La chute inévitable

В мире все работало определенно не так, как представляли себе христиане. Наверняка никому из этих благочестивых святош и в голову не приходило, как сильно страдал Сатана, и как мало – их драгоценный бог. Нет, разумеется, никакой ненависти Воланд не испытывал ни к верующим, ни к Иешуа. У него просто не было на это сил, потому что все то черное, разъедающее душу чувство, чье бледную тень людишки именуют ошибочно «ненавистью», он направлял на себя. Иешуа помучился всего-то несколько часов, издыхая от удушья на кресте, в то время, как его оппонент – язык не поворачивается обозвать «врагом», и вообще, haec iusta sunt verba – не находил себе места с момента своего появления на свет. Какая разница, каким словом обозвать дрянь, которая происходит с тобой целую вечность, если она так и останется дрянью? Не может быть хорошо тому, кто должен заставлять людей страдать. В двадцать четвертом во время турне по Великобритании и Франции Воланд читал на английском дрянной романишко про Благодетеля и восставшего против его воли раба с цифрами и буквами вместо имени, и, хоть книга и навевала тоску, она была правдива. Благодетель в ней не был сосредоточием мировой несправедливости и олицетворением зла, он всего лишь выполнял функцию палача и был несчастным глупым рабом системы. Так и Сатана был рабом людей, души которых были вверены ему беспристрастным безликим Судом, куда отправлялись все, покидающие мир живых. А разве раб может существовать без страданий? Это, прямо скажем, нонсенс! – Почему? – вопрошал он, когда они с Иешуа еще беседовали тет-а-тет, прогуливаясь часами по дорогам Иудеи, и пыль клубилась вокруг их сандалий, – я не хочу такой судьбы. – Но не мы выбираем ее, – кротко говорил праведный дух, в чьей воле была судьба таких же, как он, праведников, – ты не можешь миловать, лишь карать, я не могу карать, лишь миловать. Дело наших душ, соблюдение мирового порядка, было вверено нам судьбой, и не мы управляем ей. – А кто? – упрямо выспрашивал Воланд – тогда он еще звался Самаэлем, и это имя ему определенно не нравилось, – я желаю себе иной судьбы! Я жить хочу, понимаешь, жить? Как они, как люди, я хочу прожить свою крошечную, пусть хоть минуту она длится, но будет моей, жизнь, я состариться хочу, хочу любовь испытать, ты же говоришь, что прекраснее нее нет ничего на свете. Любовь движет вселенной, солнцем и светилами, так почему же она не осенит меня?! Иешуа молчал, в глазах его плавилась горесть, ведь он должен был жалеть всех, и даже дьявола. – Жизнь людей коротка и наполнена болезнями, несчастьями, страданиями, но они умирают и обретают покой, мне же не дождаться покоя никогда, и несчастье мое растянуто на вечность, я чувствую то, для чего не подобрать слов! И боль звенела в каждом его слове. – Не в моих силах обещать тебе это, – Иешуа всегда шел неспеша, длинноногое тело спутника вечно рвалось вперед, и им приходилось порой останавливаться, чтобы сократить разделяющее их расстояние, – но я обещаю тебе, что, если однажды для кого-то другого — если появится этот кто-то — тебе понадобится моя милость, я сделаю все возможное. С тех пор прошла целая вечность, но каждый ее миг был для Воланда неприятной тягостью: его не согревало тепло просыпающихся подле людей, не веселило вино и не насыщала пища, а вечно гниющие раны на спине заставляли выкручиваться всем телом всякий раз, когда он вспоминал боль падения с небес – разумеется, запланированного всевышней волей и мировым порядком. И дьявол смирился с парадигмой того, что палач не может быть счастлив по определению. А потом встретил Фауста. Вместе они облетели весь мир, и каждый сорт напитка, что пробовал в их странствии Воланд – имя «Мефистофель» нравилось ему определенно больше еврейского прозвища – пьянил его, взрываясь снопами сияющих искр в голове. Он любил глупого мудреца и корыстного альтруиста так сильно, что раны на спине затянулись тонкой розовой кожей и перестали чесаться, а могильный холод и адское пламя будто бы ослабили власть над его сутью. И даже внимание спутника к Гретхен и к Елене Прекрасной не ослабило этой любви. Во дворцах и каморках постоялых дворцов, на проселочных дорогах и королевских трактах они были вместе – Фауст и Мефистофель – и любовь их была несомненно сильна. Познание мутило их рассудок, вседозволенность развязала им руки, а восторг безграничной свободы придавал картинам вечного странствия особый оттенок. Пока Фауст не постарел, и не в силах Воланда было вернуть ему молодость второй раз. Он мог бы вновь сварить ему зелье, которое вскипятило бы алую человеческую кровь и омолодило бы тело, но разум человека пресытился полнотой жизни и возжелал того, что недоступно было бы дьяволу, но являлось финалом пути для каждого из числа людей – покоя. И хоть по договору, с которого начались их странствия, душа Фауста должна была проследовать в ад – Воланд грезил разделенной на двоих вечностью – у мировой воли было свое мнение на сей счет. Когда дьявол поднимался в небеса, чтобы оттуда отправиться