***
Хуа Чэн вернулся в свою избу когда начало смеркаться, покормил питомца, не думая о том, что за весь день в его собственному рту не побывало и крошки хлеба, после чего рухнул прямо в одежде на соломенный матрас, проваливаясь в черноту. Он провел ночь в тревожном полузабытье, находясь где-то на грани сна и яви. Время от времени до его слуха доносился тоскливый скулеж Эмина, словно пёс разделял душевные муки своего хозяина, и от того на сердце становилось ещё горше. Стоило смежить веки, как тяжёлые думы возвращали его к обречённому взгляду остекленевших от слез янтарных глаз. Когда первые петухи закричали на рассвете, Хуа Чэн подорвался и стал собирать свой мешок, но не для того, чтобы отправиться на охоту. В переноске прятались бутыли с молоком и буханки хлеба, яйца, отваренные и завёрнутые в ткань, овощи и фрукты, купленные несколько дней назад у деревенских, — мясо Хуа Чэн брать не решился, после чего, запоздало вспомнив про Эмина и, накормив бедолагу, запер пса в жилище и отправился на поиски. Внутри все ломило от страха, причину которого Хуа Чэн понять был не в состоянии — слишком сложным было это чувство. Он плутал по извилистым тропам, не зная, как именно и где ему искать раненого оленёнка — оставалось только надеяться на удачу. В какой-то момент Хуа Чэн понял, что ноги привели его ко вчерашней опушке, на которой все… произошло. Ничего не изменилось со вчерашнего дня, даже примятая трава, казалось, не изменила своего положения. Он стоял один среди лесного шума и не знал, что ему делать. Когда Хуа Чэн собирался развернуться, чтобы пойти назад и попытать удачу в другой части леса, его чуткий слух уловил звуки трескающихся ветвей и шелест листвы. Такой, словно кто-то отодвинул зелень кустарника, подглядывая за ним. Сердце замерло, после чего заколотилось бешено. Оленёнок рядом, и он напуган. Прокашлявшись, Хуа Чэн заговорил севшим голосом: — Я хочу извиниться. Мне жаль, правда жаль. Я не причиню тебе вреда. Я понимаю, что это не загладит моей вины, но прошу, поешь — тебе нужно хорошо питаться, чтобы быстрее пойти на поправку. И твои раны… Нужно наложить новые повязки. Тишина. Хуа Чэн вздыхает и, склонившись над землей, выкладывает на траву принесенную еду и медицинские принадлежности — чего ещё он ждал от насмерть перепуганного лесного создания? Но стоит ему встать и развернуться, как он застывает, не в силах шевельнуться. Перед ним стоит он, практически лицом к лицу. Его оленёнок. Укутанный в его куртку. Вау. Большие глаза все ещё смотрят с тенью недоверия, но в них не осталось даже отголоска вчерашнего ужаса и обречённости. Юноша неуверенно делает шаг вперёд, потом, словно испугавшись самого себя, отступает назад, но вскоре всё-таки берет себя в руки и подходит ещё ближе. На самом деле, он так близко, что Хуа Чэн чувствует запах согретой на солнце кожи, молока, луговых трав и немного — ржавого железа. Чувство вины топит его с головой, но он продолжает стоять на месте, боясь неверным движением спугнуть это храброе чудо. Оленёнок пристально смотрит в его глаза, после чего его губы размыкаются и по спине Хуа Чэна пробегают мурашки, стоит ему услышать тихий, мягкий голос: — Я… Я никогда не лечил своих ран так, как сделал это ты. И вряд ли справлюсь сам. Помоги мне, пожалуйста. Хуа Чэн заторможенно кивает, медленно протягивая руку, словно спрашивая: — Можно? Можно помочь, можно прикоснуться, можно подойти к тебе ближе, ещё ближе. И когда оленёнок ему разрешает, касаясь Хуа Чэновой ладони и спрашивая без тени страха в мелодичном голосе: «Ты ведь Хуа Чэн? На ошейнике твоего пса было высечено это имя…», охотник понимает — тот, кто привык ставить сети и капканы, кажется, сам только что попал в ловушку. — Это то, как зовут меня люди. Мне больше понравится, если ты будешь звать меня Сань Ланом. Ловушку собственных чувств.***
Один за другим летят летние дни, напоенные солнечным светом, трелями птиц и душистым ароматом лесных трав. Давно уже не юноша, Хуа Чэн томительно засыпает далеко за полночь, чтобы встать до рассвета и сбежать далеко от людей, в лес, туда, где его ждут трепетные разговоры обо всем на свете, нежные касания пальцев и сладкая улыбка, осеняющая чужое лицо, стоит волшебному созданию увидеть его. Се Лянь. Так звали его драгоценную золотую ветвь с яшмовыми листьями. Лесного духа, чистого и светлого, пленительно прекрасного. Такого, что от одной мысли о нем в груди разливался жар, а низ живота сводило от томительного чувства, будто изнутри его щекочут крыльями мириады серебряных бабочек. Да, Хуа Чэн уже давно не юноша, он суровый мужчина, но рядом с ним его непослушное сердце таяло, и он сам растворялся в нежном и трепетном чувстве, словно дитя, что переживает первую пору искренней безусловной влюбленности. Их встречи с каждым днём всё дольше, а расставания все томительнее. Се Лянь словно открывает ему