Хуа Чэн отправился на кухню готовить себе завтрак. Вот только рассеянная голова не сложила два и два, и стоило первому яйцу коснуться раскаленного на сковороде масла, как брызги взметнулись вверх, пачкая белоснежную ткань рубашки. Пришлось отключать конфорку и в срочном порядке бежать застирывать образовавшуюся россыпь пятен.       Просто блеск.       Когда завтрак был всё-таки реализован и употреблен, а рубашка заменена на своего практически идентичного двойника, Хуа Чэн завалился на заправленную кровать, в полете разблокировав телефон. На экране гордо горели «9:15». И вроде как можно уже выходить, но если ехать на метро, то приедет он на полчаса раньше. В голове созревал идеальный план, как заполнить оставшееся время с пользой. Можно заскочить в кофейню недалеко от выхода со станции, запримеченную им ещё вчера по пути к дому мод. Интересно, Се Ляню больше нравится кофе или чай? А может, стоит взять какао?       Вспоминая факт дружбы между Ши Цинсюанем и Се Лянем, Хуа Чэн решил попытать удачу и спросить о предпочтениях юноши у Хэ Сюаня — возможно, тот был в курсе. Игнорируя тревожные мысли о том, что Се Лянь и прелестный господин Се могут оказаться совершенно разными людьми, Хуа Чэн подорвался с кровати и, как ему показалось, в несколько шагов преодолел расстояние до комнаты карася, бесцеремонно открывая дверь с пинка. Со стороны кровати послышалось нечленораздельное мычание, и из-под одеяла вылезла взъерошенная голова. Взгляд прищуренных заспанных глаз из-под нахмуренных бровей как бы намекал, что гостей в этой комнате в данный промежуток времени, — да и в принципе, — не жалуют. Хуа Чэну было, как бы, до пизды.       — Карась, одно твое слово, и я забуду, что ты торчишь мне за коммуналку за прошлый месяц, — о чудо, скукуруженное лицо разглаживается и начинает светиться лучами участия и заинтересованности. Магия, не иначе.       — Друг Ши Цинсюаня, ему кофе или чай нравится? И как он относится к сладостям?       Хэ Сюань подвисает ненадолго, пытаясь понять, о ком речь, а когда до него доходит, то фыркает и лениво протягивает, вновь утыкаясь в подушку:       — Бери зеленый с какими-нибудь фруктами и баоцзы с мясом — не ошибешься.       Хуа Чэн кивает больше для себя и вылетает в коридор, хватая вчерашний пакет, в котором лежала коробка с туфлями, параллельно цепляя на ноги лоферы, в спешке практически смяв их пятки. Хлопок входной двери заставляет Хэ Сюаня, вновь начавшего проваливаться в сон, разочарованно простонать, нашарить рукой мобильник и, не снимая его с зарядки, записать голосовое в чат, висящий первым в избранном:        — Ладно, твоя взяла.

***

      — Проходите, господин Хуа. Можете подождать в зоне ожидания, к вам спустятся.       Хуа Чэн кивнул вчерашнему амбалу, прошел через турникет и направился в сторону стеклянных столиков и обитых бежевым велюром диванчиков. Сгрузив рядом с собой пакет с обувью и поставив на столешницу коробку с паровыми булочками и капхолдер с двумя крафтовыми стаканчиками, Хуа Чэн замер в ожидании. Взгляд красно-черных глаз блуждал по вестибюлю — вчера он был слишком отвлечен на созерцание куда более интересных, кхм, вещей, но сейчас ему было нечего делать, и лучше развлечения, чем оценка напольного покрытия или подсчет количества диванчиков, не нашлось. В том, как лениво и расслабленно выглядела его поза со стороны, было что-то присущее людям, полностью контролирующим ситуацию. Но если приглядеться внимательнее, то легко угадывалась скрываемая мужчиной нервозность: она была в подергивающейся коленке, в пальцах, похрустывающих суставами, в чуть учащенном дыхании и постоянном поглядывании на время на экране мобильного. До встречи было вроде как рукой подать, но всё-таки он пришел немного раньше, и волнение ожидания съедало его изнутри.       «Се Лянь, ты ведь и есть господин Се? Будь им. Пожалуйста.»       — Ох, здравствуйте! Вы ведь Хуа Чэн? Рад снова видеть вас!       Да, да, да, боже, да.       Этот голос за его спиной. Он ещё не видит, а внутри уже пожар. Сердце забилось бешено, вздох встал поперек горла — из пространства вокруг словно выкачали весь воздух. Все его существо напряглось в попытке сохранить шаткое подобие спокойства, и Хуа Чэн обернулся, сталкиваясь лицом к лицу со своим наваждением.       Блядство.       Се Лянь был. Просто был. Вокруг него не сиял ореол света, он не источал какую-то божественную ауру, на фоне не играла торжественная музыка и время не замедлило свой бег, стоило Хуа Чэну увидеть его. Но что-то внутри сладко задрожало при виде румяных щек и взъерошенных каштановых волос, что пытались пригладить изящные мужские руки. Се Лянь был одет по-обычному, в футболку и шорты из белой, даже на вид мягкой лёгкой ткани, на ногах были чуть запылившиеся кроссовки, и ничто не выдавало в нем человека, причастного к модной тусовке этого мира. Он был настолько простым и не на показ, что Хуа Чэну стало тепло на душе. Наверное, так выглядела самодостаточность.       — А вы Се Лянь. И я рад нашей встрече. Очень.       Его собственный голос прозвучал как-то особенно вкрадчиво и низко, и Хуа Чэну самому стало неловко от того, насколько очевидным, должно быть, было его наслаждение от возможности просто находиться рядом. Казалось, это видел каждый случайный свидетель их только начавшегося диалога. Но Се Лянь только улыбнулся ещё шире, отчего разрез янтарных глаз стал напоминать полумесяцы. Хуа Чэн поднялся и поклонился, словно бы ученик своему наставнику, и с его губ сорвалось благоговейное:       — Прошу, позаботьтесь обо мне.       Се Лянь кинулся к Хуа Чэну, упрашивая его разогнуться и увещевая, что сделает все от него возможное. Хуа Чэн верил каждому его слову.

      ***

      — Итак, господин Хуа, вы в курсе того, что я помогу вам с подготовкой к предстоящему дефиле, — говорит Се Лянь после того, как прожевал кусочек паровой булочки и запил ее еще горячим чаем — на смуглом лице отражается тень удовольствия. — но что-то мне подсказывает, вы не имеете ни малейшего представления о том, что мы будем делать. У вас ведь нет опыта в моделинге? И да, спасибо за угощение, очень-очень вкусно! — Хуа Чэн бросил вскользь: «Рад, что вам понравилось», продолжая внимательно слушать собеседника. — Так вот, другим ребятам, прошедшим кастинг, это только предстоит, но так как мы с вами уже встретились, думаю, можно начать с небольшого опроса, там так, общие вопросы на особенности личности и прочее…       — Простите, что перебиваю, но для чего это нужно? Разве мы, по факту, не просто ходячие вешалки?       — Ничего страшного, вопросы — это хорошо. Пусть и грубо, но да, модели в кой-то веке должны оставаться безликими в рамках подиума. Вот только предстоящий показ несет в себе определенный посыл, поэтому мне… и всем организаторам в принципе нужно иметь четкое представление о том, с какими исходниками нам придется работать.       Они вновь были у двери в павильон, в котором проходил вчерашний кастинг. Вот только теперь Се Лянь не собирался никуда убегать, и Хуа Чэн с наслаждением думал о том, как проведет следующие несколько часов в компании очаровательного юноши. Он наблюдал за тем, как Се Лянь, обе руки которого были заняты, растерянно уставился на замочную скважину двери. Потом, видимо, что-то для себя решив, поднес ко рту надкушенную баоцзы и сжал ее зубами, освободив одну руку. Вот только когда он уже собирался достать ключ из кармана, его словно передернуло, и он резко убрал руку, поворачиваясь к Хуа Чэну:       — Господин Хуа, у вас не будет влажной салфетки? Мои руки…       Не успел он договорить, как Хуа Чэн уже оказался рядом, но не для того, чтобы передать нужную Се Ляню вещицу. В ужасе от собственной наглости, он вплотную подошел к Се Ляню, запуская руку в карман его шорт. Прежде, чем нащупать бирочку ключа, он легким поглаживающим движением прошелся костяшками по чужому бедру сквозь тонкую ткань подклада. Когда ключ показался наружу и все-таки вошел в замочную скважину, а дверь с щелчком отварилась, Хуа Чэн обернулся к застывшему Се Ляню и бросил с самым невинным выражением лица:       — Так ведь было куда проще, верно, господин Се?       На загорелых щеках расползался предательский румянец. Хуа Чэн чувствует себя побежденным.       — Да, да, спасибо за помощь.       Однако Се Лянь быстро берет себя в руки и как ни в чем не бывало вновь улыбается широко и расслабленно, входя в зал следом. Хуа Чэн же, смущенный собственной импульсивной выходкой, развернулся к парню спиной, сбегая от того к окну — мол, открою ставни, а то душно как-то, — и потому не заметил, как в янтарных глазах вспыхнули искры томного пламени, спустя мгновение растворившись в ободке солнечной радужки.       Когда Хуа Чэн, все-таки взяв себя в руки, вернулся к Се Ляню, тот уже устроился за столом, предлагая присоединиться к нему. Хуа Чэн, проигнорировав существование второго стула, опирается бедром на столешницу.       — Так что на счет опроса?       Они начинают с банальных вещей, которые можно было бы найти в модельном резюме, которого, о ужас, у Хуа Чэна никогда не было: типа роста, веса, размера одежды и обуви и, конечно, возраста. Когда Хуа Чэн говорит, что ему двадцать четыре, Се Лянь вскользь упоминает:       — Так вы сильно младше меня… Мне казалось, вы, простите за бестактность, старше.       Хуа Чэн вскидывает брови, удивляясь собственной промашке — он-то был уверен до наверняка, что Се Лянь его младше, и с усмешкой интересуется:       — Неужели разница такая большая?       — Кому как — мне тридцать два.       Что ж, сказать, что Хуа Чэн такого не ожидал — ничего не сказать. Нет, то есть серьезно, тридцать два?       — Ахах, да, многие не верят, когда слышат эту цифру. У меня очень юное лицо, впору говорить «хорошо сохранился», хах, — Се Лянь отшучивается очень естественно, сразу видно, что подобное для него не в новинку и никак не задевает его. Хуа Чэн же оказывается чрезвычайно озадачен случившимся открытием и тем, что непреднамеренно стал рассуждать вслух. Чтобы замять неловкую паузу, он пытается пошутить в ответ на шутку Се Ляня:       — Тогда вам не стоит так официально обращаться ко мне, если вы не против, то можно даже по имени в быту — Сань Ланом, дагэ Се.       — Ох, нет-нет-нет! Не вздумайте даже так обращаться ко мне, это звучит просто ужасно! — Се Лянь заливисто смеется, пряча лицо в ладонях. Хуа Чэн, довольный произведенным эффектом, продолжает гнуть свою линию:       — Но вы ведь первым сделали акцент на разнице в нашем возрасте. Безусловно, в глазах общества это будет куда более социально одобряемо, чем неформальный тон.       — Если бы мне было важно мнение общества… — Се Лянь закатил глаза, и Хуа Чэну мимолетно показался этот жест чем-то знакомым. Се Лянь же продолжил: — давайте так: я не против обращаться к вам на «ты» и по первому имени, но и вы воздержитесь от этого топорного «дагэ» в мою сторону.       — Тогда что насчёт… гэгэ?       Улыбка Се Ляня обрела какой-то неумолимо нежный окрас, он замолчал на несколько мгновений, словно смакуя то, как назвал его Хуа Чэн, после чего отозвался ласковым:       — Да, так звучит намного лучше… Сань Лан.       Были, конечно, и другие вопросы. И вот они уже вызывали в Хуа Чэне неподдельный интерес на грани непонимания, зачем знать о модели такие вещи:       — Тебе больше день или ночь нравится?       — Что выберешь между сладким, соленым, кислым и горьким?       — Холод или жара?       — Мужчины или женщины?       Хуа Чэн разрушается изнутри, когда слышит этот вопрос, брошенный будто бы невзначай, но с невозмутимым видом отвечает:       — Мужчины.       Се Ляня сдает с потрохами румянец на щеках и голос, давший петуха, но он только прокашливается и продолжает задавать вопросы. Из односложных они постепенно становятся более многоуровневыми. Не в плане вычислить определитель матрицы или найти предел функции, нет конечно, но Хуа Чэн молчит подолгу, прежде чем дать взвешенный и искренний ответ.       — Если бы ты из далекого детства встретил себя настоящего, ты бы мог гордиться тем, кем ты стал?       Не уверен, что гордился бы в том смысле, в котором гордятся своими успехами люди. Но маленькому мне было бы со мной спокойно и безопасно, и это главное.       — Считаешь ли ты, что для достижения цели все средства хороши?       Этот бред придумали те, кто искал себе оправдания. Всегда есть возможность найти другой путь, даже если он окажется поросшей травой тропинкой. Важнее то, почему человек этого не сделал, лишь это имеет смысл.       — Способен ли человек испытывать чувства, по своей силе являющиеся безусловными?       — Все люди разные, я могу отвечать только за себя.       — Тогда спрошу по-другому — ты способен на безусловное чувство?              — Да.       — И какое же это чувство?..       Любовь.       Се Лянь посмеивается в кулак, и Хуа Чэн делает вид, что ужасно оскорбляется, когда слышит его беззлобное подтрунивание:       — Как высокопарно. Сань Лан, я ведь просил отвечать мне только правду!       Но смех стихает, а Се Лянь стыдливо отводит глаза, стоит ему услышать обезоруживающее:       Клянусь тебе, ни на земле, ни на Небесах ты не найдешь никого более искреннего, чем я.