к своей юдоли скорби и горя, баюкая человеческую душу в ладонях и прижимая ее к груди, его остановили ангелы, посланные Иешуа. И Фауста, его возлюбленного, который дарил Воланду от извечной боли облегчение так много лет, отняли от него, вырвали из рук и отнесли куда-то в райские сферы, куда сатане заказана дорога. О, он пытался протестовать, всем телом бился о края нижней небесной сферы с такой силой, что звон отзывался в голове похоронным набатом, и продолжалось это до тех пор, пока из Лимба не поднялся через Чистилище Вергилий, чтобы донести до упрямого дьявола, что на Небеса его не пустят, это противоречит самим основам мироздания, а Фауста следует забыть, потому что больше Воланду увидеть его не суждено, такова мировая воля. Когда разбитая об метафорические райские врата голова перестала болеть, сатана вернулся на землю и там в расстроенных чувствах сперва навел на ставшую ему ненавистной Германию чуму, затем наводнение, а после чудовищный — пожар. Он отрекся от имени и принял новое, менее звучное, но зато не напоминающее о былых похождениях. Когда он прочитал текст Гете о своих похождениях с Фаустом – с опозданием, правда, его отвлекали то одна, то другая европейская война, то в ярости засыпал всю Европу пеплом исландских и итальянских вулканов, и тот год прозвали «годом без лета». Он восседал на краю стола Байрона и шептал, завораживая пламенем глаз, поэту на ухо: – Я видел сон, он не совсем был сном. Погасло солнце яркое, и звезды едва блуждали без лучей и цели в пространстве вечном; стылая земля крутилась слепо в пустоте безлунной. И тот послушно записывал, загипнотизированный притягательностью хриплой речи с тяжелым рыкающим немецким акцентом. Но все это было не то: никто из этих ученых, поэтов, писателей, путешественников и диктаторов не мог заменить его Фауста. Боль сгладилась, забылась, но именно ее отклик толкал злую силу внутри Воланда вперед и вперед, как испуганную лошадь инстинкт гонит к краю обрыва в неминуемую пропасть. А еще он обнаружил весьма неприятную особенность своего бытия. Дьявольские чудеса, истинные и ложные, коих в его ассортименте было немало, никогда не давались с трудом: по щелчку пальцев Воланд мог сотворить практически что угодно в пределах человеческого гибкого разума. Однако это было возможно только в целях сохранения вселенского правосудия и соблюдения мирового порядка, будь он трижды проклят. Стоило лишь возжелать чуда ради другого, и дьявол лишился глаза. Это была цена за омоложение Фауста – пока Воланд варил зелье, у него ныла голова, и боль эта особенно сильно отдавалась в правой глазнице, а стоило поднести чашу к губам ученого, как глаз взорвался болью, даря слепоту, и просто исчез. Мировая воля строго следила за тем, чтобы сатана не превращался в жертвенную непорочность, готовую жизнь положить за «други своя». Чудо с Еленой Прекрасной и Эвфорионом стоило ему колена. Хрящ будто бы вырвали из сустава, и, наблюдая за счастьем возлюбленного, который не мог нарадоваться на рождение ребенка, Воланд захромал, как старая кобыла — пришлось вытесать себе из кости трость и приучить себя к физической неполноценности. Его тело могло вынести что угодно, он мог менять внешность и восстанавливаться после любых травм, но плата за чудеса оставалась неизменна, и потерянное вернуть было невозможно. С шестнадцатого до двадцатого века несколько мелких и не слишком-то затратных с точки зрения прикладной магии из чистого альтруизма чудес лишили его четырех зубов – по два с каждой стороны оставили после себя глубокие незаживающие лунки. Пришлось вставить коронки, потому что князь тьмы не может позволить себе шепелявить. Раны на спине вскрылись вновь еще в тот момент, когда душу Фауста оторвали от него и разлучили их до скончания времен, которое не наступит никогда. Но в начале двадцатого века они начали болеть особенно сильно, и тянущее чувство вдоль позвоночника подстегивало Воланда радикально сменить обстановку. Он посетил Японию, неся с собой войну, промчался черной тенью над Европой, и в дымящихся хлором и ипритом следах его копыт остались обломки четырех империй, ненадолго заглянул в Америку, чтобы искупаться там в золоте и вдоволь выпить с нуворишами на балконах их чудесных особняков вдоль Лонг-Айленда. После же судьба направила его в обновленную вымытую алым Россию, и там случилось невозможное. Мужчина стоял под аркой, возле горящей лампами надписи «ресторан», потерянно щелкая спичками и ломая одну за другой об коробок, плечи его были горестно опущены, а губы едва заметно подрагивали. И Воланд почувствовал, как в груди что-то шевелится, сворачиваясь в клубок и заполняя тело давно забытым теплом. Боль в разодранной до костей спине, в изувеченном колене, в заполненной протезом глазнице и в раскуроченных деснах будто бы стала тише рядом с этим человеком. Они поцеловались впервые в тот вечер, когда Мастер позвал Воланда гулять по центру города, и ощущение крепкой руки на талии заставило дьявола трепетать так, будто бы он сам стал человеком. Было уже