Закольцовано всё вокруг, неизменна наша судьба,
Ты избрал самый тёмный путь, ну а я за тобою шла.
Понимала, что вновь умру, что отсюда нам не спастись,
Тихо шепну в пустоту: «Я дарю тебе эту жизнь».
Закольцовано всё вокруг, изменилась теперь судьба,
Был разорван порочный круг: он спасён, ну а я мертва.
Знаю, сможешь всё изменить, пусть судьба с нами так жестока,
Мы встретимся, лишь дождись, без тебя мне одиноко.
«Интерлюдия» m19 [kei]
Над обрывом гремело, кричало да стонало кровавое беспощадное сражение, а Вэй Усянь с грустной улыбкой глядел на искажённое мукой лицо Лань Ванцзи. По накрепко сцепленным рукам с запястья на запястье, с пальца на палец из раны на белоснежном плече, глубокого пореза, несерьёзной, но неприятной раны, текла горячая кипучая кровь. Краем глаза Вэй Усянь заметил приближение того, кого всегда считал братом, попробовал вяло и бессильно забиться во вцепившейся намертво руке, как вдруг с напряжённо изогнутых губ Лань Ванцзи сорвалось едва слышное и вовсе не понятное: «Сейчас!» Сознание завертелось, принялось больно биться о стенки черепной коробки, будто пытаясь выбраться вон, но продолжалось это недолго. Уже через пару мгновений, когда Цзян Ваньинь замахивался мечом, надеясь, возможно, отколоть весь скалистый выступ целиком, погубив в бездонной пропасти всех троих, Вэй Усянь увидел вдруг собственное лицо, обрамлённое влажными от слёз да крови волосами, средь которых приблудилось довольно много серебряных нитей. Белее снега, белее белых одежд адептов Гусу, это лицо бесконечно грустно улыбалось ему, а в утонувших в слезах да полопавшихся сосудиках глазах плескалась что-то очень странное, очень нежное и хрупкое, что-то, похожее на… любовь… — Прости, — шепнули вдруг его собственные неестественно алые губы, скользкая от крови ладонь всё же высвободилась из крепкой хватки. — Я дарю тебе свою жизнь. В абсолютной растерянности Вэй Усянь глядел, как его собственное тело падало, падало и падало, пока не скрылось наконец в беспроглядной глубокой мгле. Когда ему хоть немного удалось собраться с мыслями, он осознал, что всё ещё почему-то был жив, что сидел на жёстком камне скалы, что из глаз текли непрошенные слёзы, а правое плечо ныло полученной не им раной. И тогда он наконец сумел отвести глаза от тёмной пропасти, только что поглотившей… Кого? Кто упал на самое дно, в неизбежные объятия небытия? Кто погиб ужасной смертью, если он сам всё ещё сидел на уступе? Он переместил взгляд на собственные руки, после посмотрел на свои колени, с какой-то тупой и обречённой растерянностью понимая, что увиденные руки да колени — не его. Что на нём плотно сидели раньше светлые, а теперь измаранные в крови многослойные дорогие одежды, что на голове непривычно тяжелела заколка, что на лоб давила прохладная лента. Он ощутил давно забытый ток энергии в собственных меридианах, и даже после долгого боя этот ток был так могуч, как ему никогда и не снилось. Всё это было, разумеется, не его. И, что самое ужасное, он прекрасно знал, кому оно принадлежало на самом деле. — Нет… — тихо-тихо выдохнул он, вновь, со стократно возросшей болью глядя в распахнутую вечно голодную пасть ущелья, куда, забрав его измученное тело, его злую славу и его жуткую смерть, рухнул, канул его единственный, как оказалось, друг. — Вэй Усянь мёртв! — будто ждав только его едва слышного «нет», с не успевшей угаснуть ненавистью да клокочущей в каждом звуке яростью, насмехаясь над скорбью безгрешного Лань Ванцзи по всеми презираемому и проклинаемому Старейшине Илина, прогрохотал над самым ухом оглушающий голос Цзян Ваньиня. Пока Вэй Усянь, вовсе не умерший, а надёжно спрятанный