глаза на этот мир, и все вокруг начинает казаться нереальным, колдовским и чарующим — Хуа Чэну кажется, что вся его жизнь до была страшным сном, и только теперь он ощущает себя пробудившимся от затяжного кошмара. Он больше не смотрит на лес глазами человека — теперь он видит его таким, каким учит его видеть дух, и то, что раньше казалось жутким и враждебным, становится надёжной защитой, скрывающей его сердце от жестокости мира людей. Они становятся близки. Не физически, духовно. Он многое узнает о Се Ляне — о том, что он один из немногих духов, что застряли в мире людей; о том, что его изгнали с изнанки — зеркального отражения телесного мира и пристанища всех духовных существ, и теперь ему вечно скитаться в этом лесу; о том, что он потерял счёт сменяющим друг друга летам и зимам, проведенным в одиночестве средь обитателей леса. Хуа Чэн узнает, узнает, узнает… И, черт возьми, любит. Так сильно и так сладко. Сердце охотника трепещет и сжимается. Он влюбился в покровителя тех, кого убивает на продажу.***
Постепенно солнце все быстрее начало клониться к горизонту и все дольше луна висела на небосводе. С момента их с Се Лянем роковой встречи прошло больше месяца, и нежный июнь сменил знойный июль, чтобы в свое время передать бразды правления плодородному августу. И пусть до последней жатвы ещё было далеко, в воздухе повисло ощущение засыпающей природы. Приближалась осень. Хуа Чэн все так же проводил дни в компании Се Ляня, но изнутри его точило мерзкое, тяжёлое чувство. С того дня, как их с Се Лянем судьбы пересеклись, Хуа Чэн перестал выходить на охоту. Покрывшееся пылью ружье тяжёлым грузом висело над кроватью и душой Хуа Чэна — теперь каждое утро начиналось с полного вины взгляда, устремленного на оружие. Запасы дичи в его погребе медленно истощались, и пока что это не сказывалось на его быту — да, он ел мясо многим реже, а деревенские время от времени спрашивали, когда же появится свежая дичь, покупая вяленую кабанину и прочие закрутки на развале, но пока что все шло своим чередом. Вот только скоро будет осень, а там недалеко до первых заморозков, и если Хуа Чэн не продолжит выходить на охоту, это обернется для него голодной зимой. Сегодня был тот редкий день, когда Се Лянь не дождался его на лесной опушке — их обыкновенном месте встречи, и пришел к его дому, легко стуча в закрытую дверь. Хуа Чэн каждый раз ругался сокрушенно, отчитывая его словно неразумное дитя, ведь если другие люди увидят духа, это может закончиться чем-то непоправимым, а про себя думал малодушно, что убил бы каждого, кто увидел нежное обнаженное тело его любимого олененка — сколько бы он ни пытался одеть его в собственные свободные льняные рубахи, Се Лянь отказывался, ссылаясь на дискомфорт на непривычной к такому коже. Эмин, стоило ему услышать звук и учуять знакомый запах, сразу же оживился, подскочил на лапы и побежал к двери, скребясь в нее лапами и задорно лая. Пёс, казалось, любил Се Ляня больше собственного хозяина, и пусть Се Лянь оправдывал это своим животным началом: «Звери чувствуют мое духовное ядро, и потому тянутся ко мне», Хуа Чэн предпочитал думать иначе. Не даром же говорят, что животные любят хороших людей? Се Лянь определенно был самым-самым хорошим, пусть человеком, по факту, и не являлся. Хуа Чэн распахнул дверь, отгоняя от Се Ляня слишком любвеобильную животинку, и резким движением затащил своего олененка в дом, захлопывая за ним дверь. Изящные руки обвили его плечи, и горячее стройное тело прижалось к нему в объятиях, а холодный нос уткнулся в изгиб шеи. Злость и переживания за Се Ляня сразу растаяли в приливе нежности, и Хуа Чэн сомкнул руки на узкой талии, притягивая ближе к себе и выдыхая в дернувшееся мягкое ушко: — Здравствуй, гэгэ. Се Лянь до сих пор прелестно смущался, слыша это обращение, но больше не пытался отучить Хуа Чэна обращаться к нему этим нежным словом. Да, безусловно, он был не просто старше Хуа Чэна — если подсчитать то, сколько лет и зим повидал за свою жизнь Се Лянь, Хуа Чэн на его фоне покажется младенцем. Но Хуа Чэн был смертным человеком, в то время как Се Лянь — бессмертный дух, и все эти условности были для него лишь пустым звуком. Стоило Се Ляню шевельнуться, как Хуа Чэн скоро разомкнул объятия, отпуская гибкое и ладное тело, в душе желая лишь сильнее вдавить его в себя. Се Лянь опустился перед Эмином, уделяя ему дежурную порцию внимания и ласковых поглаживаний, после чего поскакал внутрь избы, воркуя о чем-то безусловно невероятно важном — Хуа Чэн не вслушивался. Стоило теплу объятий раствориться, как он вновь погрузился в тяжёлые думы, следуя за Се Лянем вглубь дома, на кухню, где уже гремел жестяными кружками оленёнок, пристрастившийся к травяным чаям, что не раз заваривал для него охотник, и время от времени подавая голос: «Ага. Да. Мгм…» Не понадобилось много времени, чтобы Се Лянь