очень поздно, и никто из запоздалых прохожих не обратил внимания на гомосексуальное безобразие возле государственной библиотеки имени Ленина. Мастер принадлежал Маргарите с двенадцати до пяти, с шести же до полуночи всецело оказывался отдан Воланду. И всех это устраивало. Писатель испытывал что-то навроде счастья и изливал его на бумагу, вдохновение водило его авторучкой и ставило кляксы на полях, Маргарита получила свою долгожданную причину для существования, а Воланд наслаждался так, как может только существо, которое мучилось веками, а затем вдруг получило передышку. Посягать на счастье своей новой любви он не смел и не хотел. Для Маргариты предназначалась кровать, Воланду же оставался старенький узкий диванчик, но он готов был бы даже ютиться в передней у плиты, под дверью на коврике или на скамейке в беседке. Подобное самоуничижение должно было уязвлять его гордость, однако свои чувства по этому поводу сатана предпочел проглотить и переварить, облегчение от вечности страданий казалось ценнее раздавленного самолюбия, тем более, за гордыню он и так расплачивался уже своей шкурой слишком долго. – Вы должны закончить свой чудесный текст, – говорил он каждый вечер, пока Мастер неловко возился у плиты со скромным ужином, или когда они шли в очередной ресторан, коих в Москве оказалось не так уж и много, не в пример Лондону или Парижу, там-то уж точно было, где развернуться. – Вот ведь даже красиво поухаживать не дают, – сетовал Воланд, восседая на высоком барном стуле в «Шестиграннике» с видом на реку Москву и роскошные арки высоких мостов, – милый мой писатель, а не желаете ли наведаться в любой ресторан в любой другой стране? Если Фауста всюду несло и влекло бесконечное желание познания, то Мастер оказался завидным домоседом. Его вполне устраивали родная Москва, долгие вечерние прогулки, размеренные ночные беседы в арбатском подвальчике и рабочий стол с тонной бумаги, слова на которой имели мистическую власть переносить его разум в любое место и время человеческой истории. Воланд наблюдал за его жизнью словно натуралист-энтомолог, завидевший в цветах редкую бабочку. Страшно было прикасаться слишком сильно даже самыми кончиками пальцев — вдруг сломаются хрупкие крылья или тонкие ножки, или же от неверного движения нервных чутких рук красивое создание сорвется с места и напрочь исчезнет. Положение соглядатая при чужом счастье и необходимость еженощно проваливать из квартиры Мастера до прихода Маргариты будили в сердце почти физически ощутимую горечь, но даже этого для дьявола, существующего на положении паразита в чужой жизни, было много. Впрочем, покорить сердце и завоевать внимание – хотя бы по ночам – книжного червя оказалось не так уж и сложно, хотя бы здесь не пришлось прикладывать излишние усилия. – Это что, «Донесения Пилата Тиберию»? – шокировано пробормотал в один из вечеров Мастер, разворачивая увесистый сверток бумаги, в который Воланд упаковал, по его словам, «маленький презент». – Петь птицы перестали, свет звёзд коснулся крыш, в час грусти и печали, ты голос мой услышь, – мурлыкал пристроившийся на полу у печки даритель и на вопрос только кивнул головой. – Но последняя копия этого документа была утрачена в пожаре Александрийской библиотеки, – Мастер, едва дыша, положил рукопись на латыни к себе на колени и благоговейно провел по ней обеими ладонями, – где вы это достали? Воланд молча улыбнулся уголком рта, не отрывая взгляда от пламени. У него ужасно ныла левая рука, на которой исчез мизинец, когда он вошел в Библиотеку за день до пожара. Чудо само по себе было несложным, подумаешь, для существа, способного посещать прошлое и заглядывать в любое будущее, кроме собственного, сущие пустяки. Однако сам факт того, что проделано все это было для дара другому существу из благих намерений, с целью всего лишь порадовать, лишил дьявола одного из пальцев. – Это слишком дорогой для меня подарок, – смущенно проговорил Мастер, садясь рядом с Воландом и приобнимая его за узкое плечо, – но я вас благодарю от всего сердца. Их любовь была странной. Долгие разговоры обо всем на свете или променады в полном молчании, походы в театр – Воланд умудрялся достать билеты куда угодно, достаточно было лишь человеку изъявить малейшую тень желания, хоть это и стоило ему всех ногтей на руках и ногах – обсуждение каждой строчки, выходящей из-под рук Мастера и совместное чтение тех книг, что покоились у него дома огромными вязанками: всего этого было одновременно и слишком мало, и слишком много. Поцелуи случались изредка и украдкой, но каждый из них стоил дороже, чем любая рукопись, которая когда-нибудь существовала на свете, кроме, разумеется, той, что Мастер каждый вечер вынимал из картонной папки. – Расскажите о Фаусте, – просил он, когда они шли в театр, и Воланд рассказывал, изливая душу впервые за четыре с лишним века. Он говорил честно, не скрывая ни своей так и не отболевшей любви, ни того, как боится повторения этой ужасной истории, ни того, как обидно быть ему злодеем в романтической