в теле уважаемого Ханьгуан-цзюня, пытался осознать, что Лань Ванцзи умер за него, и понять, как действовать дальше и что собираются делать все остальные, ответ пришёл сам собой. — Идём на Луаньцзан! — откликнулся из самого центра кровавой бани Не Минцзюэ, в жилах которого кипела горячая кровь и ледяная ярость ко всему, что было так или иначе связано с ненавистным отступником. Чтобы последовать его предложению и действительно отправиться уничтожать и без того мёртвую гору, заклинятелям требовалось время: примерно подсчитать потери, как-то организовать выживших, приготовиться к возможным ловушкам. Вэй Усяню же это не было бы нужно в его собственном теле, а теперь и подавно. Он молниеносно поднялся на ноги, толкнул плечом расфуфырившегося от собственной важности не-брата, ответил на его недовольный взгляд своим — ледяным, отныне отливающим холодом не золота, а затаившейся под светлыми янтарными радужками грозовой тучи, — вскочил на меч и, едва не вопя восторженно от струящейся по меридианам силы, улетел прочь, игнорируя растерянное «Брат!» Лань Сичэня и насквозь недовольное «Ванцзи!» Лань Цижэня. Луаньцзан встретила его скорбным молчанием и запустением, всюду витал дух смрада, горя и несчастья. Тьма, отступившая было под влиянием стремящихся радоваться каждому новому дню застывших на грани между жизнью и гибелью людей, выползла вновь из своих нор да расщелин, по-хозяйски окутала могильник зловещими туманами да трупным зловонием, но не Вэй Усяню, почти считавшему это гиблое место своим домом, было бояться всего этого. Несмотря на то, что он едва не истратил все свои-не-свои силы, стремясь попасть сюда как можно скорее, постоянно подгоняя и без того несущийся быстрее ветра вяло сопротивляющийся, будто что-то о замене душ подозревающий Бичэнь, времени у него всё же было мало. И он направился в пещеру, чтобы забрать самое для себя важное: обломки сделанного для никогда так и не виденного вблизи, лишь издали да мельком, племянника оберега, собственный давно забывший радость сражений меч, тут же надёжно спрятанный в мешочек цянькунь, и пару листков с обрывочными записями о Тигриной печати. С остальным он оставил удовольствие разбираться как раз подоспевшим к этому времени заклинятелям из Гусу Лань — прочие, видать, оказались менее дисциплинированы, и на их сбор пришлось потратить больше времени. Когда он выходил из пещеры, они как раз приземлялись и сходили с мечей, а потому, разумеется, прекрасно видели, что он уже был здесь, что он прибыл не с ними, а сам, и что наверняка успел что-то в пещере сделать. Вэй Усянь знал: в замутнённые яростью и отголосками кровавой сечи рассудки могла прийти лишь одна причина, по которой Лань Ванцзи мог бы поджидать их здесь. И потому нисколько, ну вот нисколечко не удивился, когда на него вновь были направлены десятки мечей. — Лань Ванцзи! — закричал кто-то из смутно знакомых ему старейшин, и худое лицо его исказилось гримасой злобы вперемешку с осуждением. — Что ты делал там, глупый мальчишка? Вэй Усянь решил промолчать, надеясь ничем себя не выдать. Сейчас это было как никогда просто. Поменяйся они телами в юности, до войны, его можно было бы раскусить в первую же секунду: по не умеющим не улыбаться губам, по незатыкающемуся, изрыгающему разной степени глупости речи рту, по резким, энергичным движениям. Ныне же, когда в душе не осталось ничего, кроме сожалений и скорби, когда не было никаких сил, чтобы выдавить хотя бы тень улыбки, он действительно был уверен, что разгадать его тайну сумеет лишь Лань Сичэнь, лучше всех знавший своего нелюдимого брата, да и тот наверняка далеко не сразу. Тем более что