почувствовал, что что-то не так. Он затих на полуслове, после чего выдохнул взволнованно: — Сань Лан, расскажи мне, что тебя тревожит? Я чувствую, как тяжело у тебя на душе. Ты же знаешь, что можешь разделить со мной любую боль. Хуа Чэн напряжённо сжал челюсти, и тонкие черные брови изогнулись угрюмо, от чего лицо его приобрело особо горькое и печальное выражение. Не говоря ни слова он протянул ладонь Се Ляню, и, когда тонкая кисть оказалась сжата его мозолистыми грубыми пальцами, повел его в другую комнату, скрытую за тканевой занавеской. Если бы Хуа Чэн не стоял к Се Ляню спиной, он бы увидел, как покраснели его щеки при одном только взгляде на оставленную в беспорядке после сна кровать, но в следующее мгновение все краски схлынули с нежного лица, и он испуганно втянул носом потяжелевший воздух. Хуа Чэн уловил этот едва слышный звук и без слов все правильно понял. Его оленёнок, наконец, заметил то, что до сих пор вызывало у него панический ужас. То, что причинило ему страшную боль. Сумбурно и скомкано, Хуа Чэн начал говорить, приближаясь к висящему на стене ружью. — Гэгэ… Сейчас только начало августа, но время жестоко и беспощадно. Скоро наступит осень, а за ней придет зима. Для тебя не секрет, кто я. И как бы я ни корил себя за то, что я сделал с тобой тогда, мне никуда не уйти от этого. Ты дорог моему сердцу. Так важен и нужен, что мне не хватит слов, чтобы описать это чувство. Но я чудовище. Жестокий убийца, отбирающий жизни тех, чьим покровителем ты являешься. Ты воплощение веры в силу статного и благородного зверя, а я ради спасения собственной шкуры из раза в раз убивал их не десятками — сотнями, если не тысячами. Меня терзает совесть. Я недостоин той трепетной нежности, что наполняет твои глаза при взгляде на меня. И я не знаю ни как мне жить дальше, продолжая убивать, ни как мне жить, прекратив это и лишившись единственного способа заработать на существование. Ведь если так продолжится дальше… Эту зиму я вряд ли… Вся его фигура была скована от ужаса и отчаяния, разлившегося по телу, стоило неприглядной правде сорваться с его губ. Он мог лгать себе бесконечно, кривя душой и игнорируя голос разума, но перед Се Лянем он не нашел в себе сил изворачиваться, и оттого осознание собственной никчемности навалилось на его плечи тяжким грузом. Он ждал сурового приговора не Се Ляня — бессмертного духа, что вот-вот лишит его своей милости и навсегда покинет, и липкий страх оплел его ставшие вмиг влажными конечности. Его бросило в холодный пот от одной мысли, что Се Лянь оставит его одного, и злая в своей весёлости мысль проскочила в тяжёлой голове: «Если он уйдет, то голодная смерть лютой зимой станет милосердным искуплением за мои грехи». Он не знал, сколько они простояли так в тишине — казалось, минуты превратились в годы, а годы — в мгновения, и только звон в ушах от колотившего его напряжения не давал ему раствориться в собственном отчаянии. Как вдруг оленье копытце с глухим стуком опустилось на деревянный пол, потом ещё и ещё. До тех пор, пока заботливые руки не легли поверх его собственных, а горячий лоб не уткнулся ему в свод плеча, скрытый лишь тонкой рубашкой. Этот день они провели в его хижине, лёжа на соломенной кровати и держа друг друга за руки. В этом не было ничего пошлого и даже романтичного — только плохо скрываемая нужда и ответное желание успокоить. Хуа Чэн так боялся и страшился своего приговора, но в прикосновениях нежных ладоней не было и толики укора, а голос звучал так пронзительно и всепрощающе: — Сань Лан, глупый милый Сань Лан. Ты так винил себя за то, в чем я никогда не смогу тебя винить. Да, во мне сильно животное начало, но помни, что прежде всего я — дух, рождённый самой природой в ответ на голос человеческих сердец. И для природы естественно то, в чем ты так страшно коришь себя. Помни, жизнь любого существа под этим небом — лишь одолженная милость матери-земли, и когда-то и ты, и я — все мы вернём этот долг сполна. А пока этот момент не настал, прими и позволь той силе, что живёт внутри всех живых существ, совершать свой естественный круговорот. — Не кори себя за то, над чем ты, человеческое дитя, не властен. На краткий миг он замолчал, словно решаясь на что-то, после чего шепотом выдохнул, словно раскрывая страшную тайну: — Знай, мой милый Сань Лан, — я был готов умереть от твоей руки ещё тогда, в первую нашу встречу, и как бы больно и страшно мне ни было, я ни в чем тебя не винил и винить не буду. Я был уверен, что такова воля матери-земли, и от того сейчас мне так сладко на душе. Самый страшный миг моей жизни обернулся самым радостным началом. На утро Хуа Чэн проснулся в своей кровати один, бережно укрытый тонким покрывалом. И пусть его свет сейчас был не рядом, Хуа Чэна не пугал этот краткий миг разлуки, ведь внутри жила нерушимая уверенность в том, что где-то там, среди шумящих крон и соловьиных трелей, его ждут и о нем вспоминают с улыбкой на лице. На его ресницах высохла соль от пролитых горьких слез, но ещё никогда он не чувствовал себя настолько счастливым. Кажется, спустя много лет он наконец обрёл то, что люди называют домом.***