истории Гете, которая на самом деле сделала его жертвой и заложником мировой воли. Разговор прерывался ради просмотра постановки, во время которой они пили портвейн из бокалов, извлеченных из воздуха, а потом продолжался во время дороги домой. – Мне жаль, что все так получилось. Они вернулись слишком поздно, и Мастер предложил Воланду переночевать у него до самого утра на диване. Сейчас запоздалый гость восседал на самом краю широкого подоконника и, перегнувшись через перильца небольшой лесенки, хищно наблюдал за тем, как хозяин квартиры выводит очередные сюжетные перипетии на листе бумаги. – Не стоит жалеть о прошлом, стоит любить свое настоящее и верить, что в будущем не повторится то, что заставило нас страдать, – философски изрек Воланд, нагнувшись еще ниже. Перила опасно заскрипели. – Поберегите мебель, – попросил Мастер, откладывая ручку и разминая пальцы, – черт, так и до артрита запястья недолго. Пальцы его, заляпанные чернилами, казались Воланду сокровищем, за одну только эту руку он, не колеблясь, был готов отдать свою. – Позволите? – спросил он, перемахнув через перила, и половицы под его ногами издали треск. – Позволю, только поберегите мою квартиру, я только-только заплатил за месяц вперед последними деньгами, – писатель протянул ему ладонь, и Воланд вцепился в нее, принявшись разминать каждую фалангу. Увлекшись, он забыл про появившуюся было на днях привычку стискивать покалеченную ладонь в кулак, и поэтому вопрос Мастера поставил его в тупик. – Что с вашей рукой? – А что с ней не так? – уголок широких губ дернулся, но лицо осталось невозмутимым, – рука как рука. – У вас было пять пальцев, когда вы недавно открывали шампанское, – Мастер перехватил его запястье, – я точно уверен. Теперь их четыре. – Оторвало во время экскурсии по тракторному заводу, – буркнул раздражённо Воланд, – кот отгрыз. Намотало на токарный станок. Не обращайте внимания. На некоторое время повисла неловкая тишина, а затем, прерывая ее, Мастер с присущим ему флегматичным любопытством спросил: – Кто же вы все-таки такой? Говорите на всех известных мне языках, бегло читаете на латыни и можете править ошибки, приносите незнакомо откуда подлинники давно сгоревших рукописей, у вас вечно с собой алкоголь, который стоит дороже всей моей квартиры, водите меня в рестораны и театры, а все почему? Почему я? Воланд неопределенно дернул плечами. Следующий вопрос огорошил его как удар по затылку пыльным мешком: – Может, вы дьявол? – Может, – он снова дернулся, но теперь уже всем телом, – вы все равно не поверите. Мастер некоторое время наблюдал за движениями массирующих его руку пальцев, а затем упрямо потребовал: – Совершите какое-нибудь чудо. Считайте, я Фома неверующий и хочу прикоснуться к вашему ребру. Все-таки ваши разговоры про Фауста всегда меня настораживали, я никогда не думал, что эта история может быть рассказана так… – он помедлил и выпалил, жмуря глаза, – будто бы вы сами там были! – Избавить вас от мигрени? – хмыкнул Воланд. – Не страдаю. Тишину нарушало лишь потрескивание пламени в печурке. – Что, если дьявол, в которого никто не верит, решил лично посетить Москву и встретил там человека, который привлек его внимание так сильно, что вместо прогулок по улицам города атеистов он решил посвятить себя ему? Воланд щелкнул пальцами, чувствуя, как с одного из них слезает пластина ногтя, которой отрасти вновь будет уже не суждено. Стол перед Мастером оказался заставлен бутылками, а вся его больная от долгого труда рука покрылась приятно и тонко пахнущим розовым маслом. Резной флакон из кости, от которого исходил цветочный аромат, высился перед алкогольной батареей, и человек даже взял его в руки, чтобы убедиться в реальности предмета. – Как вы это сделали? – прошептал он благоговейно. Воланд усмехнулся и забрал его ладонь обратно в свою хватку. С маслом массаж пошел легче. – Вы захотели чуда. – Так вы и правда… он? – Мастер сглотнул, тело его напряглось, превращаясь в подобие каменной фигуры, – правда… прости господи, сатана? – Правда. На сей раз тишина длилась не меньше десяти минут, в печке прогорело полено, веером на пол посыпались искры. – Мне нужно выпить, – пробормотал Мастер и потянулся за бутылкой коньяка с россыпью звезд на этикетке. Бутылка была необычной формы, надпись на ней пестрила французской диакритикой, и Мастер готов был поклясться, что акцизная марка настоящая. – Да, он действительно французский. И не из вашего писательского ресторана, а из парижского винного погреба, где бывал когда-то сам Шустов, – Воланд материализовал на ладони два пузатых бокала и подставил их под горлышко, – я не думал, что в банальной болтовне истина всплывет именно так. – Однако почему же князь мира сего тратит свое бесценное время на какого-то заштатного литератора? – уточнил Мастер, отпив янтарной жидкости и постучав зубами о толстое стекло, – вам больше нечем заняться? – Отнюдь, даже с учетом отпущенной мне вечности, на земле хватает развлечений, – Воланд взглянул сквозь свой бокал на пляшущее