сейчас его не было среди прибывших заклинателей — наверно, задержался рядом с названными братьями, стремясь помочь. Оно и к лучшему. — Ванцзи! — гаркнул уже отлично знакомый голос Лань Цижэня. — Ванцзи, что ты делаешь? Отойди! Почему ты защищаешь хлам этого демона во плоти? Странная ярость поднялась в душе, забурлила в меридианах, полнящихся откуда-то вновь взявшейся иссякнувшей было энергией, и с замиранием сердца Вэй Усянь осознал, что ярость эта — не его, что это привет от сгинувшего хозяина тела, что под холодной личиной Ханьгуан-цзюня как будто скрывались теперь они вдвоём: порывы и чувства самого Лань Ванцзи да сознание Вэй Усяня. И, повинуясь чужой посмертной воле, он поднял чужую руку с сжатым почти до боли чужим мечом, поднял и ощутил мягкий толчок энергии, будто тихую, едва заметную полуулыбку одобрения, которая могла бы отразиться на лице настоящего Лань Ванцзи, заискрииться в его спокойных светлых глазах. Всё так же, не говоря ни слова и полностью положившись на саму собой рвущуюся в бой энергию, он удар за ударом наносил старейшинам Гусу урон, отражал их выпады, не пуская к холодным и безучастным сводам пещеры, где таились все его исследования да записи. Вместе с этой странной движущей им силой Вэй Усянь старался не ранить никого, лишь измотать, истощить, чтобы была возможность… Бежать? Что он собирался дальше-то делать? Он пока особо не знал, и сражение полностью поглотило его, даря позабытую радость от пения клинка. Его сознание прояснилось, когда за спинами старейшин Гусу стали появляться и адепты других орденов. Замелькали непонимающие и растерянные лица — подумать только, Ханьгуан-цзюнь сражался со старейшинами собственного клана! И сражался так же яростно, как до того рубился с вэньскими солдатами и мертвецами! — Брат! — раздался испуганно-отчаянный крик Лань Сичэня, и всё внутри Вэй Усяня замерло само собой, пробуждаясь от странного транса, в котором он пребывал всё это время. — Брат, что ты делаешь? — Ванцзи! — заорал донельзя рассерженный и раненый Лань Цижэнь, потрясённо глядя на мелко дрожащего от отступающего полубезумия, с ног до головы покрытого чужой и своей кровью младшего племянника. — Ванцзи, опомнись! Ты получишь наказание за содеянное! — Будто мне есть до этого дело, — внимательно прислушиваясь к пульсирующей внутри такой же, как он сам, насмешливой и равнодушной к грозящей каре энергии, пробормотал себе под Вэй Усянь. — Брат! — вновь подал голос Лань Сичэнь, пробираясь к нему, осторожно расталкивая спины и непрестанно за это извиняясь. — Брат, что ты?.. Неожиданная мысль пришла вдруг Вэй Усяню в голову. Как он мог забыть? Как мог настолько заиграться с вновь обретённой светлой энергией, что напрочь забыл о самом дорогом, что нежданно-негаданно появилось вдруг в его жизни? Как мог забыть о свалившемся на него с неба счастье отцовста? Больше не глядя на столпившихся заклинателей, вслепую отдав Лань Сичэню покрытый кровью старейшин Гусу Бичэнь, будто бы сдаваясь и признавая своё поражение, Вэй Усянь развернулся и юркнул в тенистую арку мёртвых деревьев, уверенно прошёл несколько из них да сунул руки в дупло одного особенно искорёженного ствола. Тут же в его непривычно крупные и широкие ладони вцепились тоненькие крохотные пальчики, и он осторожно, дрожа, вытащил на свет мальчишку, до этого там укромно прятавшегося. Вэй Усянь, прижимая к своей груди горячего от лихорадки и страха ребёнка, вернулся вновь к толпе заклинателей, про себя кляня их последними словами, которых в таком огромном количестве нахватался по загнившим вонючим улочкам Илина да от орущих внутри черепа ненавидящих всё и всех мёртвых