Хуа Чэн откинулся на ещё зелёную, но местами жухлую траву лесной поляны. Его взгляд скользил по улыбающемуся расслабленному лицу Се Ляня, раскинувшемуся на его собственной охотничьей куртке. Оленёнок нежился в лучах ещё по-летнему теплого солнца, словно пытаясь запастись теплом на долгие месяцы перенявшей бразды правления осени. Сентябрь выдался на удивление мягким. Природа цеплялась за последние отголоски ушедшего лета: солнце светило все так же ярко и тепло, южный ветер играл в ветвях шумных деревьев, но редкие высохшие листья и зябкая ночная прохлада не давали забыться и поверить в продолжение летней сказки. Хуа Чэна это, правда, мало волновало. Даже когда солнечный диск станет далёким и холодным, его сердце будет согрето лучами куда более яркой и милосердной путеводной звезды. Словно забывшись, Хуа Чэн протянул руку к волосам Се Ляня — невинный в своей простоте жест, совсем даже дружеский. Ему лишь хотелось облечь всю ту нежность, что растекалась по его нутру, в что-то реальное и осязаемое. Вот только стоило мозолистым пальцам коснуться непослушной пряди, топоршащейся на чужом затылке, как расслабленная нега улетучилась из тела Се Ляня, и тот кубарем откатился от Хуа Чэна, резко подскакивая на ноги и пятясь назад. Хуа Чэну показалось, что в его сердце всадили тупой ржавый гвоздь. Это продолжалось почти неделю. В какой-то момент Се Ляня словно переклинило: он то ластился и будто бы неосознанно выпрашивал касания, притираясь к Хуа Чэну, то мгновение спустя чурался его, словно прокаженного. Его настроение стало непредсказуемым, как подброшенный в воздух цент — никогда не знаешь наверняка, ляжет аверсом или реверсом. Он мог злиться без причины, мог потерять связь с реальностью на несколько мгновений, мог ни с того ни с сего разразиться неконтролируемым хохотом, но по итогу, приходя в себя, всегда смущённо тупил взгляд и переводил тему, игнорируя вопросы о странностях в своем поведении. Хуа Чэн был напуган. Не нужно быть великого ума, чтобы понять — причиной такого поведения был он сам. Успокаивало лишь одно: как бы Се Лянь ни шугался его, на лице оленёнка всегда расцветала счастливая улыбка, стоило ему вновь увидеть Хуа Чэна. И это говорило о многом. Как минимум о том, что Се Лянь его не возненавидел. Так было и сейчас: словно осознав, что натворил, Се Лянь поражённо замер. С растерянного лица схлынули краски, казалось, что обыкновенно румяное лицо посерело, а солнечные глаза затянуло грозовыми облаками — ещё немного, и прольётся дождь. — Я… Сань Лан, прости, просто… я… Он пытался объясниться, но словно не находил слов. Его нежный оленёнок так переживал из-за того, что мог своей резкостью ранить сердце Хуа Чэна, что охотнику стало противно от самого себя: мало того, что он рушил душевное спокойствие Се Ляня, так ещё и заставлял его волноваться о себе. Ничтожество. Он подошёл к потерянному оленёнку и хотел было обнять его, но протянутые руки в моменте застыли, и вскоре резко прижались к его собственному телу, сцепляясь на груди. Как он мог так бесцеремонно лезть к Се Ляню со своими нелепыми чувствами и желаниями после того, как одно неловкое касание пальцев превратилось в катастрофу для его ранимого и чувствительного олененка? Ногти впились в кожу предплечий сквозь ткань лёгкой рубашки, даже так оставляя красные следы-лунки. — Гэгэ, не стоит. Тебе не нужно оправдываться, только не передо мной. Что бы ни происходило у тебя на душе, простой знай — я от тебя не отвернусь. Ты драгоценен для меня, и я сделаю все, что ты пожелаешь, лишь бы сохранить нашу… дружбу. Да, Се Лянь его драгоценный друг. И он не позволит своему влюбленному сердцу страдать по несбыточному и разрушать их трепетную связь. Он будет счастлив всему, что обратит к нему его дух, его собственное божество. Хуа Чэну показалось, что стоило Се Ляню услышать его слова, должные стать утешением, как нежное тело крупно вздрогнуло, и только-только прояснившийся взгляд заметался, наполнился мутной пеленой тумана. Натянутая улыбка искривила чувственные губы, и нервный смешок сорвался в разверзшуюся между ними тишину. Се Лянь, потупив глаза, заговорил, тихо-тихо, на грани слышимости: — Да, да, ты прав. Сань Лан, конечно же, дорожит нашей дружбой… И я, тоже, дорожу. Казалось, что внутри Се Ляня гремела буря, и ее едва уловимые отголоски оглушили Хуа Чэна: он больше не слышал одинокую кукушку в глубине леса, не слышал ветра, затерявшегося в высоких деревьях, не слышал даже собственных мыслей. Все его существо потерялось в этом штормовом грохоте — а может, то шумела в ушах его собственная взбудораженная