пламя, – бесконечность приводит меня в ужас. Дело в том, что, видите ли, я не могу умереть. – А хотите? – Уже пять недель и четыре дня как нет. Коньяк был дьявольски вкусен, он приятно щекотал горло и делал мысли фантастически легкими. – Пять недель и четыре дня назад вы подошли ко мне у ресторана. – Дивлюсь вашему умению запоминать мелочи. Воланд втер остатки розового масла в драгоценную для него ладонь, а затем, повинуясь странному, но вполне ожидаемому желанию, наклонился и поцеловал каждую костяшку. Мастер руки не отдернул. – Раз уж мы откровенничаем, то я позволю сказать честно: вы мне весьма симпатичны. Они выпили еще, пока Мастер осмыслял услышанное, а затем прозвучало нерешительное: – Вы весьма интересный че.. человек. Не могу не сказать об обратной симпатии, однако Маргарита. Я люблю Маргариту. Воланд снова наполнил бокалы, плеснув сильно щедрее положенной порции. – Я слышу это уже второй раз за последнюю тысячу лет, и, поверьте, успел привыкнуть. Мне нет никакой нужды посягать на ваше счастье, я готов удовлетвориться беседами, чтением ваших текстов и редкими прогулками. Только позвольте оставаться рядом, пока это возможно. Щеки Мастера покраснели от жара и алкоголя, глаза подернулись туманной пленкой. Безрассудство играло в каждом его жесте, когда они в молчании допили первую бутылку и принялись за вторую, на сей раз с этикеткой на испанском. – А если переспать с дьяволом, то попадешь в ад? Воланд почувствовал, как в животе сворачивается кольцом скользкая мерзость. – Фауст, простите за грубость, выражусь ясно и точно, ебался со мной при первой же возможности на постелях, лежанках и даже на траве, однако ангелы все равно препроводили его к Господу, так что вам ничего не грозит. – Маргарите было бы любопытно прочитать главу про писателя и сатану, которые согрешили на сеновале. – Прикажете створить нам сеновал для достоверности? – Воланд превратился в один трепещущий комок нервозного ожидания. Ему казалось, что весы мирового порядка впервые за века качнулись в его сторону. – Прикажу! Только давайте без сена, оно колючее! – половина бутылки коньяка, одуряющий запах розового масла и ласковые слова сделали свое дело. Воланда бросило сперва в панику, а затем осознание сказанного толкнуло в бешеный неуемный восторг, напряжение в животе исчезло, и он, схватив Мастера за плечи, заставил его встать и закружил по комнате в чем-то средним, между танго и вальсом. Запах цветов становился всё сильнее. Перед взором Мастера всё плыло и распадалось, чтобы не упасть от бешеной скачки по комнате, он замер, вцепившись рукой в край стола. – Боже, как же будет стыдно завтра, – беспомощно выдохнул он, встряхивая головой, чтобы хоть немного разогнать сладкую муть. – Никто не узнает, – шёпот Воланда, казалось, звучал прямо в его голове, – разве не интересно? Разве вы простите себе отказ? Да и можно ли отказать тому, кого сам мировой порядок поставил соблазнять людей? Пламя отражалось в его глазах и делало пугающую синеву золотой. Руками Мастер схватился за четырехпалую ладонь Воланда, порывисто поднёс её к губам и поцеловал, будто бы извиняясь за свои смущение и страх. Это стало последней каплей. Дьявол, как изящное хищное животное, подался вперёд всём телом, прижимая склонившуюся голову мужчины к своей груди. Некоторое время они стояли в волнах тепла, наслаждаясь объятиями, а затем, взяв Мастера пальцами за подбородок, Воланд поцеловал его так яростно и голодно, что с красных губ брызнула кровь. Клыки впивались в кожу глубоко и сильно, мелкие ранки сразу же принялись горячо мучительно пульсировать. Мастер застонал, чувствуя сильную ладонь на своём затылке. Ему было стыдно, желание уединиться и спрятаться от мира казалось невыносимым, но инстинкт, пробудившийся в теле, определённо оказался сильнее. Воланд избавился от одежды щелчком пальцев, она свалилась кучей на пол, он оттолкнул ее ногой куда-то под стол. В неверном неровном свете огня его худое тело казалось безупречным, и Мастер неосознанно протянул руки и провёл по поджарому торсу, размазывая щедрый слой масла, которое каким-то чудом оказалось на его ладонях. – Какой же красивый, – пробормотал он. Воланда душила нечеловеческая по своей силе нежность, ему хотелось спрятать Мастера в своих сгоревших крыльях и носить, обвивая перьями всю жизнь, чтобы сберечь от любой опасности. Они жались друг к другу, кожа к коже, и ничего между ними не было лишнего. Волосы Воланда, упавшие на лицо, спутались с волосами Мастера, они чувствовали дыхание на своих лицах, маслянистые подтеки перепачкала кожу на животах, переплетенные пальцы посветлели от напряжения. Бессвязный шёпот Воланда успокаивал Мастера лучше, чем пьяное марево. Он позволил уложить себя на спину и навалиться сверху, всё ещё продолжая вздрагивать от легкого стыда. Прикосновения ладоней, шарящих по спине, дошли до узких зарубцевавшихся ран, змеящихся вдоль позвоночника. – Что это? – в ужасе спросил Мастер, усилием воли заставляя себя не отдернуть пальцы. – Это следы от крыльев. Да, предвидя