***

      Хуа Чэн занимается вместе с Се Лянем трижды в неделю. Се Лянь хотел и того чаще, но ему мешала дикая загруженность помимо этого акта доброй воли к горе-модели, и потому Хуа Чэн довольствовался тем, что имеет, как бы ему самому ни хотелось большего. Их «уроки» длятся по три-четыре часа в среднем, пока что они учатся обычному модельному шагу в обуви на плоском ходу, но Се Лянь заверил Хуа Чэна, что если он будет тренироваться все так же усердно, то совсем скоро они перейдут к «заданию со звездочкой».       Его «учитель» показывает, как правильно держать осанку, ставить ногу, держать голову и сохранять лицо — нет, а вот вы знали, что у модели должно быть особое выражение лица во время проходки по подиуму, чтобы не отвлекать внимание от наряда? Каждый раз Се Лянь притаскивает с собой указку, которой касается тела Хуа Чэна в моменты, когда он допускает ошибку. Хуа Чэн понимает — указка нужна для того, чтобы не нарушать чужие границы, трогая тело руками, но есть в этом что-то такое… повелительное и жесткое, и от этого сладко сводит низ живота и по спине бегут мурашки. Так происходит и в этот раз.       — Стоп!       Хуа Чэн резко застывает на месте, давая возможность Се Ляню «отредактировать» его позу. Мужчина подходит к Хуа Чэну из-за спины, и есть в его грациозных движениях что-то неуловимое, хищное. Острый кончик упирается в свод челюсти, ведет плавно и аккуратно, заставляя слегка приподнять подбородок.       Хуа Чэн забывает, как дышать. Снова.       Указка спускается вниз по жилистой шее, давит на напряженные плечи, заставляя их опуститься. Скользит вдоль его позвоночника, ставя на место грудную клетку. Легким шлепком опускается на его ягодицы, чтобы вернуть пояснице более естественное положение. Се Лянь окидывает его профессиональным взглядом и кивает сам себе, давая команду на продолжение, а Хуа Чэн ни жив ни мертв. Его глупая влюбленность не дает ему нормально функционировать в такие моменты, и Хуа Чэн хочет броситься в ноги к Се Ляню, выпрашивая новые прикосновения жесткой указки. Представляет, как хорошо бы ощущались эти касания на голой коже. Но вместо этого он только решительно заносит ногу, на пике выпрямляя, чтобы после с глухим звуком опустить стопу на паркет.       Занятие продолжается. Хуа Чэн от природы довольно грациозный, движения его тела выверены и не лишены изящества. А потому он быстро усваивает то, что показывает ему Се Лянь: «Чуть меньше развязности при походке. Носок к носку, ступни должны ступать по одной траектории. Меньше жизни в руках, но и не так статично». Хуа Чэн победно улыбается, когда слышит от Се Ляня неловкое: «Бедрами слишком… Хотя нет, продолжай выписывать восьмерки. Когда выйдешь в платье на подиум, будет смотреться хорошо».       Конечно будет хорошо смотреться. Он ни за что не сознается Се Ляню, что сквозь собственное отрицание и нежелание просил Хэ Сюаня «оценить» его достижения, снося закатанные к небу глаза и ехидные, хоть и данные по делу, замечания. Вот только стоит однажды Хэ Сюаню заметить, с каким трепетом Хуа Чэн реагирует на его «Да, сделай так перед Се Лянем завтра, он оценит», и едкости в его словах поубавляется.       Как бы карась ни пытался покрыть себя острой, словно лезвия, чешуей, выстраивая образ апатичного мудака, нутро-то у него до отвратительного мягкое. Хуа Чэн нехотя отмечает, что в этом они совсем немного похожи.       Хуа Чэн с Се Лянем быстро находят общий язык. У них случается что-то вроде мэтча: они много говорят до занятия, во время занятия и после занятия первые несколько встреч. Вскоре они обмениваются контактами в WeChat, и начинает казаться, что у их диалога размываются рамки — они начинают переписку сразу после пробуждения неловким «доброе утро», говорят-говорят о чем-то абсолютно бессмысленном, вроде того, что им снилось, что было на завтрак и о чем думали перед сном, обсуждают новости в соцсетях и, встречаясь лично, словно продолжают то, на чем остановились за несколько минут до.       Разлука в несколько дней так чувствуется Хуа Чэном не слишком остро. Он надеется, что Се Лянь думает так же.       Хуа Чэн замирает перед зеркалом, заканчивая дорожку шагов, и фиксирует себя в нескольких позах, подсмотренных у Хэ Сюаня — дает воображаемому фотографу отснять свой воображаемый образ. Разворачивается размашисто и уверенной походкой подходит к Се Ляню, не прерывая своего дефиле. Тот смотрит довольно, закусывая губу, кивает сам себе и говорит:       — В следующий раз попробуем на каблуках. Ты просто умница.       Хуа Чэн неожиданно обнаруживает у себя кинк на похвалу, пока пытается успокоить лопочущего извинения Се Ляня, внезапно осознавшего, что говорить взрослому мужчине «умница» — немного слишком. Хуа Чэн с этим яро не согласен, но пока что держит свое мнение при себе.       — Я готов принять извинения, если гэгэ согласится поужинать со мной. Мы задержались, и что-то мне подсказывает, что ты и сегодня ляжешь спать голодным.       Се Лянь, что-то записывающий в своем ежедневнике, неловко застывает, услышав предложение. Хуа Чэну кажется в моменте, что он слишком поспешил, что навязывается, что он ложно принял простое дружелюбие со стороны Се Ляня за желание сблизиться, и вот он уже готов трусливо взять свои слова назад, как вдруг…       — Знаешь, было бы здорово! Меня эта рутина уже в конец допекла, я и забыл, когда выбирался куда-то без весомой на то причины!       Се Лянь смотрит на него своими невозможными солнечными глазами, и Хуа Чэну так тепло и легко.       — Гэгэ, ужин — это недостаточно весомая причина?       — Сань Лан, я не совсем об этом! Просто практически вся моя жизнь посвящена работе, и если я выбираюсь куда-то на ужин, то это больше про деловую встречу, чем про посиделки с друзьями. Последний раз мы так выбирались с Ши Цинсюанем и Хэ Сюанем, если мне память не изменяет, еще в начале апреля.       Хуа Чэн, несведущий в делах модного дома, удивляется тому, что Се Лянь ходит куда-то на «деловые встречи», но вслух ничего не говорит, боясь ненароком задеть Се Ляня своей бестактностью. Не хотелось бы, чтобы тот подумал, что Хуа Чэн считает Се Ляня кем-то вроде «мальчика на побегушках», не доросшим до серьезных рабочих задач. Но в то же время это кажется странным, ведь он, со слов самого же Се Ляня, подчиненный Фэн Синя, а все по-настоящему важные договоренности проходят через него. Разве гламурные встречи в ресторанах не по его части?       — Значит, самое время это исправить, гэгэ. У тебя еще долго до конца смены?       Се Лянь украдкой бросает взгляд на наручные часы, стоя на выходе из павильона, и, недолго думая, отвечает:       — На самом деле, встреча с тобой была последней в списке запланированных дел. Я собирался домой в ближайшее время.       — Тогда, если гэгэ не против, я сам выберу заведение? — Хуа Чэн уже догадывается, каким будет ответ, и оттого только приятнее слышать:       — Конечно, я буду рад всему, что захочет показать мне Сань Лан.