кровь. Когда молчание затянулось настолько, что в согретый солнцем день тело Хуа Чэна покрылось липким холодным потом, Се Лянь вновь заговорил, излишне громко, будто пытаясь убедить самого себя в необходимости сказанных им слов: — Сань Лан, мне нужно уйти. Се Лянь говорил что-то еще: о том, что так нужно, что вернется по истечении лунного месяца и что все обязательно будет хорошо. Хуа Чэн слушал. Но не слышал. Теперь уже его колотило изнутри, все переживания, что жили в нем ранее, с новой силой разгорелись адским огнем, и столб дыма этого кострища мог затянуть небеса. Всего одна фраза подкосила его изнутри, и боль затопила его естество. Черный глаз покраснел от сдерживаемых слез, в глотке зарождался рёв. Он словно стал в ровень с тем зверьем, что пало жертвой его пуль, раненый, без надежды на спасение. Его оставят. Он. Хочет. Уйти. Се Лянь дернулся в сторону, замолчав на полуслове, стоило Хуа Чэну не сделать шаг — просто податься в его сторону. С обескровленных губ сорвалось: — Прошу, гэгэ… Не надо… Но Се Лянь не дал ему возможности договорить. Мольбы не успели достичь его ушей — оленьи копыта взрыли землю, и сильные ноги унесли его в лесную чащобу. Хуа Чэн бросился следом, но что он мог теперь, когда Се Лянь, сильный и здоровый, всеми правдами пытался от него скрыться? Он бежал и бежал, но ничтожное человеческое тело предавало его: мышцы ног гудели, легкие горели в огне, а слезы застилали взор. Не видя дороги, Хуа Чэн налетел на корень, кубарем покатившись по траве. Силы покинули его, и мужчина сжался на сырой земле, словно напуганное кошмарным сном дитя. Где-то вдалеке эхо вторило его тоскливый вой.***
Ноги принесли Хуа Чэна к его хижине, когда рыжая полоска закатного солнца истаяла за горизонтом и на небе загорелись первые звезды — далекие и холодные. Зайдя за порог и небрежно скинув с ног сапоги, Хуа Чэн дошел до кухни, где стояла бочка с чистой водой для бытовых нужд — ни о каком водоснабжении в этом захолустье речи не шло. Одежда, перепачканная в траве и земле, полетела на дощатый пол, и Хуа Чэн ногой отпихнул ее в сторону. Схватившись за черпак и набрав в него стылой воды, мужчина занес его над головой и перевернул. Холод облизал обнаженное тело, покрывшееся мурашками, ровное дыхание сбилось. Мужчина осел на залитый водой пол, отупело уставившись на то, как влага утекала сквозь половые щели. Мокрый, замерзший, покрытый ссадинами. Как побитый, никому не нужный шелудивый пес. Это был вопрос времени, когда его оставят. Иллюзия не могла длиться вечно. Хуа Чэн ведь с самого начала понимал, что выкрал у судьбы эти мгновения умиротворяющей гармонии. Это прекрасное в своей возвышенности существо не могло быть подле него, грязного убийцы, выменявшего совесть на сытую жизнь. Так, наверное, даже лучше — не стоило Се Ляню быть рядом с ним. Пока он вдалеке, Хуа Чэн не сможет запятнать его непорочность. Вот только на душе от этого не легче. Смыв остатки грязи, Хуа Чэн дошел до своей кровати. Его шаг был твёрдым и уверенным, а спина ровной. Мужчина нацепил на мокрое тело первую попавшуюся рубаху и мешковатые брюки, лег на постель и уставился в дверной проем. Запоздало проскочила мысль, что Эмин не встретил его по приходе, что было на него абсолютно не похоже. — Эмин?.. Тишина. Хуа Чэн позвал ещё раз, но пёс не вышел на его зов. Дерьмо, даже пес, и тот сбежал. Он улыбался в пустоту, и спустя долгое мгновение разразился болезненным, каркающим смехом. Хуа Чэн долго смеялся в тишине опустевшего дома, пока силы окончательно не покинули его, и он, наконец, провалился в спасительную тьму.***
Хуа Чэн проснулся от громкого лая, доносившегося с улицы. Эмин? Что он забыл снаружи? Спросонья не понимания, что происходит, он медленно сел и, схватившись за голову, пытался прийти в себя. Медленно вспоминалось, что по возвращении пса не было в доме. И, вернувшись, он походу уже успел как-то набедокурить. Хуа Чэн хотел уже было опять лечь спать, но со двора донёсся какой-то странный шум и Эмин вновь разразился лаем. Хуа Чэн подскочил, хватая ружье. Снаружи был кто-то ещё. В голове пронеслись самые страшные сценарии происходящего. Это мог быть забредший в поселение хищник. Или же в его дом пытался проникнуть вор, и сейчас пёс пытался защитить хозяина и жилище. А вдруг местные всё-таки решили избавиться от него? Каждая мысль была хуже предыдущей. Вот только вылетев за дверь и обогнув дом вслед за собачьим лаем, Хуа Чэн изумлённо замер. Ружье выпало из его ослабевших рук. — Се Лянь?.. С торца его дома росла раскидистая лиственница. Дерево было старым и большим, но не это было его удивительно красивой особенностью. Необычным было то, как выглядел его крепкий, покрытый пушистым зелёным мхом ствол. Где-то на высоте трёх футов над землёй дерево разветвлялось, отчего его ствол напоминал по форме рогатину. Ответвления росли довольно близко друг