вопрос, – Воланд наклонился, оставляя на тонкой шее яркий след поцелуя, – они у меня были, и были восхитительны. Огромные, белые, ими можно было объять весь мир. Видели гравюры Доре? Они довольно близки к истине, падал я спиной вниз, и крылья мои пылали. Крепкие руки развели колени Мастера, и тот спрятал лицо в ладонях, не в силах видеть, как дьявол спускается дорожкой поцелуев от его шеи к ключицам, груди и ниже. Стыд затопил сознание, а за ним последовало хлынувшее к бедрам желание. – Не хочу так, – едва дыша сообщил мужчина, – хочу видеть ваше лицо. Нет, даже так, сначала спину, потом лицо. – Предпочитаете доминацию? – Воланд присвистнул, но тут же ослабил хватку и позволил человеку под собой сесть, – а так и не скажешь. Вместо ответа Мастер навалился сверху горячей жаркой волной, опрокидывая его навзничь, и засмеялся. Он был всюду и сразу нигде. Тело Воланда, как казалось наметанному взгляду с воспаленным за вечер воображением, так и жаждало внимания, прикосновений и легкой грубости. – Ты хочешь меня? – спросил Мастер, нетерпеливо кусая губы и даже не заметив, как бездушное вежливое «вы» заменилось на жаркое нетерпеливое «ты», – скажи. Скажи! Хочешь человека? И именно меня? Воланд зажал рот ладонью, чтобы не застонать. Он сходил с ума, проваливаясь в забытье под ласковыми руками. Перевозбужденное тело умоляло о пощаде, вековой голод взбудоражил каждый нерв и каждую клетку, долгожданная близость иссушила душу, и теперь ему хотелось закричать, лишь бы только происходящее не прекращалось. – Хочу, – вышло сдавленно и тонко, голос сам собой просочился меж пальцев, стискивающих припухшие губы. Мастер, оскалившись, резко оторвал его ладони ото рта и прижал по обе стороны от головы. – А теперь скажи, как следует дворянину Воланду, – потребовал человек, пожирая глазами дьявола, выгнувшегося под ним в дугу. – Я хочу тебя, я люблю тебя, я молю тебя, – скороговоркой проговорил Воланд, роняя с зацелованных губ кровь и глотая слова, – я прошу тебя! Любовью шутит сатана, и я дошутился! Говорить стало сложно, речь будто бы изменила его обычной болтливости, язык заплетался, в глазах плясали разноцветные искры. Гибкое сильное тело прижалась к нему сверху, Мастер толкнулся меж ляжек с такой силой, что Воланд содрогнулся, вскидывая бёдра, теплые капли перемешались с вездесущим маслом и потекли тонкими струйками на пол. – Сильнее! – потребовал он и тут же закричал – Мастеру не нужно было повторять дважды. Однако крик любовника его не устроил. – Я не хочу делать тебе слишком больно. Воланд обхватил ногами тонкую талию и почти заплакал. Ему было чудовищно мало, жажда ощущалась неутолимой, и пальцев, которым Мастер зачерпнул из широкого горлышка флакона – он услужливо скользнул в ладонь с края столешницы – масло тоже казалось недостаточно. Ему было больно с непривычки, да к тому же нещадно ныли порезы и укусы, но сильные ощущения от глубоких яростных толчков между ног вытесняли эту боль. А еще ту, что нестерпимо зудела на лопатках со времен падения. И только за это ему следовало быть благодарным. Красивые тела сливались друг с другом, отбрасывая тени на противоположную стену. Доски ритмично скрипели, в такт этому Воланд негромко стонал, чувствуя, как растягиваются мышцы. Мужчины истекали феромонами, их запахи перемешались и слились между собой, а главенствовал над ними вездесущий аромат роз. Масло влажно и пошло хлюпало, растекаясь по доскам липкой скользкой лужей. Воланд хныкал, захлебываясь от восторга, пока Мастер, двигая рукой с уже четырьмя плотно стиснутыми пальцами – и когда только успел добавить к бывшим изначально двум – втрахивал его в пол, давя на него всем своим весом. Ему хотелось зацеловать стонущего дьяволенка до обморока, пометить и не отпускать от себя никогда и никуда. Рациональное сознание уступило наплыву эмоций, и он позабыл о Маргарите, пусть всего лишь на недолгую ночь. – Пожалуйста, – заскулили под ним, – пожалуйста… тебя, сейчас! Умоляю! И снова просить дважды не пришлось. Убрав руку, с громким шлепком, небрежно пройдясь по своему члену скользкой ладонью, Мастер толкнулся внутрь, припечатывая бедра Воланда к доскам, которые сейчас казались им мягче любой перины. Некоторое время любовники просто лежали, давая друг другу привыкнуть к ощущениям, но затем комната вновь наполнилась шумом соприкосновения их тел, стонами и криками. – Я люблю тебя, люблю, люблю, – с каждым вздохом выговаривал Воланд, – позволь быть рядом, позволь тебя любить! Он почти плакал, путаясь в словах и не видя, как каменеет лицо Мастера, осознающего свое положение. Когда оргазм скрутил тело дьявола, заставляя его вскинуться и заскрести четырьмя пальцами по полу, чарующая нега будто бы спала. Пока Воланд нежился, наслаждаясь каждым мгновением и ничуть не обращая внимания ни на собственную сперму, стекающую по животу, ни на чужую, что сочилась по бедрам, Мастер встал и потянулся за рубашкой. – Вам лучше уйти, – скомкано сказал он, накидывая ее на плечи, – пожалуйста. Мне нужно все обдумать. – Ч-что? Воланд