***

      — Ай-ай-ай… Сань Лан, ты как?.. Покажи мне ногу!       Хуа Чэн сидел на полу, сдавленно шипя и потирая ноющий голеностоп. В его голове первая проходка на каблуках выглядела чуть менее… травмоопасной. И куда более впечатляющей. Хуа Чэн представлял, как, надев каблуки, начнет вышагивать перед восхищенным его грацией Се Лянем, и тот с восторгом будет комментировать плавность и манерность движений, не отводя взгляда от его тела. В жизни все оказалось прозаичнее — он не успел пройти и половины пути, как подвернул лодыжку и с грохотом полетел на пол, умудрившись сломать тонкую шпильку туфель. Карась точно ему весь мозг выест за испорченные лодочки.       Се Лянь сразу же подлетел к нему и начал ощупывать лодыжку на предмет повреждения. Справедливости ради, болело не слишком-то и сильно, потянул да и только, в чем Хуа Чэн поспешил уверить взволнованного Се Ляня.       — Порядок, гэгэ. Выглядело страшно, но на деле почти не болит.       Хуа Чэн снисходительно улыбается недоверчиво поглядывающему Се Ляню и отказывается от предложения поехать в травмпункт, про себя думая о том, что касания нежных пальцев снимают боль намного лучше тех уколов и таблеток, что может предложить ему врач. Вот только долго ему наслаждаться ласковыми прикосновениями не дают — Се Лянь, словно осознав, что его пальцы уж слишком задержались на чужой коже, одергивает руку и подскакивает на ноги, начиная суетиться:       — Тогда, наверное, наше занятие стоит отложить до следующего раза. Не стоит лишний раз беспокоить травмированную ногу.       Хуа Чэн подобрался и, скинув вторую туфлю с целой ноги, встал следом за Се Лянем, уверяя:       — Гэгэ зря беспокоится. Мне правда не больно. И я хочу продолжить занятие.       — Но Сань Лан…       Хуа Чэн подошел к Се Ляню, осторожно касаясь его плеча, и постарался сказать как можно убедительнее:       — Поверь мне. Если дискомфорт станет слишком сильным, я дам тебе знать.       — Обещаешь?       — Обещаю, — Се Лянь кивает, уступая Хуа Чэну, и тот расплывается в довольной усмешке, прежде чем обратить внимание на небольшую проблему. — вот только сегодня мы, наверное, вернемся к повторению изученного материала.       — В каком смысле?       — В самом буквальном, — Хуа Чэн подхватил двумя пальцами павшую смертью храбрых туфлю, отломанный каблук которой болтался на честном слове. — запасной пары у меня нет, а это уже вряд ли получится исправить.       Хуа Чэн подошел к оставленной у стола паре кроссовок и принялся обуваться, поглядывая на Се Ляня.       — Ах, ты об этом! Тогда никакой проблемы в этом нет, — Се Лянь заговорщицки улыбнулся, и Хуа Чэн подвис, греясь в ласковых лучах щедрого солнца. — неужели ты думаешь, что в доме, где живёт мода, для тебя не найдется пары туфель?       Они чувствовали себя улизнувшими с уроков школьниками, пробегающими мимо серьезных и собранных работников с их безусловно важными бумажками и папочками. И вроде ничего такого в этом не было — ключ получен официально в рубке охранника, но был особый шарм в том, чтобы прятаться по углам, чувствуя себя нашкодившими подростками, скрывающимися от наказания в лице взрослых.       Провернулся ключ в замочной скважине — дверь захлопнулась, и двое оказались в полной темноте, шумно дыша друг напротив друга. Хуа Чэн, прижавшийся к стене, чувствовал чужое теплое дыхание на своей шее, и низ живота сладко заныл от ощущения близости желанного человека. Запах пыли забытого работниками склада смешался с лёгким ароматом духов, пахнущих смесью сахарной ваты и медицинских бинтов, и Хуа Чэну стало жарко, несмотря на то, что для середины сентября в нежилых зданиях было уже довольно прохладно. В темноте складского помещения любое лёгкое мимолётное движение напротив ощущалось острее и ярче, и Хуа Чэн, почувствовав, как по его бедру скользнула чужая ладонь, вздрогнул, резко втянув носом воздух. Неужели?..       Ладонь Се Ляня двинулась дальше, вот только не по покрывшемуся мурашками бедру, скрытому за тканью хлопковых брюк. Ощущение пальцев пропало. Раздался щелчок выключателя, загорелся холодный электрический свет. Глаза заслезились и заморгали от яркого освещения, скрывая за ресницами шальной взгляд разноцветных глаз. Се Лянь, задержавшись на мгновение непозволительно и так желанно близко, отошёл в сторону.       Разочарованию Хуа Чэна не было предела.       Стоило его взгляду вновь сфокусироваться, как перед глазами заплясала вереница ярких тканей, скрытых за прозрачным нейлоном чехлов. Платья, рубашки, пиджаки. Шелк, пайетки, перья. Вся палитра цветов, от насыщенных и вырвиглазных, до приглушённых и спокойных.       — Вау…       Сорока внутри Хуа Чэна не знала, куда кидаться первым делом. Его слабость перед красивой одеждой сразу же дала о себе знать.       На его поясницу легла тяжёлая ладонь, подталкивая вперед. Хуа Чэн поймал довольный взгляд Се Ляня, заметившего восхищение, такое очевидное в его глазах.       — Нравится, что ты видишь?       — Очень.       Се Лянь вновь подтолкнул его к бесконечным вешалкам, подбадривая:       — Тогда не стесняйся. Всё здесь в твоём распоряжении.       Хуа Чэн заторможенно бродил между рядов, в то время как Се Лянь, уточнив размер его ноги, ушел куда-то в глубь помещения выискивать подходящую пару туфель. Внутри кипел детский восторг от соприкосновения с прекрасным — такие вещи не висят на вешалках в рядовых магазинах массмаркета. Даже хранящиеся на складе, эти одежды были не лишены какого-то особенного ореола роскоши и благородства. Изысканные материалы и причудливый крой — каждая случайно привлекшая его внимание вещь была произведением искусства, порождением полета фантазии, и это чувствовалось особо ярко в момент соприкосновением с прекрасным.       Его внимание привлекла горящая алым шифоновая блуза, и руки потянулись к молнии чехла. Свободная от защиты ткань была воздушной и нежной, кожи будто касался порыв весеннего ветра — ласковый и свежий. Рукава-фонарики были рассечены продольным разрезом, прошитым широкими драпированными лентами, воротник слоился, а подол был длинным и размашистым, отчего полупрозрачная ткань оседала причудливыми складками. Это была одежда из мира грез, где заклинатели жили бок о бок с небожителями и демонами и где каждая мельчайшая деталь повседневного быта была напоена первозданной духовной силой. Эта вещь словно не принадлежала этому времени.       Его плеча аккуратно коснулись, и Хуа Чэн резко обернулся, выпуская из рук нежность ткани. Се Лянь прижимал к себе одной рукой обувную коробку, другой все так же лаская плечо Хуа Чэна невинностью незатейливого прикосновения.       — Не хочешь примерить?       — Хочу. Но разве можно?..       Улыбка Се Ляня стала по-особому снисходительной и ласковой, когда он вновь заговорил с Хуа Чэном:       — Тебе — можно, — после чего, задумавшись на мгновение, добавил: — о формальностях не беспокойся, я возьму это на себя.       Холодные пальцы дрожали, медленно расстегивая стеклянные пуговицы на черной шелковой рубашке. Хуа Чэн хотел было отвернуться, но усилием воли заставил себя замереть на месте, смотря Се Ляню глаза в глаза. Ему хотелось рискнуть, и с каждой расстёгнутой пуговицей чувство страха все увереннее вытесняло возбуждение от осознания — они здесь только вдвоем. Черный шёлк заструился по его плечам, с шелестом опускаясь на пол — оглушительно громко в замершей тишине.              Се Лянь, поначалу метавшийся взглядом и расцветший ярким маком румянца, наконец прикипел взглядом к его обнажённому торсу, и томная тяжесть налилась у Хуа Чэна ниже пояса. Он закусил губу, стоило Се Ляню сдвинуться с места, судорожно сдёрнув деликатную ткань с загремевшей от напора вешалки. Холодный шифон облизал его кожу, и Се Лянь потянулся к горловине, вдевая жемчужины пуговиц в петли. Теплые пальцы словно невзначай скользнули по его шее и разлету ключиц, опускаясь все ниже, так остро ощущаясь сквозь полупрозрачную ткань. Хуа Чэн почувствовал тянущий дискомфорт в районе груди — потревоженные холодом и лёгкой тканью, его соски встали, и сквозь прозрачный алый шифон это выглядело так… бесстыже. Обжигающе горячо.       Собственная чувствительность шокировала. Невесомые касания пускали по глади его тела волны невольной дрожи. Хуа Чэн горел, замерев под аккуратными прикосновениями изящных ладоней.       Это было больше, чем возбуждение. Хуа Чэн хотел Се Ляня. Хотел, чтобы Се Лянь хотел его в ответ. Не просто желание чужого тела. Желание, чтобы чужое стало своим.       Се Лянь отпрянул, стоило последней пуговице оказаться в плену петли. Хуа Чэн, ни жив ни мертв, осознал, что эти долгие мгновения не мог сделать и единого вздоха. Шумно втянув воздух, он коснулся драпировки на своей груди, оглаживая широким движением торс сквозь тканевую вуаль. Восхитительные ощущения.       Се Лянь подхватил коробку с туфлями, вновь прижимая ее к груди и становясь к нему спиной. Хуа Чэн рассыпался на мириады чувств, стоило ему услышать хриплое:       — Сань Лан так прекрасен. Свадебный алый идёт ему куда больше, чем бесчувственный черный.       Все занятие прошло как в тумане. Вернувшись домой, Хуа Чэн упал на кровать не снимая одежды, всем телом ощущая, как его обволакивает нежный шифон. Не помня себя, он опустил ладонь на твердую плоть, зажатую между сведенных бедер.       Жемчужное семя так красиво остывало на кричащем алом.