к другу, но пространства между ними было вполне достаточно, чтобы через него пролез человек. …именно это и увидел Хуа Чэн, когда прибежал на голос своего пса. Хотя, данное описание вряд ли можно было назвать достаточно точным. Се Лянь застрял в расщелине дерева. Ночь была ясной и лунной, и Хуа Чэн мог отчётливо видеть словно выставленные напоказ полные ягодицы, вздернутые к верху, длинные ноги, безуспешно пытающиеся найти опору, и дергающийся пушистый хвост, абсолютно не скрывающий невероятный в своем бесстыдстве вид, от одного взгляда на который Хуа Чэн чувствует, как у него наливается кровью ниже пояса. Он видит мягкое сжатое колечко мышц, тяжело свисающую мошонку и, блядский боже, возбуждённый член Се Ляня. Титаническим усилием воли заставляя себя не смотреть на это непотребство, он обходит дерево, опускаясь на колени перед Се Лянем и беря его лицо в свои руки. Щеки оленёнка влажные и горячие, взгляд шальной и как будто неадекватный, дураку ясно, что он рыдал от безысходности и сейчас, застигнутый врасплох, был готов буквально отдать концы. Пытаясь успокоиться сам, Хуа Чэн делает глубокий вдох и говорит медленно и размеренно, тем самым стараясь не дать начало новой волне истерики: — Гэгэ, послушай меня: сейчас я помогу тебе выбраться, и мы пойдем ко мне в дом. Там ты приляжешь отдохнуть, а завтра утром мы обсудим все то, что сегодня произошло. Прошу, не сопротивляйся и дай мне тебе помочь. Он снова заходит Се Ляню за спину и, стараясь не смотреть на открытую его взору соблазнительную картину, правда пытается просто помочь оленёнку выбраться. Но стоит его ладоням лечь на чужие бедра, его словно током бьет. Он ошарашенно проводит вверх по длинным ногам, к ягодицам, собирая пальцами скользкую влагу, в мгновение севшим голосом хрипя: — Гэгэ, это?.. Ответом ему становится сладкий стон, пускающий мурашки по его телу, и лёгкое покачивание бедрами навстречу его ладоням. Хуа Чэна будто обухом по голове ударили. Забыв про стыд, он грубо стискивает упругие ягодицы и разводит их в стороны, и то, что он видит, разрушает его изнутри. Хуа Чэн ходил на охоту с малых лет. Он знал все о жизни леса и его обитателей, оттого особо странным было то, что он мог настолько забыться и потерять счёт времени. Как из его головы могло вылететь то, к чему он загодя готовился из года в год, потому что охота в этот период становилась на порядок опасней для каждого в лес входящего. Как он мог забыть про олений гон? Наступающий во второй декаде сентября и длящийся вплоть до первых заморозков, он делал зверей неуправляемыми на грани сумасшествия. Самцов вели инстинкты, в головах животных не оставалось ничего, кроме желания обладать и доминировать. И сейчас до Хуа Чэна начало медленно доходить, от чего Се Лянь стал таким беспокойным в последнее время. Звериное начало духа могло чувствовать приближение брачного периода, и, скорее всего, не ровен час само было готово впасть в гон — как-никак, его олененок был мужчиной. Вот только смотря на промежность Се Ляня, Хуа Чэн мог с уверенностью сказать — никаким гоном тут не пахнет. Се Лянь, ахуеть можно, течет. Из его отверстия сочилась смазка, тонкими струйками стекавшая вниз, заливающая мошонку и бедра. Жидкости было так много, что ладони Хуа Чэна вмиг сделались мокрыми. Се Лянь, чтоб Хуа Чэн сдох, тек как самая настоящая самка, и от одной только мысли об этом член Хуа Чэна дернулся в не скрывающих мужское возбуждение штанах. — Гэгэ, как такое возможно?.. Его голос звучал настолько влажно и низко, что Се Лянь, утративший связь с реальностью, наконец, пришел в себя. Расслабленные ноги в руках Хуа Чэна снова напряглись и дернулись в попытке освободиться, а возбужденные постанывания сменились полными страха и стыда всхлипываниями. Хуа Чэн тут же отпрянул, убрав руки с Се Ляня, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Отерев руки о ткань штанов, Хуа Чэн заключил зареванное лицо в ладони, утирая дорожки слез большими пальцами. Стараясь говорить как можно более спокойно и вкрадчиво, Хуа Чэн проговорил: — Гэгэ, помнишь? «Я ни в чем тебя не винил и винить не буду.» Ты не должен меня бояться, только не меня. Я не сделаю больно и не осужу тебя. Только прошу, будь со мной честен. Что с тобой происходит? И могу ли я как-то… помочь тебе?.. Се Лянь долго не мог успокоиться, слезы душили его и не давали говорить, и у Хуа Чэна сердце кровью обливалось. Неужели Се Лянь настолько его боится, что в момент уязвимости пытается спрятаться от него и закрыться, не надеясь на его поддержку и защиту? Так сука тошно. Но стоило Се Ляню заговорить, и сбивчивые объяснения заставили Хуа Чэна распасться на мириады воспаривших к небу бабочек: — Я, я не контролирую, не могу… мое животное начало, оно… самка… и она течет, мы откликаемся на осенний гон… Я пытался сдерживаться, но твой запах… Я реагирую на него… И эти чувства… Я