голосов. — Вы обещали мне наказание, дядя, — с явной издёвкой произнёс он, бесстыже глядя Лань Цижэню в глаза и только крепче обнимая доверчиво льнущего к знакомому теплу А-Юаня. Старик от такой наглости едва не захлебнулся собственным недовольством вперемешку с кровью, принялся громко и глубоко дышать, широко раскрыв рот, будто выброшенная на берег несчастная рыба. Вэй Усяню захотелось вдруг эту противно-вредную, противно-строгую рыбу раздавить, чтобы не мучилась сама да другим спокойно жить не мешала, вдавить каблуком сапога в такую же мёртвую да чёрствую, как душа этого «праведника», землю. И, что самое странное, его-не-его энергия, сгустившись в укромном уголке Золотого ядра, принявшая будто бы обличье уменьшенной копии Лань Чжаня, с присказкой «Ты только насмерть его не убей, это всё же мой дядя, мой наставник» словно поддакивала этому его порыву. — Наказание, учитель Лань, — вновь напомнил Вэй Усянь, надеясь прекратить становление уважаемого наставника дохлой рыбой. Тот моргнул, взмахнул белыми рукавами, будто надеясь взлететь в небеса, улететь прочь от всей этой мерзопакостной ситуации, но всё же остался стоять на грешной земле. — Ванцзи! Ты!.. — он вновь потерялся, не зная, как обругать своего младшего племянника, свою самую большую гордость, теми же бранными словами, какими обычно награждал лишь отъявленных хулиганов — вроде того же самого Вэй Усяня. — Дядя, — опомнился Лань Сичэнь, — давайте решим этот вопрос сами, без лишних свидетелей, — он приподнял брови, ненавязчиво намекая на окружающую их толпу, где шёпотом, грозящим обернуться лавиной ужасающей мощи, уже поползли чужие домыслы, которые в будущем станут слухами. — Связывать меня не нужно, сам доберусь и, уж поверьте, не сбегу, — изо всех вдруг появившихся сил сдерживая презрительную ухмылку, заявил Вэй Усянь и поудобней перехватил вцепившегося в ворот его одежд тихонько плачущего малыша, ласково и несколько демонстративно поцеловал его в вихрастую макушку, надеясь хоть немного успокоить ребёнка и пощекотать нервы Цижэня новой своей нехарактерной выходкой. Уже в Облачных Глубинах, когда у него отобрали выданный на время полёта меч и под строгим надзором привели к Храму Предков, чопорные праведники — те, кто не отправился к лекарю зализывать раны, едва переступив порог резиденции — наконец удосужились обратить внимание на больного ребёнка в его руках. — Что это такое? — спросил оправившийся было от потрясения Лань Цижэнь, совершенно невоспитанно тыча пальцем в А-Юаня. — Это мой сын, — абсолютно спокойно ответил Вэй Усянь, с наслаждением наблюдая за вновь вытягивающимся лицом и нервно дёргающейся короткой бородкой. На этом расспросы кончились — равно как и моральные силы старика. Сичэнь, единственный, кому Вэй Усянь согласился доверить столь ценную ношу, осторожно принял мальчишку и унёс, чтобы вымыть, начать лечить грозящую серьёзную болезнь, распорядиться, где поселить нового члена клана, действительно приняв А-Юаня как своего племянника. Вэй Усянь в очередной раз убедился, что не зря всегда уважал Первого Нефрита, пообещал себе, что обязательно поблагодарит его. — Снимай верхние одежды и становись на колени, — холодно приказал наконец пришедший в себя Лань Цижэнь. Вэй Усянь невольно напрягся. Что опять этот старикан удумал? Но медлить было нельзя: каждое мгновение могло увеличить подозрения о том, действительно ли он — Лань Ванцзи. Ведь Лань Ванцзи не сделал бы всего того, что успел натворить Вэй Усянь за несколько часов в его теле. Медленно, дрожащими руками он принялся развязывать широкий пояс, так же неспешно сбросил с плеч замаранное застывающей, затвердевающей уже