***

      Со временем их совместное времяпрепровождение перестает ограничиваться мессенджерами и тренировками. Они встречаются на выходных, гуляя в парках, постепенно окрашивающихся золотом, или в торговых центрах, если их застигает сентябрьская непогода, отогреваясь за горячими напитками в кофейнях и кафешках, — конец месяца выдался на редкость непостоянным, — даже успели как-то заскочить на премьеру какого-то отечественного боевика — Хуа Чэн упорно не позволяет себе называть это «свиданиями». Они сближаются с бешеной скоростью, и Хуа Чэн так бесконечно влюблен. Он старается не давить на Се Ляня, ограничиваясь теми проявлениями своих чувств, что можно вписать в рамки «дружеской симпатии», вот только сам Се Лянь не очень-то ему в этом помогает, из раза в раз становясь причиной его микроинфарктов.       Потому что то, как он смотрит на него, сводит Хуа Чэна с ума.       Его взгляд цепкий и профессиональный, когда Хуа Чэн отбивает ритм на высоких шпильках. Нежный и теплый, когда они созваниваются по видеозвонку перед сном. Заинтересованный и внимательный, когда Хуа Чэн притворно жалуется на Хэ Сюаня или рассказывает о ничего не значащей чепухе, вроде «сорвался заказчик и слава богу — он мне дыру в мозге проесть успел на этапе согласования деталей портрета, а ведь я еще к работе даже не приступил».       — Так Сань Лан — художник?       — Ага, австрийский. Гэгэ невероятно наблюдателен.       — Ну Сань Лан!       Изредка его точит неприятная мысль, что, возможно — только возможно, и Хуа Чэн это прекрасно осознает, — когда закончится весь этот фарс с дефиле, он перестанет быть интересен Се Ляню, и потому приближающаяся дата показа начинает давить на него, вызывая перманентное чувство тревоги, — осталось две недели и четыре дня. Вот только его собственные переживания и в сравнение не идут с тем стрессовым состоянием, в котором пребывает Се Лянь. У того глаз дергается совершенно не метафорически, на лице залегли тени усталости, да и во всей его фигуре просматривается ломанная нервозность. Встречи за пределами модного дома сошли на нет так же быстро, как и начались — у Се Ляня просто не осталось на это времени, и Хуа Чэн старался поддерживать его в меру сил и возможностей.       Если быть откровенным, то Хуа Чэн замечает подобные изменения не только в Се Ляне, но и как будто бы в каждом сотруднике «Сяньлэ». Модный дом буквально превратился в растревоженный муравейник, и все его сотрудники от мала до велика словно пребывали в состоянии горячки: суетились, бегали, куда-то звонили и прочее-прочее. Хуа Чэн хотел сначала поговорить об этом с Се Лянем, но потом передумал, решив, что ему «работы» и на работе хватает, а потому выбор, к кому обратиться, чтобы получить представление о происходящем, оставался небольшим.       — Погоди, то есть ты реально не в курсе? — спрашивает его Хэ Сюань в перерыве между поглощением уже второй миски риса с тефтелями с крабовым мясом, нагло отобранной у Хуа Чэна, без аппетита смотревшего на свой ужин — в горло кусок не лез на радость вечно голодному соседу.       — Если бы я знал, я бы тебя не спрашивал, логично?       — Вполне.       — Так и…       — Ну, ответ, что суета из-за того, что до показа рукой подать, тебя не устроит же? — Хэ Сюань продолжал проглатывать львиные головы практически не жуя, палочками копаясь в тарелке с жареным тофу, и было видно, что сытный ужин его увлекает куда больше, чем начатый Хуа Чэном разговор, но из уважения или благодарности за приготовленную еду, видимо, решил все-таки сосредоточиться на диалоге. — Хотя, конечно, это тоже отчасти так. Но дело в том, что он решил незадолго до недели мод перекроить всю концепцию кутюрного показа, решил перешить часть платьев и выбрал новое основное. Эта коллекция разрабатывалась с конца апреля, вот все и стоят на ушах от таких кардинальных изменений.       — Звучит не очень-то серьезно, на самом деле.       — Да ты шутишь. Практически полгода работы в сжатые сроки нужно перекроить. Тем более этот показ должен стать знаменательным в его карьере, потому каждый в «Сяньлэ» чувствует личную ответственность за то, чтобы все прошло гладко.       — И что будет такого знаменательного в этом показе?       Хэ Сюань усмехается, дожевав хрустящий кусочек тофу, и понижает голос, заговорчески шепча и тыкая в сторону Хуа Чэна испачканными в кисло-сладком соусе палочками:       — Ходят слухи, что когда последняя модель закроет показ, на подиум выйдет он.       Воу.       Так вот в чем дело.       Каким бы далеким от мира модной индустрии Хуа Чэн ни был, когда случилась вся эта заварушка с дефиле, первое, что он сделал по возвращении домой — начал гуглить информацию о Сяньлэ. И помимо базовых вещей в духе сферы влияния, года основания и прочего не особо интересного текста, был довольно необычный факт, сразу запавший Хуа Чэну на подкорку головного мозга.       Сяньлэ, как оказалось, довольно молодой бренд — в этом году модному дому исполняется десять лет. Но несмотря на это, он в кратчайшие сроки достиг вершины, встав на один уровень со столпами китайской модной индустрии. Креативный директор, первое лицо бренда, являющееся не просто его основателем, генеральным директором и держателем практически восьмидесяти процентов акций, но и выдающимся модельером, из-под руки которого выходит каждая кутюрная коллекция, был влиятельной фигурой в мире моды, и за каждым его заявлением или действием бессменно следовала волна реакций от СМИ, блогеров и рядовых обитателей соцсетей и форумов. Вот только было одно небольшое но…       Он был для всех никто иной, как… он.       О креативном директоре Сяньлэ не было известно абсолютно ничего. Внешность, возраст, личность оставались за гранью досягаемости для всего мира. Единственным фактом, известным о нем, было то, что это был мужчина. До крайности скрытный и абсолютно немедийный мужчина. Его пытались выследить. Вызнать информацию у служащих модного дома. Даже пробовали устраиваться под видом обыкновенных работников. Вот только слежка была безуспешной, служащие были беззаветно преданны своему большому боссу, держа язык за зубами, а подставные работники не проходили дальше кабинета рекрутера, выставленные за дверь работниками службы безопасности.       Все было нацеленно на то, чтобы сохранить его анонимность.       — Как-никак, десять лет. Первая юбилейная дата. И первый их показ прошел именно на весенне-летний сезон. Хороший момент для того, чтобы с триумфом раскрыть свою личность.       Все встает на свои места.       Не только тревога работников, — ладно, будем честны, его по-настоящему волновало только состояние Се Ляня, — но и то, почему Хэ Сюань так хотел попасть именно на этот модный показ, и почему Фэн Синь с Му Цином так болезненно приняли тот факт, что он будет участвовать в показе.       Ши Цинсюань потом объяснил Хуа Чэну, что он дистанционно мог наблюдать за проходкой моделей. Он делает это крайне редко, но если вспомнить звонок Фэн Синю, то в тот раз он решил проконтролировать дефиле — впервые за долгое время. То, что Хуа Чэн станет моделью на предстоящем показе было личным решением креативного директора, и от осознания этого Хуа Чэн до сих пор испытывал какое-то сладкое томление, смешанное с шоком и непринятием. В любом случае, это решение дало начало его связи с Се Лянем, и за это он был бесконечно ему благодарен.       Хуа Чэн вернулся из своих пространных мыслей в реальность, когда услышал, как зазвенели о дно миски металлические палочки — Хэ Сюань доедал последний кусочек тефтельки, уже готовый погрузиться в самобичевание за каждую съеденную крошку и явно вспоминающий, в каком углу дома валяется коробка слабительного. Сжалившись над подтекающей крышей и физическим здоровьем карася, Хуа Чэн потащил его в зал, предлагая зарубиться в плойку и отвлекая от неприятных мыслей, вызванными расстройством пищевого поведения. Как-никак, не чужие люди, что уж. Потом отработает.