пытался уйти, пока это безумие не закончится, но твой запах на мне и повсюду в лесу. Мне так тревожно было, когда я сбежал, и моя самка не смогла, ей не хотелось быть насильно в разлуке, я сразу же потек… Стыд топил Се Ляня, глаза застилали слезы, и потерявшись в сбивчивых объяснениях, он не мог видеть, как от его слов загорелся взгляд Хуа Чэна. — Я так не хотел, чтобы тебе пришлось на это смотреть… Ты ведь, ты видел во мне друга, а я… Такой грязный, не мог держать себя в руках… — Гэгэ, ты не… — Даже уйти с концами не мог — вернулся, хотел лишь глазком увидеть — так тоскливо без тебя. Только с тобой спокойно. И только тебя хочу. Если бы не Эмин… Договорить Се Лянь не успел, задохнувшись на полуслове и пораженно распахнув глаза. Его губы раскрылись навстречу чужим, таким родным и нуждающимся. Оленёнок всхлипнул восторженно и уже сам потянулся ладонями к скуластому бледному лицу — лишь бы стать ближе, раствориться в этом мужчине без остатка. Хуа Чэну казалось, что он спит и видит самый прекрасный, волшебный и нереальный из всех возможных снов. Он не мог поверить своему счастью — прикосновения его были жадными, а поцелуи ненасытными. Настырный язык вылизывал чужой распахнутый и постанывающий рот горячо и несдержанно, отчего последующие лёгкие и скользящие, словно крылья бабочек, нежные касания губ, замершие на лице и шее, казались эфемерным миражом. Руки Хуа Чэна шарились где-то в каштановых волосах, почесывая бережно оленёнка за ушком и у основания аккуратных рожек, чтобы после сжать мягкие пряди, аккуратно их натянув и заставив потерявшегося в ощущениях Се Ляня откинуть голову. Красный, словно маков цвет, поплывший и изнеженный, — Хуа Чэн хотел бы видеть его таким всегда. — Сань Лан, прошу, Сань Лан… освободи меня… Я хочу… ещё, ещё… Хуа Чэн довольно улыбнулся, поглаживая горячую, усыпанную веснушками щеку. Се Лянь разочарованно хныкал и просил-просил-просил, пытаясь дотянуться до Хуа Чэна, выглядя при этом настолько нуждающимся и покорным, что все его естество дрожало от сладкого чувства предвкушения большего. Это было невозможным, но казалось, будто он сам, словно дикое животное, готов погрузиться в гон. И все же, несмотря на это, он из последних сил удерживал страстное желание обладать, и потому проговорил заполошно и тихо, на грани шепота: — Ну уж нет, гэгэ, теперь ты не освободишься так просто. Кто знает — вдруг ты опять сбежишь, стоит тебе оказаться на свободе? Позволь мне сделать тебе приятно. Он дергано поднялся на ноги, игнорируя разочарованный скулеж, и вновь оказался у чужих вздернутых ягодиц. За то время, что они сплетались в несдержанных поцелуях, смазки натекло столько, что он мог видеть, как та блестела на ставшей влажной шерсти оленьих ножек, и от осознания того, как сильно был распален Се Лянь одними лишь поцелуями, изнутри рвался восхищённый стон. Гэгэ так нуждается в своем Сань Лане… Хуа Чэн упал на колени и прижал ладони к мокрым от пота и смазки ягодицам, теперь уже без стеснения упиваясь открытым его взору видом. Большие пальцы придвинулись к мягкому розовому колечку, растягивая его и проникая внутрь самыми кончиками, отчего то инстинктивно напряглось, а слух уловил булькающий вздох. Хуа Чэн усмехнулся своим далеко бегущим мыслям, и, вытащив язык, широко прошелся слитным движением вверх, по поджавшимся мокрым яичкам и нежной коже промежности, собирая чуть солоноватую, пахнущую мускусом жидкость. Сладко. Се Лянь поперхнулся воздухом, почувствовав прикосновение чужого языка, и ставшим неестественно высоким голосом проблеял: — Сань Лан, не надо! Там грязно! Не надо туда-аа… Попытка воззвать к голосу разума мужчины с треском провалилась, когда наглый язык плотно прижался к текущему анусу, и Се Лянь вскрикнул, безвольно повисая на стволе дерева. Для девственного тела даже малая ласка казалась ошеломляющей и мощной, и его разум вновь подернулся поволокой течного вожделения. Язык Хуа Чэна то широко и мокро, то коротко и жестко проходился по чувствительному колечку мышц. Словно дорвавшись до запретного плода, он наслаждался его пьянящим вкусом и нежностью мякоти без возможности насытиться. Ему всегда будет мало. Кончик языка погрузился в расслабленную дырку, и Се Лянь отозвался пошлым, громким стоном. Хуа Чэн слышал, как его ноготки скребли по коре дерева, а так хотелось, чтобы полосы оставались не на ни в чем не повинной лиственнице, а на его собственной спине. Чтобы горели огнем и налились кровью, не давая спокойно носить нательную рубашку. Чтобы каждый случайный зевака, увидевший эти метки, стыдливо отводил взгляд, осознавая, какому безудержному разврату тот предавался со своим возлюбленным. Даже мысли об этом могли довести Хуа Чэна до оргазма. От упоительных фантазий его отвлек дернувшийся из стороны в сторону хвостик, щекотно проехавшийся по его перепачканному смазкой носу. Какая