приподнялся на локте, лицо его исказилось. – Вы сказали, что любите меня, – Мастер потянулся дрожащими руками за пачкой сигарет, сломал пару спичек и не без облечения выдохнул облачко дыма, – это пока что слишком. Меня пугают такие слова и ваша необузданная страсть. – Но позвольте мне объясниться, – Воланд вскочил, ощущение расслабленности сменилось грязным осознанием собственного крошечного падения, – ведь я говорил вам… – Я не отказываю вам ни в чем, однако сейчас прошу уйти! Это было временное помутнение, не знаю, что на меня нашло, прошу простить за это, но дайте мне время. Трясущимися руками Воланд поднял с пола собственные штаны и неловко подпрыгнул на одной ноге, не обращая внимания на испачканную телесными жидкостями и маслом кожу. Ткань сразу же пропиталась этой смесью, но ему было все равно. – Я уйду, но вернусь, – сказал он, застегивая брючный ремень, в голосе его звенела горечь, – и тогда вы не сможете меня прогнать. Мастер смотрел исподлобья, и ни тени былой нежности не осталось в его взгляде. Воланд потянулся к его лицу, однако человек увернулся от прикосновения, и в качестве прощального жеста дьявол забрал из его сомкнутых губ наполовину выкуренную сигарету. – Вместо поцелуя, – усмехнулся он, жадно затягиваясь, – à bientôt, mon amour froid arrogant! Ноги погнали его прочь от крошечной квартиры, и с каждым шагом боль в ранах растекалась по спине все сильнее. Проведенная вместе ночь, разделённые в пьяном угаре обманутые чувства и их целительное действие были сродни наркотику, притупившему страдание лишь на краткий в сравнении с вечностью миг. Когда он вернулся к дверям зеленого, заросшего розами дворика, готовый упасть перед Мастером на колени и умолять о снисхождении, умываясь покаянными слезами, было уже слишком поздно. Квартира опустела, вход опечатали, а испуганные соседи бормотали что-то про арест и лубянские камеры. – Я помогу вам покинуть эти стены, но это будет непросто, – говорил, появившись в тесной ледяной комнатушке за решетчатыми окнами, Воланд, осознавая, как дорого будет стоить ему спасение чужой жизни. Нерешительность и страх новой боли заставляли его медлить, наблюдая за ситуацией со стороны, и это промедление оказалось фатальным: Мастера перевели из камеры на Лубянке в психиатрическую лечебницу за границей города. Когда Воланд отыскал его там, Мастер увлеченно мусолил химический карандаш и им набрасывал по памяти страницу за страницей, игнорируя боль в немеющих от усталости пальцах. Когда он вывел на обложке медицинской папки название романа, Воланд почувствовал, как в груди что-то обрывается и покидает его тело. Роман, на страницах которого он жил, смеялся и творил свое бесконечное демоническое веселье, назывался не его именем. Ровными аккуратными буквами Мастер озаглавил свое детище в честь себя и Маргариты. – Я могу забрать вас отсюда живым, – говорил Воланд каждый вечер, но неизменно понуренная голова отрицательно моталась. Воля Мастера оказалась сломлена, и даже сам дьявол не мог ему в этом помочь. В ту проклятую ночь Воланд застал его любующимся грозой на балконе – видимо, нерадивый пациент украл у санитарки ключ. Глаза Мастера, потухшие и мертвые, не выражали ничего, даже тени той вселенской тоски не было в них. Он просто смотрел на зарницы, задрав голову к небесам, и молнии отражались в черных расширенных от лекарства зрачках. – Не стоит умирать, – говорил Воланд, стоя у его правого плеча, – твоя жизнь – сокровище, прошу, не нужно этого делать, нет! Я заберу тебя отсюда. Мастер сделал шаг к высокому ограждению парапета. – Если ты умрешь, твоя душа окажется вне моей власти, и я больше никогда тебя не увижу! Еще шаг. – Пожалуйста! Проживи свою жизнь с Маргаритой, я могу это устроить, я увезу вас отсюда и поселю у моря, только живи, только позволь хоть иногда видеть тебя! Я не прикоснусь к тебе и не потревожу вас, только проживи столько, сколько тебе отмерено, мне даже этих жалких земных лет хватит, я умоляю тебя! Мастер молчал. Дрожащей рукой он уперся в мраморную колонну и сделал последний шаг. Воланд застыл, чувствуя, что все его дьявольские силы ничто перед непоколебимой человеческой свободой воли. Он отвернулся. Смотреть на то, как родное любимое существо забирается на парапет и прыгает с них во двор, чтобы разбиться и превратиться в сломленное истекающее кровью нечто, было выше его сил. Снизу раздался стон. Воланд пружинисто вспрыгнул на край ограды и шагнул вниз, чтобы через мгновение каблуки его ботинок стукнули о брусчатку двора. Мастер был еще жив. Он лежал лицом вниз, и под ним за несколько секунд натекла лужа крови, сломанные раздробленные ноги слабо подрагивали, левая рука скребла по камням, но он был еще жив. Вместо мольбы из его горла вырывался нечленораздельный хрип, однако просьба угадывалась и без них. – Господи, – Воланд опустился возле искалеченного тела на колени и прикоснулся правой ладонью к остриженной макушке, чувствуя, как под пальцами двигаются кости расколотого как орех черепа, – пусть он перестанет