***

      Хуа Чэн вышагивал элегантной поступью под ритмичную музыку, звучащую с небольшой портативной колонки.       Цок-цок, цок-цок.       Звонкий звук шпилек, отскакивающий от напольного покрытия, разносился по залу, и Хуа Чэн готов был признаться, что втягивается, находя в этом некоторую эстетику. Да, поначалу это казалось дико неудобным с непривычки, но стоило ему начать чувствовать себя уверенно на высоких каблуках, как он заметил некоторое очарование в ношении туфлей. Звук его шагов становился каким-то до одури сексуальным, да и сама походка выглядела эротичной, стоило туфлям оказаться на его длинных подтянутых ногах. Тело раскачивалось, каждое движение становилось томным и до неприличия мягким, и пусть Хуа Чэн не страдал от низкой самооценки, но в этот момент ощущение собственной сексуальности было крышесносящим.       Дойти до финальной точки, принять чувственную позу, выдержать несколько мгновений паузы, прежде чем ее сменить, развернуться и дойти до исходной точки, свернув в закулисье.       — Идеально.       Хуа Чэн улыбается неловко, довольно щурясь на чужую похвалу, отвечая в тон:       — Гэгэ обещал позаботиться обо мне. Разве могло быть иначе? Настоящий я — твое творение. Это полностью твоя заслуга.       Се Лянь очаровательно вспыхивает, взмахивая руками и щебеча смущённо:       — Сань Лан очень способный ученик! Не стоит записывать собственные заслуги на мой счёт!       Его улыбка совершено обезоруживающая и искренняя, и Хуа Чэн наслаждается тем ощущением теплоты, что растекается в нем от одного взгляда на Се Ляня, такого солнечного и лучистого. И пусть на дворе середина октября, ему совсем не холодно. Се Лянь совершенно волшебно отогревает его изнутри.       Вот только Хуа Чэн знает — несмотря на внешнее спокойствие гэгэ рядом с ним, когда они покинут пределы павильона Се Ляня сожрёт чувство тревоги.       До показа оставалось ровно три дня.       Даже сейчас не смотря на попытку скрыть собственный ужас, тело Се Ляня жутко напряжено. Стоит ему отвлечься на телефонный звонок, как улыбка из свободной и непринужденной становится словно приклеенной, пальцы рук заламываются, сцепившись друг с другом, а спина выпрямляется до совершенно неестественного. Он резко будто становится слишком колючим, и когда звонок завершается, тишина между ними, заполненная теперь по-настоящему раздражающим звуком ритмичной мелодии, в раз обретает какую-то тяжёлую и напряженную ноту. Хуа Чэн, слишком чувствительный к эмоциям Се Ляня, сам сходит с ума от тревоги. Он не силен в поддержке людей, но всем существом тянется к поникшему и ушедшему в себя Се Ляню, и потому не даёт себе время на сомнения, резко подходя к застывшему парню и прижимая его к себе мягкими объятиями. Ошеломлённый вздох срывается с покусанных губ, донельзя напряжённое тело словно становится каменным, чтобы вскоре наконец расслабиться и прильнуть в поисках защиты и поддержки, позволяя утешить себя.       Одна рука Хуа Чэна скользила по задеревеневшей спине, поглаживала плечи, пока вторая, зарывшись в волосы, мягко их ерошила, и было в этих прикосновениях что-то надломленное и открытое, словно ему наконец позволили коснуться чужой, но такой знакомой обнаженной души.       Хуа Чэн не знает, как долго они простояли так, тело к телу, когда Се Лянь начинает говорить практически шепотом, как будто бы делясь сокровенной тайной:       — Сань Лан, знаешь, мне страшно, — высокий лоб притирается к плечу Хуа Чэна, и он чувствует сладкий запах чужого шампуня. — это ведь все, финишная прямая. Была такая работа проделана, и сейчас… Я не могу успокоиться. Ты ведь знаешь, мы открываем эту неделю моды, и от того, как пройдет показ, зависит… — Се Лянь словно хочет сказать что-то важное, но не находит слов, и все невысказанные эмоции умирают у него на губах. — Слишком многое. Боже, я в словах теряюсь, так глупо себя чувствую, хаха…       — Гэгэ, — Хуа Чэн лишь сильнее прижимает к себе такого сильного и такого слабого Се Ляня, пытаясь через прикосновения забрать чужой страх. — гэгэ, ты так часто говорил мне, что я молодец, что я отлично справляюсь. Но тот, кто на самом деле отлично справляется, это ты. Всегда был ты. Такой невероятно сильный. И ты сделал все от тебя зависящее для того, чтобы все прошло гладко. Сейчас самое время выдохнуть и позволить этому случиться, — Хуа Чэн набирается смелости и старается не сорваться на шепот, говоря размеренно и громко. — Гэгэ, помни, я буду рядом. И пусть я далек от твоего мира, я всегда буду тем, кто протянет тебе руку. В моем мире всегда есть место для тебя. Ты же знаешь?       Се Лянь сопит и мелко кивает. Готовые уже сорваться слезы перенапряжения иссыхают на пушистых ресницах. Чужие руки смыкаются на спине Хуа Чэна, и объятия приносят им долгожданное спокойствие.       Внутри Хуа Чэна рассыпались мириады огней, стоит ему услышать чужое, обрывочное:       — Знаю.       Которое, спустя мимолетную вечность между ними, становится цельным.       — Я верю тебе.

***

      Последние два дня гремели заголовками о звездных вечеринках и светских раутах, посвященных предстоящим мероприятиям. Немногие модели были приглашены, и, что было удивительно, Хуа Чэн был в их числе. Когда Хэ Сюань протянул ему несколько конвертов, добавляя, что «на тебя хотят поглазеть — новичок в моделинге, а забрался так высоко», Хуа Чэн, не стесняясь, выкинул пригласительные в мусорку под рабочим столом. Делать ему больше нечего.       Засыпая накануне показа, Хуа Чэн не мог понять, что же все-таки за эмоции не давали ему покоя. Все это — череда случайностей. Происходящее никак его не касается. Вот только неясный трепет где-то за сердцем явно давал понять, что он лжет самому себе.       Пока Се Лянь будет за кулисами, он не может его подвести. Теперь происходящее касается его более чем.       Весь день прошел для Хуа Чэна как в тумане. Утром он отправил Се Ляню смс-ку со словами поддержки, но сообщение до сих пор висело непрочитанным. Его сердце металось от вспышек острого чувства тревоги. Он слишком волновался за Се Ляня.       Показ был назначен на шесть часов вечера, и они с Хэ Сюанем прибыли в Шанхайский Новый Международный выставочный центр на три часа раньше по предписанию от агентства. Их кто-то куда-то вел, что-то говорил, но Хуа Чэн, обычно являющийся ведущим в их тандеме, был слишком глубоко внутри себя, уступая коммуникацию с провожатым Хэ Сюаню. Тому это явно было не в новинку, хотя удовольствия доставляло мало. Потом их перехватили ассистенты, присланные Фэн Синем, такие же безликие, как и прошлый провожатый, их заставили подписать какие-то бумаги, дали пропуска и провели инструктаж, касающийся конфиденциальности некоторых организационных аспектов, и только после их привели в гримерную, развернувшуюся в одном из подсобных помещений.       То, что там царило, вряд ли можно было назвать первозданным хаосом, но чем-то близким к этому — определенно. Как оказалось, приготовления были уже в самом разгаре. Визажисты прыгали от одной модели к другой, стилисты по волосам шумели фенами и лаками, звучала ругань не поделивших что-то между собой неопознанных членов команды организаторов. Над всем этим бедламом возвышался вульгарно накрашенный юноша, хаотично переходящий от одного гримерного столика к другому, и которого Хуа Чэн, заметив мельком, чуть было не принял за Се Ляня, и только приглядевшись понял, что это чудо ряженое и близко на него похоже не было. На бейдже, висящем на его шее, значилось «Ци Жун, старший стилист», и судя по всему, именно он заправлял работой всего этого цирка. Стоило ему обратить внимание на новоприбывших, как из густо напомаженного какой-то трупного цвета помадой рта полилась грязная ругань, если отфильтровать которую, можно было получить адекватный вопрос:       — Кто из вас Хуа Чэн?!       Стоило Хуа Чэну со всей ответственность шагнуть вперед, пересиливая собственную неприязнь к этой персоне, как крикливое существо разразилось новой тирадой:       — И что стоим я не понял? Тебе особое приглашение нужно?! Давай на стул лезь, ну ебучий случай, мало того, что опаздывает, так еще и цацкаться с ним надо, как с барышней нецелованной! Давай-давай, поршнями шевели, пёс позорный!       Хэ Сюань же на это только фыркнул и оставил его разбираться с этой хабалкой один на один, двинувшись в сторону свободного визажиста. Предатель.       Вот видит Господь Бог, Хуа Чэн честно старался не реагировать. Встреть он это быдло где-то на улицах города, с таким отношением он отправил бы его прямиком до палаты травматолога, кладя большой и толстый на социальный рейтинг и прочую мишуру. Но сейчас он тратил весь свой душевный ресурс на то, чтобы сдержаться и не съездить по размалеванному личику этого парня.       — Да сделай ты свою морду попроще, ты мне мешаешь! — закричало это бедствие, тыкая ему в лицо кистью, измазанной тональным кремом. Хуа Чэн правда держался из последних сил, но ехидный комментарий не отпустить не мог:       — Ну дак отдай меня другому визажисту, тебе что, больше всех надо?       — Надо. Работу над тобой поручили лично мне.       Интереса ради Хуа Чэн решил прощупать почву:       — О как, неужели большая шишка?       — Именно! Так что хорош трепаться и содействуй по возможности!       — Еще скажи, что сам креативный директор.       С Ци Жуна разом сошла вся спесь, и он заговорил тихо, будто бы для себя:       — Именно. Старший братец хотел, чтобы ты сегодня блистал.       Хуа Чэн потерялся, и вся его агрессивность сошла на нет. Старший братец? Это он буквально? Или это такая шутка, вроде «крупной рыбы» и «большого босса»? И даже если на то пошло… Почему эта личность хотела, чтобы он… блистал?       Хуа Чэн понимал, что первое лицо Сяньлэ было в нем заинтересованно. Как минимум, это было ясно еще тогда, когда его затянули в эту авантюру с показом. Ведь никакой моделью он не был, а решение принять его исходило лично от креативного директора, понять это не составляло труда. Но то, что сейчас на его лице наводит марафет старший стилист по личной просьбе босса… Звучало немного жутко и слишком интригующе. В голове невольно всплыл факт того, что этот человек, вероятно и только вероятно, сегодня сорвет маску со своего лица. Неужели ему, безымянной модели, в этом действе отведена особая роль?       Хуа Чэн улыбнулся уголком губ, за что получил особо чувствуемый тычок кистью в уголок века. Ха-ха, ну и бредни. Он явно от переживания за Се Ляня начал посвистывать крышей.       Интересно, как там Се Лянь…       Он до сих пор не ответил на сообщение. Скорее всего, с раннего утра по уши в делах. Как-никак, именно его отдел ответственен за проведение сегодняшнего шоу. Получится ли у них сегодня увидеться? И увидит ли его Се Лянь?.. Хуа Чэну так хотелось бы, чтобы он был по ту сторону подиума. Чтобы видел свое творение.       От этих мыслей все внутри содрогалось от страха и желания. Опасное сплетение чувств.       — Давай, подрывайся. На этом мои полномочия все.       Хуа Чэн так глубоко ушел в себя, мыслями обращаясь к любимому образу, что не заметил, как над его лицом закончил шаманить горе-стилист. Хуа Чэн соскочил со стула, готовый к возможному кошмару на своем лице, — откровенно говоря, макияж самого стилиста внушал что-то среднее между отвращением и недоумеванием, — но стоило ему подойти поближе к свободному зеркалу в полный рост, как он поражённо уставился на свое отражение. Это… он?..       Безусловно, это было его лицо. Каких-то кардинальных изменений Хуа Чэн не видел. И в то же время что-то неуловимо изменилось. Его лицо словно стало… мягче? Оно светилось. В от природы грубых чертах теперь читались нежность и открытость. Он не знал, что это было за средство, но его кожа покрылась вуалью мерцающего жемчужного блеска в районе скул и глаз. Кстати, о глазах.       Это было что-то по-настоящему волшебное. Его веки, покрытые россыпью мелких жемчужин, раскрасил алый дым. Это, наверное, можно было назвать стрелками, но не обычными полосами, а летящими волнами, сплетающимися с полупрозрачной завесой теней в загадочный узор, увенчанный веером пушистых, окрашенных киноварной тушью ресниц.       Он выглядел как самое страстное и самое возвышенное желание, на которое способен человек.       — Нравится? — Ци Жун подошёл к нему со спины, и по его лицу было видно, что он уже хотел как-то съязвить замершему перед зеркалом Хуа Чэну, но почему-то передумал, и тихо так добавил. — Это то, каким он видит тебя. Это было его желание.             И Хуа Чэн правда не знал, что ответить на это. Он только бросил словно в никуда: «Спасибо, что сказал». Да, Ци Жун был раздражающим, но почему-то эта вырвавшаяся у него искренность тронула Хуа Чэна. Возможно, будь это чудо в перьях чуть более настоящим в своей манере, он даже испытал бы к нему человеческую симпатию.       — Ну все, хорош тут истукана косплеить, попиздил вычёсывать свое гнездо! Только под ногами будешь мешаться!       А, нет, показалось.       Справедливости ради, над прической его как будто особо не заморачивались. Ему вытянули волосы утюжком, — зачем только, они же и так прямые, — заплели несколько кос и, от чего он был в шоке, вшили в них несколько алых бусин. От количества лака с блестками он готов был двинуть ноги, заходясь приступом кашля. Когда же он, наконец, отмучился, то понял, что Хэ Сюаня уже и след простыл, и, уточнив, где можно будет переодеться в платье для показа, покинул это адское место.       В костюмерной было так же оживлённо, как и в гримерке, но чуть более упорядоченно. Возможно в силу того, что лишняя суета могла бы стать причиной повреждения платьев непосредственно перед показом, что могло закончиться катастрофой. Рядом с рядами передвижных рейлов стояла уже знакомая персона в очках. Му Цин, держащий в руках клип-борд с какими-то бумажками, по-видимому, являющимися списками моделей, делал пометки, подзывая тех по номерам и отдавая распоряжения касательно нужного им чехла с платьем и его местонахождении. В какой-то момент настала очередь Хуа Чэна.       — Платье номер тридцать три… Где модель номер восемьдесят один? Кто вообще такой этот восемьдесят первый?.. — Му Цин словно сказал это для себя, оглядывая новоприбывших, и наткнувшись на Хуа Чэна, закатил глаза. — Ах да, точно. Как я мог не сложить один плюс один…       — Видимо, математика уровня начальной школы для швеи — что-то из разделов научной фантастики. Не расстраивайся, каждый силен в своей стихии, — не удержался Хуа Чэн, с улыбкой смотря на закипающего паттернмейкера. Назревал скандал, и Хуа Чэн уже готовился расчехлить весь запас острот, на которые был способен его язык, как в комнату залетел Фэн Синь, повышенным тоном вещая:       — Сорок минут до старта! Селебрити проходят холл, первые гости уже на рассадке!       Му Цин выругался, они явно выбивались из тайминга. Подошедшему Хуа Чэну пихнули в руки тканевый чехол с коробкой туфлей, прошипев напоследок: «Найдешь свободного ассистента, одеться тебе помогут», и ускакал к Фэн Синю, что-то докладывая и сверяя.       Хуа Чэн сделал, как его просили, и позволил более опытному человеку взять все в свои руки. Обнажившись до белья, он натянул на себя обтягивающее красное боди, чтобы после начать вертеться по указке ассистента, накидывающего на его плечи слои полупрозрачной алой ткани, подпоясывающего и подвязывающего шлёвки и ленты в соответствии с техкартой, приложенной к чехлу. Они провозились около десяти минут, пока безликий парень, удовлетворившись результатом, не отпустил его, напоследок напомнив переобуться и ткнув в сторону зеркала. Хуа Чэн, извернувшись в попытке не измять многослойный наряд, надел на ноги то, что просто туфлями назвать язык не повернется. Это было произведение искусства, покрытое мерцающим серебристым напылением, на огромном каблуке, сантиметров пятнадцать — не меньше, с, очуметь просто, резными крыльями бабочки, трепещущими на лодыжках при каждом его движении.       Справившись с этим квестом, Хуа Чэн, наконец получивший возможность увидеть свой образ вживую, подошёл к огромному зеркалу. Разноцветные глаза распахнулись изумлённо. В голове звенела тишина.       Неужели так выглядела его мечта?..       Это было совсем отдаленно похоже на ханьфу. Летящее и воздушное, расшитое серебром парящих по алой газовой ткани мириад сказочных бабочек. Черты его тела расплывались за границей резного халата, делая его похожим на оживший мираж. Хуа Чэн понимал — такое не носят модели. Такое носит муза, влюбившая в себя безумного творца, нашедшего в недостижимом образе покой и силу. Его тело ласкали ткани, словно говоря о том, как желал его тот скрытый за метафорическими кулисами человек, и от этого бабочки защекотали его сердце изнутри, грозясь вырваться на свободу роем разрушительных эмоций.       Он долго стоял у зеркала, будто бы прирос — не шелохнулся. Не заметил даже, как толпа народа покинула помещение, оставляя его один на один со своим отражением. Оттого его прошибло током, когда перед глазами мелькнули чужие руки, а на его скулы и переносицу легла тончайшая вуаль — такая же пылающе красная.       — Я же говорил, будет жаль, если такая красота пропадет.       Се Лянь пришел к нему.       — Конечно, как я мог не прийти?       Он чувствовал, как на его затылке затягивали узел бережные руки. Хотелось развернуться и… Он не знал, что было за этим и. Но Хуа Чэн в этом отчаянно нуждался, страшась своего постыдного порыва.       Закончив, Се Лянь прижался к нему со спины, шепча куда-то в районе лопаток:       — Сань Лан, послушай меня — времени осталось совсем немного, скоро все начнется. Запомни — ты будешь закрывать показ. Тебе нужно будет дойти до конца подиума, и, чтобы тебе сейчас ни сказали перед выходом, остаться на месте. Просто стой и жди.       Хуа Чэн понимал, что должно было произойти.       — На сцену выйдет… Он?       — Да. Он. Как думаешь, готов к этой встрече? — Се Лянь шептал тихо-тихо, лицом зарываясь в его волосы, и Хуа Чэн отвёл руку назад, находя его запястье и крепко сжимая.       — Если ты будешь рядом, я буду готов ко всему.