прелесть. Пальцами одной руки Хуа Чэн прошелся по основанию хвоста и, продолжая вылизывать сладкое нутро, начал потирать покрытую пушком чувствительную кожу. Ноги Се Ляня дернулись и голос надломился — переливы стонов прервал вымученный хрип, и спина Се Ляня резко изогнулась красивой дугой. Хуа Чэну на мгновение показалось, будто он мог услышать, как захрустел позвоночник. Словно дразня разомлевшего олененка, Хуа Чэн отодвинулся от пульсирующего, раздраженного трением ануса, и замер, разглядывая это восхитительное бесстыдство. Кожа бедер была вымазана в выделениях и его слюне, яички разбухли и сморщились, а с аккуратного, налитого кровью покрасневшего члена капало белесое предсемя. Хуа Чэн не сдержался и слизнул готовую сорваться каплю, коротко обхватывая раскрывшуюся крупную головку, словно сладкий леденец. Вкусно, сладко и безумно горячо. Язык Хуа Чэна продолжал слизывать мускусную смазку с Се Лянева естества, в то время как пальцы правой руки, наконец, перестали терзать пушистый олений хвостик, придвинувшись к страдающему от недостатка внимания розовому нутру. Невесомо, на грани ощущений, Хуа Чэн стал кружить у раскрывшегося бутона, время от времени вжимаясь подушечками в набухшие складки. Ему хотелось сделать все как можно деликатнее, чтобы Се Лянь не испытал даже малейший дискомфорт, вот только перевозбужденному олененку этих детских шалостей было слишком мало. Бедра дергались в попытке насадиться глубже, из распахнутого рта рвался скулеж вперемешку с обрывочными стонами, но Хуа Чэн был непреклонен. Только убедившись, что Се Лянь достаточно расслаблен и раскрыт, Хуа Чэн медленно погрузил в его тело указательный палец, подушечкой проходясь по чувствительной точке внутри распаленного тела. Ох, это был не стон. Это был настоящий крик. На лицо и грудь Хуа Чэна брызнуло густое белое семя, и Се Лянь, испытавший первый в своей жизнь оргазм, судорожно задергался, задыхаясь от обрушившейся на него силы ощущений. Хуа Чэн восхищенно смотрел на то, как его нежный дрожащий олененок кончает на траву, и внутри растекалось темное удовлетворение. Какой же он до безумия чувствительный. Что же с ним будет, когда Хуа Чэн вставит в него свой член. Когда Се Лянь дернулся в последний раз, его обессиленное тело обмякло и он тряпичной куклой повис на стволе дерева. Хуа Чэн подскочил на ноги, игнорируя собственное каменное возбуждение, чтобы, наконец, аккуратно освободить Се Ляня из ловушки и, прижав изможденного, растерянно хлопающего осоловелыми глазами олененка к груди, унести на руках в дом. Впереди у них была длинная ночь, и провести ее на влажной от росы траве было бы кощунством.***
Они потеряли счет времени, наслаждаясь сплетением возбужденных взмокших тел. Хуа Чэн слизывал пот с чужой плоской груди, лениво толкаясь в растраханную, затягивающую дырочку. Его олененок был прекрасен: устало раскинувшийся на простынях, пышущий жаром, с покрытым подсохшей спермой мягким животиком. Такой изнеженный и утомленный. Он шарился руками по его плечам и груди, слабо постанывал в ответ на каждое движение внутри и осипшим голосом продолжал просить большего несмотря на то, что мягкий член уже давно не поднимался, не способный кончить. Такой жадный до наслаждения и такой честный в проявлении этого неуемного желания. Хуа Чэн был почти на грани, его толчки стали рваными и лишенными ритма, когда Се Лянь под ним застыл в немом крике, широко распахнув глаза. Его нутро судорожно сжалось, утягивая Хуа Чэна за край, и мужчина, кончая в жаркую глубину, вжался лицом в свод хрупкого плеча, покрытого хаотичной россыпью засосов, глуша протяжный горловой стон. Ему было так невероятно хорошо. Придя в себя спустя долгие мгновения угасающего наслаждения, Хуа Чэн приподнялся на локтях, выходя из раскрытого после долгих часов животного соития ануса и вглядываясь в бессознательное лицо своего олененка. Осознание того, что Се Лянь, просто не верится, сорвался в сухой оргазм, лишивший его чувств, наполнил его каким-то абсолютно нездоровым чувством восхищения. Хуа Чэн прижался к покрытому испариной лбу губами, оставляя трогательный в своей невинности поцелуй. Последние силы покинули его, и он прижался к уснувшему глубоким сном Се Ляню, чтобы догнать своего возлюбленного во снах. Их пробуждение случится далеко за полдень от громкого лая забытого всеми Эмина, ночевавшего за пределами дома. Они будут страдать от последствий своей безудержной страсти, хрипя друг другу сорванными голосами, смеясь и заливаясь краской, вспоминая подробности ушедшей ночи. Это будет первое и самое неловкое их совместное утро. И оттого бесконечно драгоценное двум горящим от любви пылким сердцам. Они оба хотели бы забыть тот жуткий день, когда их судьбы сплелись в одну под дулом охотничьего ружья. Хотели бы, но не смогут. Ведь эта боль была необходимой платой за то, чтобы… Найти тебя в сени ветвей.