«Ты убежище мне; Ты спасешь меня от беды, мой г р е х.»
Мой грех. Есть что-то инородное в моем сознании, что отравляет всё остальное. Не убивает, нет, чернит и извращает. Легкие полны бутонов, выращенных на почве безумных пугающих мыслей. В венах литры озлобленности, в воспаленных глазах ни намека на свет. Все чувства и эмоции окрасились в гнетущие оттенки агрессии, а все мои благородные помыслы обратились в пепел. Напоминаю себе периодически, что я человек, что внутри у меня по тоненьким ниточкам – импульсы, эмоции – плохие или хорошие. Что так должно быть. Но отражение безучастно к моим страданиям. Монстр в нем требует, улыбается кровавым разрезом. И я не знаю, как мне отказать самой себе. Он во мне каждой веточкой, каждым атомом – и боль наша запредельна. Наверное, потому мы и дышим еще, что делим ее на двоих. Мы требуем тебя, и эта мысль громче любой другой. Мы требуем твою душу, потому что нашу у нас отобрали, обезличили. Это ощущение в груди не дар Бога, окутывающий теплом, а грязное желание, в котором (известно заранее) мы найдем смерть.Intro
3 февраля 2024 г. в 18:13
Каждое утро просыпаться за минуту до звонка будильника, следовать предписанному кем-то свыше распорядку дня, из раза в раз по привычке смешить и смеяться – выглядеть подобающе. Даже если винтики внутри заржавели, окислились от непролитых слез.
Кто-то преисполненный радушия подойдет, спросит всё ли в порядке, потому что «выглядишь не очень». Друг мой, этой ночью кто-то стрелял мне в спину. И во рту у меня привкус предательства. Озираясь по сторонам, примеряюсь: в чьих руках оружие смотрится гармонично? И знаешь, помню ощущение тяжести пистолета в собственных руках. Чем ты поможешь мне, друг, если из каждой лужи на меня смотрит враг?
Боже, как заурядно! Я не говорю ничего нового. Это потому что мысли мои, когда-то записанные на пластинку, теперь своим звучанием раздражают и без того измученные нервы, заставляя мерить крохотные 2Х2 шагами. И чем их лечить, эти нервы?
Стоишь посреди улицы один с трясущимися руками; деревья шелестят, перешептываются: «И к чему это?», «Правильнее и удобнее сдаться. Подумаешь, одним больше, одним меньше…». Раньше злоба брала, - бывало, прикрикнешь, мол, не ваше дело. А нынче даже на это голоса не хватает.
Вместе с тем всё стало до глупого просто. Лица и звуки, ими издаваемые, смешались воедино, пошаркали поблизости лакированными ботинками и удаляются восвояси, так и не решившись постучаться.
Да, пейзаж хорош. Эта Вселенная куда симпатичнее той, что обрисовал потомкам Данте. Но – оставь надежду всяк сюда входящий – ведь бесы успели сойти с его рукописей, обрести форму и назваться человеческой расой. Бегающие виноватые глаза, в которых сконцентрировалась липкая мерзость.
Не гнушаясь воссоздать 10-ый круг ада на Земле - Освенцим – людям не вздумалось даже в самых смелых мечтах обратиться хотя бы и мыслью к раю. На что мне это родство?
Меня более не встревожат ни пришедшая почта, ни свист соседского чайника, ни вопли ругающейся за стеной пары, ни стуки в мою дверь. С наступлением ночи уставшая от ссор пара, примирившись, займет предписанное ей место в постели. Свист чайника останется своеобразным саундтреком к этому дню, да и к последующим тоже. Вот только в дверь никто не стучится. И правда! Зачем лезть за мной в болото? Я же здесь живу! Идеально приспособившееся к темноте, давлению и недостатку кислорода существо.
В конечном счете, ты один, не то чтобы без средств к существованию, - без самого смысла существования. Очень надо сказать «хочется» - потребность толкнула бы к действию. Но мне ничего не хочется. Невообразимо гигантское бессмысленное ничто. Только эти строки – оттягивающие приближение точки запятые.
Маленький город, как смирительная рубашка. И если поначалу ты рыпался, объясняя дяденьке доктору, что ты не сумасшедший, то скоро понимаешь, что по рукам и ногам в этой больнице принято связывать самых мудрых.
Опустошающее чувство нереальности происходящего.
Становится не до смеха. Устав от этих глупых игр, ищешь небытия.
Разве я есть на свете?
Быть может, так удобнее всего. Мысль о том, что ты есть, но вместе с тем тебя нет, притупляет боль. Она выступает веским аргументом против скорейшей кончины. Можно ошибаться, злиться, творить и любить, можно смело бежать в обратном от верного направлении. Полная свобода действий – только не сойди с ума на одном из перекрестков.
Вдоль по улицам, в одиночестве, которое укроет от касаний к душе лучше любой поношенной одежды. Вдоль по окнам, в которых течет по капле чья-то бессмысленная жизнь. Хей, одумайся, человек: твоя цивилизация выдохнется завтра; обезумевший капитан пустит ко дну собственный «Титаник» со всеми его драгоценностями и принадлежащими им людьми. А впрочем, едва ли ты заметишь – твой взгляд прикован к никчемным вещам и явлениям, и слова, которые ты посвящаешь им, также бессмысленны.
Мне скармливают пестроту вывесок, кричащих о том, что такое счастье. Меня поят словами-пустышками с экрана, в коридорах которого произрастает безумие. Кричишь, что сыт по горло этими нечистотами, но черному зеркалу в целом всё равно, оно итак уже изъяло человека из человека.