***

      Пэй Мин влетел в затемненный павильон, взглядом бегая по стройным рядам сидений, выискивая свое место. Повезло, что до первого дефиле еще минут десять было в запасе. Ему еле удалось отбиться от обезумевших фанаток на красной ковровой дорожке, визжащих из-за ограждений, и назойливых журналюг — на фоне недавней премьеры его и так не утихающая популярность подлетела до небес. Пробираясь на цыпочках через чужие подолы платьев и носки начищенных до блеска мужских туфель, Пэй Мин, наконец, допрыгал до своего места в первом ряду, совсем слегка неэлегантно усаживаясь, чем вызвал недовольное покашливание сбоку. Обернувшись, он изумленно воскликнул:       — Госпожа Юйши?!       Юйши Хуан, режиссер того самого горе-фильма и непосредственный руководитель Пэй Мина на период съемок, по воле случая оказалась его соседкой по месту. Женщина, как всегда одетая в неприметный костюм даже на модном мероприятии, обернулась к нему и нейтрально ответила:       — Рада вас видеть, господин Пэй.       Радость в ее голосе, похоже, была номинальной.       Пэй Мин, смущенный своей реакцией на эту женщину, замялся и неловко что-то затараторил, извиняясь за свое поведение. Юйши Хуан смиренно приняла его извинения и отвернулась к подиуму, ожидая начала дефиле, и Пэй Мин облегченно выдохнул, радуясь тому, что нужда поддерживать контакт отпала сама собой, игнорируя неприятно уколовшее изнутри чувство разочарования. Он ни за что не признается даже самому себе, что внимание этой женщины вызывало внутри целый фейерверк эмоций, продолжая списывать томное волнение внутри на неприязнь к такой властной и излишне самодостаточной женщине, что упорно игнорировала его на протяжении всего процесса съемок и замечала только в рамках отношений начальник-подчиненный. Бесит.       Выждав еще несколько мгновений и не получив и намека на интерес к собственной персоне, Пэй Мин дергано отвернулся от Юйши Хуан, уставившись на подиум. Как и годами ранее, до начала шоу он не представлял для него особого интереса. Самые обычные кулисы и белая дорожка. Все самое интересное начнется тогда, когда…       Погас свет. Пэй Мин подобрался изнутри, заерзав на месте. Началось.       Вспыхнул прожектор, осветивший кулисы. На белой стене, ставшей своего рода экраном, загорелись два иероглифа, выполненные в соответствии с каллиграфическими канонами, и по залу прошлась взбудораженная рябь шепотков.       Показ открывал модный дом Сяньлэ.       Границы иероглифов задрожали, теряя четкость своих очертаний, становясь бесформенной тенью, заполняющей единственное светлое пятно от прожектора. Тьма вновь окутала собой пространство подиума, и Пэй Мин удивленно вскинул брови, замечая разительное отличие настоящей презентации от показов прошлых лет. Куда делась вся пышность и помпезность? Мысль не успела сформироваться. Его внимание привлекла все та же стена закулисья. А точнее, то, что появилось на ней.       Маленький белый огонек. Робкий и едва заметный, как светлячок. Он медленно разгорался, набирая силу, пока не рассыпался снопом искр, опадая на «землю», плывя по подиуму и переживая новую метаморфозу. Осколки света стекались и петляли, складывались в созвездия, пока не замерли, превращаясь в узкую, будто бы затерявшуюся в непроглядной тьме тропинку. Тишину над зрительским залом прорезал перезвон поющего ветра, такой ранимый и пронзительный. Высоко зажурчала флейта.       Прогремел барабанный бой.       Началось.       Решительной походкой на сцену вышел парень в тяжелых, угольно-черных парчовых одеяниях. Присмотревшись, Пэй Мин с удивлением узнал в лице, обретшем землистый оттенок от обилия черного макияжа, звездочку из модельного агентства своего друга, Хэ Сюаня. Из головы как-то совсем вылетел факт того, что они подписали с Сяньлэ договор на этот сезон. И, видимо, сотрудничество выдалось вполне успешным.       Над павильоном нависла давящая атмосфера. Звук чужих шагов отдавался от стен резким цоканьем каблуков, и было что-то в фигуре модели жесткое и гнетущее. Защелкали фотоаппараты и камеры смартфонов. Первичное онемение спало, и зрители оживились, начиная смотреть на подиум через экраны своих гаджетов.       Пэй Мин с брезгливостью откинул мысль о собственном телефоне и продолжил следить за развернувшимся действом вживую.       Одна за одной модели выходили на узкую дорожку подиума, восхищая публику изысканностью кутюрных платьев. Спустя несколько минут в голове Пэй Мина начала формироваться какая-то обрывочная мысль, и когда на сцену вышел очередной юноша, он, наконец, ухватился за суть.       Ткань нарядов начинала светлеть.       Определенно, Хэ Сюань, открывавший показ, носил одежду настолько глубокого угольного оттенка, что на ум невольно приходило сравнение с штормовым океаном. Гиблые пучины черных вод. Но вот уже пятый юноша доходит до конца подиума, и наряд на его теле, явно вдохновленный национальными одеждами эпохи Шан-Инь, отливает глубокими металлическим оттенком. Темный и мрачный. Но все-таки серый.       Модели сменяют одна другую, превращаясь в вереницу парящих над подиумом заклинателей. Взмывают в воздух дорогие ткани, становясь все светлее и светлее, будто бы в кувшин с тушью непоколебимой рукой лили чистую родниковую воду. А вместе с тем и пространство подиума пришло в движение, и та еле заметная сверкающая во тьме дорожка начала крепнуть, расширяясь. Пэй Мин потерял счет времени, завороженно наблюдая за тем, как развевался светло-серый шелк под изящные перезвоны и маршевый бой.       Пока, наконец, на подиум не вышла последняя модель, сияя снежной белизной летящей органзы, расшитой мерцающими в искусственном свете кристаллами. Юноша шагал по широкому, освещаемому десятками прожекторов пути, и в нем чувствовалась мощь. Такой силой обладают покрытые непроглядным туманом величественные горы и кипящие первозданной энергией водопады. Такая сила дарила покой и умиротворение воспаленному разуму. Казалось, так могло бы выглядеть просветление.       Юноша застыл в конце пути, развернулся, дошел до закулисья и скрылся.       Пэй Мин невольно почувствовал некоторую недосказанность. Неужели…       Все?       Пока не заметил, как что-то упало ему на голову. Подцепив двумя пальцами странное нечто, он поднес его к лицу и шумно вздохнул. Это?..       На павильон пролился кровавый дождь. Алые лепестки роз закружились в воздухе, ленно опускаясь на восторженных зрителей и усеивая подиум. Послышался звук каблуков, и на сцену вышла новая модель. Интуиция подсказывала, что этот мужчина, наконец, станет последним.       Во всей его фигуре, казалось, кипела неугасимая страсть. Его наряд был до боли эротичным и женственным, но тело обладало грацией зверя, дикого и необузданного. Его лицо было скрыто полупрозрачной вуалью, но взгляд был ясным и пылающим, словно внутри него горело первозданное пламя. Пэй Мин никогда не был романтичной натурой, но невольно подумал: именно так сгорало сердце Данко, своим огнем неся спасение людям.       Дойдя до края, мужчина замер, окруженный киноварным цветочным ковром. Затих барабанный бой. Смолкла флейта. И даже робкие переливы серебряных колокольчиков стыдливо ослабели, растворившись в звонком молчании. Он кого-то ждал, и зрители, охваченные этим мощным чувством, ждали вместе с ним.       Пока, наконец, не дождались.       Из-за кулис показался очаровательный юноша, и зал взревел, рукоплеская. Было ясно без слов — сбросив маски, на сцену вышел тот, кто долгие десять лет скрывал свою личность, оставаясь безымянным гением, творящим за высокими стенами непреступной крепости, именуемой «Модным домом Сяньлэ». Поравнявшись с моделью, перед ошеломленной публикой, наконец, предстал он.       — Приветствую каждого, кто разделил этот торжественный миг с модным домом Сяньлэ. Мое имя Се Лянь, и с этого дня я, наконец, готов стать свободным.       Пэй Мин понимал, что сейчас, раскрыв свою личность, креативный директор Сяньлэ расскажет о концепции прошедшего показа приглашенным гостям. Но отчего-то казалось, что сейчас все они услышат нечто большее.       И когда Се Лянь заговорил, Пэй Мин восхищенно осознал — так звучит исповедь.       — Ни для кого не секрет, что мода — это про земное, а высокая мода — про полет. Полет фантазии творца без рамок и границ. Высокая мода — голос модельера, позволяющий говорить с публикой, преодолевая языковой барьер. По крайней мере, так я думал на заре своего пути, смотря на мир моды горящими глазами юного максималиста. Но красивая сказка имеет свойство заканчиваться, и зачастую этот конец куда более прозаичен и непригляден, чем в давно забытых историях ушедшего детства. Моя сказка превратилась в расчет и цифры в статистике, а наслаждение от созидания — в стабильный доход. Искренность сменилась фальшью. Чистота превратилась в грязь.       Пэй Мин внимательно слушал размеренную речь, заинтригованный чужим откровением. Се Лянь явно осознавал, что не пройдет и часа, как его честность растащат на цитаты СМИ, и оттого Пэй Мин проникся к нему человеческой симпатией. Обнажать чувства перед циничной толпой опасно для ранимого сердца творца.       — Темой этого показа могла стать «Тьма». Бесконечная ночь, в которую я погружался на протяжении десяти лет. И вам достаточно будет включить реверс видео на ваших телефонах, чтобы уловить суть. Если бы не одна случайная встреча.       Пэй Мин заметил, как шелохнулся длинный алый рукав. Более он не решался отводить взгляда от лица модельера, проявляя уважение к тому, как трепетно и неловко двое соединились мизинцами в жесте молчаливой поддержки.       — Сегодня я рассказал вам сказку на ночь, в которой непроглядная тьма рассеялась под лучами надежды. Эта сказка о том, как в глухом темном лесу страждущий путник нашел свой огонь, приведший его к давно забытому чувству сердечной теплоты.       Се Лянь выждал паузу, собираясь духом, чтобы с уверенной улыбкой на лице поставить точку:       — Коллекция весна-лето наступающего года. Модный дом Сяньлэ. Свет!       Люди повскакивали со своих мест, провожая уходящих модельера и модель громкими овациями. Пэй Мин присвистнул, обнаружив, что, поддавшись всеобщему ликованию, сам оказался в рядах стоящих. Аплодируя, он обернулся к улыбающейся Юйши Хуан, и, не удержавшись, прокомментировал:       — Моё любимое шоу.