страдать и обретет свой покой! Пусть ему больше никогда не будет больно. Рука, покоящаяся на голове Мастера, исчезла до локтя. Ее будто отрезала исполинская бритва, оставляя пустой рукав, который сразу же наполнился кровью, взорвались болью нервы, фантомно заныла кость. И в эту же секунду тело Мастера перестало дрожать, его душа поднялась над повершенной оболочкой вверх, и Воланд, поджав изувеченную руку к груди, неловко управляясь с оставленным ему плечом, взлетел, шагая по воздуху, вслед за ней. – Вот как ты платил за свои чудеса? – улыбнулся без тени радости человек, тянущийся к небесам, – спасибо. Воланд чувствовал, как чувство, затапливающее все его естество, ширится, грозя разорвать оболочку своей мутной жуткой в своей безграничности силе. – Есть одна грустная сказка, – заговорил Мастер, наблюдая, как под ногами постепенно уменьшаются здания, и панорама спящего города превращается в узор уличных огней, – ее писатель создал как последнее письмо своему возлюбленному, с которым вместе им быть было не суждено. Там дочь моря отдала свое бессмертие и голос, лишь бы несколько лет провести подле человека, которого она спасла. – Она ходила по земле, а ноги ее резали тысячи раскаленных ножей, – Воланд стиснул левой рукой обрубок правой, чтобы кровь перестала росой пятнать их путь, – а он женился на другой, и она бросилась в волны моря. – Я не хочу для тебя такой судьбы, – Мастер прикоснулся к его плечу, – лучше пусть ты и дальше будешь гордым, величественным и страшным возмездием для нас, слабых и грешных. – Не уходи, – униженно попросили его, однако человек покачал головой: – Меня зовут. Там меня ждет Маргарита, там я буду наконец-то в желанном покое, там я должен быть, я чувствую, что мое место там. Они взлетели так высоко, что в груди началась резь от отсутствия кислорода в воздухе. Воланд чувствовал, как подниматься ему все тяжелее и тяжелее, тело будто бы наполнилось неподъемным свинцом, боль в ранах на спине стала нестерпимой. Небеса строго соблюдали непреложный закон своих границ. Их окружили светлые прозрачные сущности, и если для Мастера их свет казался мягким и ласкающим взор, то для Воланда сияние было нестерпимым, он него тело загорелось, волосы вспыхнули неугасимым пламенем, которое перекинулось на одежду. – Прости, – Мастер оказался окутан белоснежным покровом, единственным своим слепнущим глазом Воланд мог видеть теперь лишь его силуэт, – любовь, что движет вселенной, светилами и планетами, зовет меня. Я должен идти дальше. Адское пламя пожирало Воланда заживо, когда он открыл рот, языки вырвались между губ: – Не уходи! Не оставляй меня снова! – Он должен идти, – взорвался в голове какофонией ангельский хор, – таков мировой порядок. – Я всегда буду помнить тебя. Видя, как Мастера уносит еще выше взмахами сияющих крыльев, коим не было числа, Воланд рванулся за ним, но ударился о невидимую границу так сильно, что потерял равновесие и через мгновение рухнул обратно во тьму. Его тело горело и не могло сгореть, пока он мчался сквозь атмосферу, и райские сферы таяли в глазах, становясь сперва белой точкой, одной среди миллиарда подобных ей в мареве Млечного Пути, а затем и теряясь из виду. И нечеловеческий крик вырывался из его груди. Он был столь силен, что содрогнулась земная кора, затрещали основы мироздания, и сама ткань бытия покрылась прорехами. Душа раскалывалась на сотни и тысячи осколков, и каждый врезался в Землю пылающим дождем, как ледяные камни далеких звезд. – Не может же то, чего у меня не было, так сильно болеть! Я снова один! Сатана кричал так, что сотрясалась вселенная. Разорвались связки в глубине горла, губы покрылись трещинами, а затем уголки рта лопнули. – Я хочу совершить чудо! – рычало и билось существо, потерявшее свой облик, падая все скорее и скорее, и изрыгаемые им слова перемежались рыданиями, – я хочу, чтобы все творцы на земле были свободны и счастливы, чтобы не было больше для них никакого горя! Забери всего меня, не оставь ничего, только дай это последнее чудо! Исчезали один за другим пальцы, наступила полная слепота, тело разрушалось, сгорая, но Воланд продолжать кричать, и его вопль состоял из одной только мольбы во имя людей. – Пусть не будет больше ни одного несчастного писателя, трясущегося над страницами, пусть художники рисуют свои картины, и никто не посмеет их сжигать, пусть композиторы слушают музыку небес и кладут ее на ноты, пусть… Из его рта пропал язык, а затем перестали шевелиться и исчезли мышцы, оплетающие подвижную челюсть. Некоторое время в облаке огня опускались белоснежные кости. А после Воланд перестал существовать. До земли долетели лишь искры пламени, которое поглотило его и сделало рабом собственных же страстей. Мировой порядок пошатнулся, качнулись бесстрастные весы судеб, но затем круги на воде сгладились, и непреложный ход вещей продолжился, как если бы часы умирающего человека в момент, когда остановилось его сердце, замерли бы на мгновение и вновь принялись бы усердно тикать, отмеряя своим звуком бесконечность.