Мне скармливают монотонность в надежде на то, что я умру или сдамся. Лиши человека доступа к свету, ощущения общности, сломи – разделяй и властвуй! А он и рад! Сочтет за величайшую награду возможность обменять Жизнь на Существование. Терпи – так велят боги в начищенных до блеска туфлях, - а революции разума есть признак его болезни. У тебя два пути (не сказать, чтобы выхода): можно сослаться на сумасшествие и жить в коридорах белоснежного забытья; а можно утонуть во всеобщем помешательстве, ежедневно вводя внутривенно кубик полюбившегося вируса, - и наплевать на абсурдность ситуации.
Прошедшее уничтожено, будущее утеряно в полосе сомнений и непонимания, а настоящее никогда не существовало, да и не будет. Можно быть уверенным, что вывеска магазина напротив вовсе не дарит свет случайным прохожим, а лишь разгоняет тьму в моей комнатушке. Очевидно, что она не слепит меня по ночам, а лишь дает время призадуматься, пока сон окончательно не собьет с ног. Но каждая бессонная ночь – новая попытка выблевать с кровью то месиво, что по сути уже стало частью тебя самого. Еженощные потуги на уровне рефлексов. И мысли движутся хаотично, отбиваясь от невидимых границ, разбрызгивая тысячи тонов неопределенности, образуя хитросплетения из легких нитей паутины. Погружаясь вглубь, рискуешь увязнуть, столкнуться лицом к лицу с одним из ночных кошмаров – Арахной, чей голос разительно схож с твоим собственным.
На завтра даже промозглый дождь не помешает прогулке, туман укроет меня от проплывающих мимо образов, и мне будет как никогда комфортно. Мальборо станут вкраплением тоски в это осеннее утро, но никакого больше сожаления. Беспочвенны всякие ощущения и осязания в бестелесности. Само время, забытое Создателем, застыло, уплотнилось, и теперь едва ли пригодно к расчленению.
Дождь прекращается, что вовсе не отменяет осени, прожигающей собой лето. Пересчитываю морщинки своей престарелой комнаты. Она как любящая мать, обнимает, серебрит мои волосы осыпающейся штукатуркой. Шепот ее, освежевав мое сердце, в кровавом рассвете отмолит все мои грехи. А с окончанием дня, ворвавшись в мои суматошные мысли, напомнит, как строгий отец, что «сама виновата». И будет права, пожалуй.
В одну из таких ночей обнаруживается, что что-то не так, что ты мертв уже давно, осталось только какому-нибудь дураку внести твое имя в список бездельников. И напишут, возможно, на черном камне: «Так и не научился жить».
Но это потом. А пока периодически накатываешь ледяной волной то на бессловесную главную площадь города, то на улочки, ползущие между домами. Иногда – если уж совсем невмоготу – можно запрыгнуть в отъезжающий автобус и двинуться в сторону зеленеющей нирваны. А там дух дядюшки Фрейда, мотивы солнечной Греции на теплой коже и глубокий обволакивающий голос. Там сквозь окна-трещины воображения в этот мир стекаются бесформенные тени прошлого, не имеющие под собой никакого основания, но фактически осязаемо плотные. И это почти счастье. Но…
Если закрыть глаза… Солнце Греции утопает в изумруде окружившего меня хвойного леса, прохладный ветер как верный спутник лжи и обмана, даже летом кружит меж могучих ветвей. В этом закольцованном промежутке времени в зелень врезается тень серебристо-серого лиса о девяти хвостах. По коже вдоль вен блуждает любопытный взгляд его янтарных глаз. От него не спрятаться, да и не хочется. Сесть на влажный ковер растительности, доверие – глаза в глаза, протянуть ладонь: «Укусишь ли?». Хочу верить, что нет. Плавные взмахи пушистых хвостов и теплое дыхание ветра, следующего за мягкой поступью животного, в симбиозе с моим прерывистым дыханием в замершей тишине – секунды моей личной нирваны.
И лес этот не отпускает меня, он повсюду теперь, преследует воображение, ища убежища от обыденности реальности, обхватив ветвями-руками щиколотки, тянет обратно в свои объятия, и мне не за что здесь ухватиться, потому что реальность эта хуже асфиксии.
Меня раздражает строгость кабинетов, нервирует несерьезность происходящего в них и доводит до белого каления этот диссонанс. Желание убежать куда-то еще, где бы ты ни находился; уйти туда, где найдется гармония между декорациями и внутренними ощущениями. Но ощущений там нет – остались сухие факты, хрустящие под подошвой забравшихся внутрь.
Внутри заброшенный обветшалый театр, где в гниющем хаосе посреди небольшой провалившейся сцены тенями иногда разыгрываются явления пьес из отжившего свой век репертуара. Репертуара, в котором не было места комедии. Эхо голосов такого недосягаемого прошлого плачет, кричит, молит о пощаде (черт знает кого!), но никак не смеется. И в жизни не осталось ничего красочнее порока.
О, маленькая Матильда, остается надеяться, что ты покорилась своему Леону, а никак не обаятельному подлецу Норману.
Надеяться, что у Леона хватит сил уберечь тебя; что он сможет оттолкнуть тебя, когда ты в очередной раз, упав ниц перед ним, сложишь руки в молитвенном жесте. Ибо вся твоя будущая жизнь - один сплошной сеанс коленопреклонения перед ним. Захочешь встать с ним бок о бок на тропу войны – и ты пропала! Ведь звон этой войны вышибет последние осколки твоего вымышленного спокойствия.