***

      Хуа Чэн не помнит, как они оказались здесь, в пустом помещении гримерки. Не помнит, как они ушли от толпы аплодирующих моделей и стаффа. Не помнит, как покинули подиум, оказавшись за кулисами.       Зато воспоминания о том, как его Се Лянь раскрылся на глазах у людского океана гремят набатом в его истощенном разуме. Хуа Чэн глупо улыбался, чувствуя поглаживания теплых ладоней на щеках, и влюбленно смотрел на своего Бога, такого шального и счастливого.       И такого бесконечно влюбленного в него в ответ.       Касания губ сквозь алую вуаль были трепетны и безмятежны. Делить одно дыхание на двоих было мучительно сладко. Хуа Чэну пришлось изогнуться, чтобы Се Лянь мог дотянуться до него, и шея уже ныла, но возможность прервать эту щемящую нежность казалась дикостью. Пока одна ладонь Се Ляня все так же ласкала его лицо, другая невесомо очертила изгиб шеи, на грани касания спускаясь все ниже по скрытой слоями воздушных тканей груди. Губы Хуа Чэна изумленно распахнулись, стоило длинным пальцам опуститься на его талию, крепко ее сжимая и притягивая ближе к себе.       Внутри разгоралось пламя, долгие месяцы томившееся без возможности вырваться на свободу.       — Стой-стой, подожди, гэгэ, — Хуа Чэн насилу отрывается от пухлых губ, стараясь держать себя в руках. Его выдержка трещит по швам, и Се Лянь, ведущий носом по его шее, совсем не помогает держать себя в узде. Он чувствует горячую тяжесть между ног и стонет в голос, когда его возбуждение прижимается к торсу льнущего к нему Се Ляня. Боже, как же мало ему нужно, чтобы потеряться во влечении, когда рядом с ним его самое сладкое и дурманящее голову наваждение.       — Гэгэ, прошу тебя, не надо…       — Сань Лану не нравится? — Се Лянь хмурится, отстраняясь, и Хуа Чэн заполошно оправдывается:       — Нравится, так нравится, что даже слишком. Но если ты продолжишь так касаться, я совсем потеряю голову. Я так стараюсь держать себя в руках.       Улыбка Се Ляня, такая нежная и сладкая, вновь скрывается в изгибе его плеча, когда слуха Хуа Чэна касается рокочущий смех. Мгновение — и он ошарашенно стонет, запрокидывая голову, почувствовав влажное размашистое касание языка на своей шее. Его ноги подгибаются, когда между них упирается чужое бедро, проезжаясь по возбужденному члену, и дыхание перехватывает, стоит услышать желание в чужом голосе:       — Сань Лан такой хороший мальчик. Вот только кто сказал, что держать себя в руках буду я?       Происходящее между ними было по-животному диким. Словно дорвавшись до запретного плода, они шарились руками по скрытым за одеждой телам, сгорая от невозможности насытиться друг другом. Хуа Чэн скулил от нетерпения, молил о большем и яростно желал.       Распятый у зеркала, он с восхищением наблюдал за тем, как Се Лянь, его кроткий, нежный и скромный Се Лянь теряет человеческое лицо, срывая собственную одежду и обнажая стройное, рельефное тело. Рот наполнился слюной, в то время как пальцы рук потянули к поясу собственных одежд. Ему хотелось так, чтоб кожа к коже, чтобы Се Лянь вжал его в себя в попытке стать единым целым, но взгляд янтарных глаз, заметив это самовольство, мгновенно потемнел, наливаясь какой-то невиданной раньше сталью.       — Нельзя.       Хуа Чэн задохнулся, резко отдергивая руку, не смея нарушить приказ. Лицо Се Ляня моментально разгладилось, и он, полностью обнаженный, шагнул к нему ближе, кладя ладонь на покрытое нездоровым румянцем лицо.       — Помнится, Сань Лан говорил, что он — мое творение. Будь же милосердным, позволь своему гэгэ насладиться своим творением сполна.       Острое чувство принадлежности приводит Хуа Чэна в какой-то сумасшедший восторг. Он громко стонет, когда его грубо разворачивают, заставляя прогнуться в спине и уткнуться лицом в прохладное зеркало. Се Лянь задирает подол его халата и отходит куда-то назад, оставляя такого нуждающегося сейчас в его близости Хуа Чэна. Но стоит ему вернуться, и Хуа Чэн видит то, от чего сходит с ума.       В одной руке Се Лянь держал тюбик какого-то крема, явно забытого одним из визажистов и позаимствованного мужчиной явно не для увлажнения собственного лица. Но что шокировало куда больше, так это то, что было зажато между длинных пальцев второй руки, и Хуа Чэн коротко простонал, представляя, что сейчас произойдет.       Се Лянь, Господи-Боже, держал в руках ножницы.       Улыбка играла на его губах, когда он, словно бы невзначай, поинтересовался, заходя за спину Хуа Чэна:       — Сань Лан ведь доверяет своему гэгэ?       Хуа Чэн заполошно закивал головой, стараясь прогнуться как можно более чувственно, разводя ноги в стороны.       — Да-да-да, гэгэ, прошу, сделай это.       Се Лянь кивнул и, зажав мешающийся сейчас тюбик крема зубами, провел пальцами освободившейся руки по выставленной напоказ промежности Хуа Чэна, срывая с его губ короткий стон. Мгновение — и эти же самые пальцы безжалостно натягивают ткань боди, отчего та врезается в болезненно возбужденный член, и Хуа Чэн вскрикивает, волей случая удержавшись на подкосившихся ногах. Запотевшие ладони, уперевшись в зеркало, оставляют влажные следы, и Хуа Чэн хнычет от того, как боль в паху растекается по телу горячими волнами тугого наслаждения.       Он слышит, как щелкают лезвия ножниц, смыкаясь на деликатной ткани боди и его нижнего белья, разрушая последнюю преграду. Се Лянь отбрасывает ножницы куда-то в сторону, сдергивая освободившимися руками то, что осталось от его стрингов. Хуа Чэн вздрагивает крупно, когда слышит смешок Се Ляня, за которым следует беззлобный комментарий:       — Не знал, что Сань Лану нравится… такое.       Хуа Чэн хотел было начать оправдываться, но вдруг осознает, что раз Се Лянь может говорить, то его рот сейчас свободен. А это значит…       Когда его сжатого колечка мышц касаются скользкие от крема пальцы, Хуа Чэн забывает, как дышать. Се Лянь не торопится и бережно ласкает его, свободной рукой оглаживая торс и бедра, игриво проходясь самыми кончиками пальцев по истекающему смазкой члену. Его губы блуждают по покатому развороту плеч, находят чувствительное местечко за ушком, а острые зубы слегка прихватывают кожу. Хуа Чэн задыхается, когда Се Лянь скользит по растревоженной коже языком, слизывая пот с его шеи.       Ноги невозможно устали, стоять ровно кажется пыткой, но Хуа Чэн стойко держится, чувствуя, как начинает раскрываться под чуткими пальцами. Кажется, их уже два, и Хуа Чэн старательно подмахивает, пытаясь насадиться в погоне за чем-то большим. Того, что есть сейчас, катастрофически мало, натяжение не приносит облегчения, и Хуа Чэн не понимает, чего ему так остро хочется. Когда к двум предыдущим пальцам прибавляется третий, Се Лянь как-то по-особому изгибает их внутри него, и Хуа Чэн давится воздухом, ощущая сладкую волну, накрывшую его с головой. Се Лянь, явно довольный успехом, продолжает массировать чувствительную точку, и то, что еще недавно казалось Хуа Чэну недостаточным, враз переполняет всё его естество. Он подмахивает бедрами, и кажется, что-то просит, сам того не осознавая, но главное, что Се Лянь все-таки его понимает. Пальцы покидают его раскрытую дырку, стенки судорожно сжимаются вокруг образовавшейся пустоты, и Хуа Чэн всхлипывает, разочарованный и жутко обиженный. Но горечь разочарования быстро сменяется восхищенным скулежом — он чувствует, как его медленно, но сладко наполняет член Се Ляня, и, не выдерживая, сам насаживается на горячую плоть.       Громкий стон, один на двоих, эхом отдается от стен гримерки.       Дороги назад больше нет.       Шпильки скрипят, проезжаясь по напольной плитке гримёрки, — ещё немного, и каблуки Хуа Чэновых туфель высекут искры.       Он еле держится на задеревеневших ногах, мышцы икр гудят в предсудорожном состоянии, а изогнувшуюся под чужой горячей ладонью поясницу тянет от нагрузки, но Хуа Чэн даже не думает о том, чтобы прекратить это сладкое сумасшествие. Скользкая поверхность зеркала холодит его щеку, и в то же время лицо объято жаром от осознания того, как хорошо Се Ляню видно его в отражении. Пот течет по вискам, даже гадать не нужно — его макияж уже давно оплыл, пачкая алую шифоновую вуаль, скрывающую всё, кроме горящих черно-красных шальных глаз и осыпающегося слезами наслаждения жемчуга. Ткань щекочет пересохшие губы, и влажный язык проходится по шершавым трещинкам. Янтарь чужих глаз темнеет в отражении напротив, и спустя мгновение Хуа Чэн вскрикивает от того, с какой силой натягивает чужой кулак его длинные волосы.       Пухлые губы врезаются в его узкие и жёсткие прямо так, через полупрозрачную ткань, язык вылизывает его распахнутый рот, а Хуа Чэн надрывает голос, уже не стоная — крича от того, как много: напряжения в его теле, движений члена в его растраханной дырке, возбуждения от невозможности кончить. Всё вокруг приносит ему невероятное страдание: воздушные ткани стали колючей проволокой, раздражающей чувствительную кожу, туфли мало того, что жмут, так ещё и делают его на порядок выше, отчего ему приходится изогнуться как-то особенно изощрённо в попытке прижаться к Се Ляню, лишь бы ощущать всем телом его нужду в нём, в Хуа Чэне.       Его лодыжка не выдерживает пытки туфлями и подворачивается, и Хуа Чэн точно бы упал на ледяную кварцевую плитку пола, разбивая колени в кровь, но сильные руки подхватывают его: одна — обвиваясь поперек груди, другая хватая за таз, пальцами давя на косые мышцы живота до побелевших следов, так, чтобы было удобно продолжать вбиваться в хлюпающее и судорожно сжимающееся отверстие.       Хуа Чэн не помнит, в какой момент начинает рыдать от дремучей смеси наслаждения и боли, разрывающей его ниже пояса и растекающейся по всему телу, словно сквозь пелену ощущая, как Се Лянь срывает вуаль, начиная вылизывать его лицо от слез. Словно издалека он слышит голос, который в сравнении с его воем и скулежом кажется шепотом:       — Милый Сань Лан, тебе настолько хорошо, что ты заплакал? Какой хороший, нежный мальчик. Давай, скажи своему гэгэ, насколько тебе это нравится. Скажи мне, как ты, Сань Лан.       И правда, как он. Хуа Чэн чувствует безумное наслаждение, сходит с ума, его тело горит, раскачиваясь на волнах подступающего оргазма, а из горла вырываются бессвязные хриплые звуки, неспособные собраться во что-то хотя бы отдаленно напоминающее человеческую речь.       Се Лянь за его спиной продолжает вколачиваться в него, хрипло посмеиваясь и говоря с самим собой:       — Можешь не отвечать, мой милый Сань Лан. Твое тело говорит само за себя. Представить не могу, чем я заслужил такое счастье.       Хуа Чэн глотает слезы, пытаясь продержаться еще чуть дольше, но рука Се Ляня обхватывает его текущую перевозбужденную плоть, и он кричит от силы накрывшего его оргазма, сжимаясь на распирающем его нутро члене.       Се Лянь стонет так до одури горячо и спускает в него, и Хуа Чэну так безумно хорошо и прекрасно, кажется, будто еще чуть-чуть — и он потеряет сознание.       — Люблю тебя, — сипит он сорванным голосом и чувствует, как Се Лянь крупно дрожит, сжимая его тело в объятиях.       Дорожки слез иссыхают на его щеках, и улыбка расползается на лице, когда сквозь заполошное дыхание и ленивые поцелуи на его коже оседают ответной откровенностью слова.       — Люблю, мой самый яркий свет.

***

      Хэ Сюань прижимал к себе разнеженного Ши Цинсюаня на заднем сидении такси. Его парень переволновался во время показа, и теперь ловил дзен у него на плече, даже в таком состоянии продолжая вяло ворочать языком, и Хэ Сюань смиренно вслушивался в поток бесконечного лепета любимого. Цинсюань уже более получаса не мог остановиться, продолжая делиться впечатлениями о прошедшем показе, и Хэ Сюань невольно прыснул, стоило ему услышать:       — Нет, ну ты видел, видел?! Как они пальчиками мило сплелись в самом конце. А я еще тогда говорил, что нужно было их всего-лишь чуть-чуть подтолкнуть друг к другу, я такое за километр чувствую!       Ага, конечно, чуть-чуть. Хэ Сюань до сих пор не понимал, как согласился на эту авантюру с якобы забытыми туфлями, лишь бы затащить Хуа Чэна на территорию Сяньлэ. Цинсюань тогда канючил как дитя малое, увещевая, что «он потом еще спасибо тебе скажет, Хэ-сюн, ну что тебе стоит?!», игнорируя все доводы о том, что если его ложь раскроется, то несчастный «Хэ-Сюн» окажется с полупустой авоськой в подворотне с протянутой рукой.       Если бы он знал, что та давнишняя апрельская посиделка в кафешке недалеко от модного дома закончится тем, что лучший друг его парня влюбится в его соседа, запримеченного в показанной без задней мысли Хэ Сюанем сториз, тысячу раз бы отказался от халявных пирожных за счет Цинсюаня.       Так подумал Хэ Сюань, прежде чем заметить, что совсем уморившийся Цинсюань прикорнул у него на плече, сладко посапывая в ворот его рубашки. Представив, как потащит это чудо на руках до квартиры, ведь рука не поднимется разбудить, Хэ Сюань тяжело вздохнул, оставляя на каштановой макушке нежный поцелуй.       Ведь, если так подумать, все, что не делается — все к лучшему.