кровью ханьфу, оставаясь в не успевших пропитаться алым по-прежнему белоснежных одеждах. Сняв, отдал грязное тряпьё прошедшему адепту и с громким стуком, почти нарочно ударяясь костями о деревянный пол, рухнул на колени перед входом в храм чуждых ему и незнакомых предков. Он, не глядя на оставшихся за спиной людей, впился, будто кровопиец в живую плоть, глазами в стоящее неподалёку от входа в храм деревце и с тихим, странным да равнодушным смирением ожидал, какое же наказание ему достанется. Вдруг всё тело прошило жуткой болью, щёлкнул в воздухе занесённый дисциплинарный кнут, кладя на спину удар за ударом. Вэй Усянь, несмотря ни на что подобного не ожидавший, до крови прокусил губу, сдержав пытавшийся было вырваться возглас. Он до хруста сжал кулаки, напрягся до каждого нерва, до каждой жилки, заранее зная, что уже через несколько таких ударов от губ и языка останется лишь кровавое месиво, что из уголков рта уже знакомо и привычно потекут багровые струйки — до того он будет сжимать зубы, сдерживая вскрики и стоны. Боль была неописуемая. Вэй Усянь, сколько бы ни старался сравнить, не мог понять, что было хуже: это наказание или вырезание золотого ядра. И тогда, и теперь боль парализовывала, проникала в каждую частичку тела, пробирала до костей, заставляла скрежетать зубами, боль сводила с ума не хуже тёмной энергии. Чтобы совсем не потеряться в безумии, Вэй Усянь пытался считать полученные удары. Он наивно полагал, что много их не будет, но когда число перевалило за два десятка, понял, что продержаться в сознании ещё хоть немного сумеет вряд ли. Лань Сичэнь, раздавший все указания и устроивший внезапно обретённого племянника, вернулся к Храму Предков и ужаснулся. Его брат, его милый любимый младший братишка, всегда такой послушный, очень чувствительный под маской холодности, славящийся образцовым поведением и минимальным количеством полученных наказаний (все по вине этого мерзопакостного Вэй Усяня, как неустанно ворчал Лань Цижэнь), мучимый крупной сотрясающей всё тело дрожью, едва держась прямо, но не проронив ни слова, ни звука, ни малейшего стона, стоял на коленях пред храмом, а спина его… То, что молодой глава клана увидел вместо безукоризненно ровной, точёной спины с перекатывающимися под светлой кожей мышцами, какую видел во время совместных медитаций в ледяном источнике, поразило его до глубины души. Искорёженная, израненная, с глубокими ранами, сквозь которые даже можно было заметить кости лопаток да позвонки, эта спина приковывала отныне к самой себе взгляды, полные испуга да сострадания, приковывала и не отпускала больше, сколько ни старайся отвести глаза. Нижние одежды, не так давно снежно-белые, были изодраны в клочья и пропитаны кровью так, будто изначально были алыми. На миг Сичэню привиделось, будто пред ним не его брат, а тот, ради кого Ванцзи всё это затеял. — Дядя, что… — начал было Первый Нефрит, но Лань Цижэнь, не обратив на него ни малейшего внимания и положив на спину едва остающегося в сознании младшего племянника последний удар, свернул окровавленный кнут да швырнул его в одного из адептов, чтобы тот привёл орудие пыток в порядок. — Тридцать… — донёсся хриплый шёпот из-за завесы волос, скрывавших перекошенное от боли лицо со сжёванными почти в месиво губами. — Тридцать три, — звенящим от ярости голосом поправил страдальца Лань Цижэнь. — По удару за каждого раненого тобой старейшину. Ты осознал своё преступление, Ванцзи? Но кто бы ни скрывался ныне в истерзанном теле Ханьгуан-цзюня, он не мог ответить — сознание великодушно покинуло его, оставило физическую оболочку мучителям, не желая больше всё это терпеть.