Родной тиран

Вцепившись в школьную раковину руками, не будет её отпускать. Будет стоять перед запачканным, наполовину мутным зеркалом до последнего, борясь с желанием его разбить. Сейчас она боролась и с желанием запереться в кабинке, забираясь на старый унитаз с ногами и прижимая колени к груди, и думать о том, что вообще происходит в её жизни. Она часто так делала, но ещё ни разу что-то подобное не приводило её к логичному умозаключению, но заставляло выпадать из мира иногда на двадцать минут, иногда на полчаса. Но этого хватало, чтобы пропустить мимо ушей звонок на урок. В голове рой мыслей, но все они абсолютно пустые, ничего не значащие. Что делать? Что это было? Почему так больно? Почему снова крутит живот, как будто в него опять ударили коленом? Чем же, чем заслужила она такое? Она же всегда такая веселая, яркая, любящая… почему же её и её несчастную так насилуют, как будто она лишь расходный материал? Неужели её любовью лишь так небрежно пользовались? Но, забыв всю боль и все невзгоды, она натянет перед мутным зеркалом в школьном туалете улыбку, поправит волосы и умоется, лишь бы никто не увидел, что она прорыдала практически всю перемену. Она распахнет глаза повыше и снова пойдёт к нему навстречу, чтобы и дальше любить его так нежно, осторожно, а в ответ получать лишь грубые удары. *** Холодный ветер с мелким дождем били по щекам. Совсем маленькая, такая хрупкая и будто фарфоровая девушка стояла в одной лишь юбке, рубашке и жилетке, наблюдая за чертами лица своего парня. Он, высокий, красивый брюнет, обнимал её одной рукой, между пальцами другой зажимая какую-то дешёвую сигарету. Они так различались и казалось, что она училась в дай боже восьмом класса, а он — на пятом курсе университета. Но на самом деле они учились на параллели в одной школе, на территории которой стояли и курили. Вернее, он курил. — Кидомару, пойдём, — жалобно пролепетала она, потягивая своего парня за рукав рубашки, — пойдём в школу. Ты уже третью выкуриваешь, а мне холодно, — пожаловалась она и опустила взгляд. Её длинные шоколадные волосы лезли в лицо из-за ветра, то и дело заставляя убирать их изо рта. — Да-да, сейчас пойдём, — Кидомару сжал её плечи чуть сильнее, чем прежде, как будто пытался согреть, пусть у него это и не получалось от слова совсем, — у тебя какой сейчас урок будет? — Математика, — вздохнула девушка и снова правила волосы. Резинку она, как назло, оставила дома, а у Кидомару было не попросить: он же мальчик и носит короткую стрижку. Да и в любом случае просить что-то у него было крайне неловко, и девушка краснела от одной только мысли о чем-то подобном. — Ты до сих пор не запомнил мое расписание? — с некоторой обидой в голове спросила она. Старшекласснице на самом деле было несколько печально от такой мелочи. — Ты вообще меня хоть любишь? — Ну ты что, Энму? — Кидомару никогда не называл её по полному имени. «Энму» — сокращение, которое он придумал сам и которое постоянно использовал. И больше никому нельзя было так обращаться к его девушке. Молодой человек потушил недокуренную сигарету об каменную стену школы и полноценно обнял свою милую девушку. Та же уткнулась в его шею своей макушкой. Чужие руки согревали, и это тепло наконец позволяло почувствовать себя любимой, нужной и родной. Энмусуби не ерзала в объятиях своего молодого человека — она слишком сильно любила его, чтобы портить такой момент. И боялась. Непонятно когда и непонятно из-за чего Кидомару мог ударить её, прямо как сейчас. Девушка, почувствовав острую боль в животе, сразу же отшатнулась и упала на землю, немного порвав черные капроновые колготки под юбкой. — Ты… ты чего, милый? — сквозь накатившие слёзы спросила она, смотря на своего родного тирана. Видеть его таким — с этой ужасной хитрой улыбкой и горящими от злости глазами — было страшно. Энмусуби прекрасно понимала, что у её любви определённые проблемы не просто с агрессией, но и в целом с головой. Но говорить на эту тему с кем-либо опасалась, особенно с самим Кидомару. — Ты, шлюха, думаешь, нужна кому-то кроме меня? Мне, думаешь, делать больше нехер, кроме как запоминать твое уебское расписание? Школьная обувь молодого человека представляла собой красивые лакированные ботинки на небольшом каблучке, который только придавал лоска всему его наряду — деловому костюму с вывернутым карманом и дырой в нём же. Именно этот каблучок очень грубо пришелся по челюсти девушки. Боль была невыносимая. Подобное повторялось изо дня в день, но каждый раз казался только в тысячу раз хуже и больнее предыдущего. Начиная рыдать, «Энму» получала и за это пару ударов по животу. Кидомару доставал сигарету, поджигал одну и беспощадно тушил о руку девушки, скрывающуюся под рубашкой. Раньше Энмусуби молила его прекратить, теперь — просто молча обливалась слезами. Но прошла буквально минута — и Кидомару снова был добрый, любящий и заботящийся о своей девушке молодой человек. Он поднял Энмусуби на ноги, отряхнул её и поправил съехавшую юбку, чтобы не было видно порванных на ягодицах колготок. Все это время девушка стояла склонив голову вниз, и снова ощущала себя любимой, когда за ней ухаживали, когда обнимали, извинялись и клялись больше никогда так не делать. Кидомару брал её сумку, доставал из неё косметичку и самостоятельно замазывал тональным кремом ссадины на лице любимой, красил её губы, чтобы никто не заметил, что они разбиты. Энмусуби боялась сказать ещё хоть слово, что могло ему не понравится, поэтому лишь была послушной куколкой в его глазах, с которой можно было играть, которую можно было одевать и красить. Она продолжала быть пустой марионеткой в его руках, но с искренним и любящим сердцем.