Поджёг бумаги. Огонёк Заползал синей, жгучей пчёлкою. Он запер двери на замок, Объятый тьмой студёной, колкою.
***
С каких пор это у них продолжается, Саша не может сказать. До дней он не охотник, помнит только краем сознания, что тогда во всю спело недозревшее лето. По-южному душное, раскрытое розовой пастью пламенеющих закатов. Однако, ему запомнится лето иначе. В палитре багряной, почти бурой, крови. Лето с запахом жжёного пороха — металлически-серой пыльцы на пальцах. Густой чёрной хмари, дыма от расплавленных покрышек, и небрежного, в чём-то томного мазка «снега» — последнего штриха по скошенной щеке. Помнит, как у Горшка трепетали покрасневшие ноздри. Весь он был какой-то синий: глаза тяжёлые, с дутым болоньевым зрачком, который теснился в радужке. Что ж он с собой делает-то, а?.. Поскорее разобраться с делами в этот вечер Сане не суждено. Всё время, что Горшок проводит в подвале, «беседуя» с пацаном, Реник сидит на измене в малиновой девятке и нервно курит сигарету за сигаретой, забивая пепельницу бычками, совершенно не представляя, чего ждать от угашенного Михи. С него станется послать Реника туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что. А иначе — секир башка! Когда Горшок валкой походкой приближается к машине, наконец закончив там, внизу, он стучит в стекло костяшкой жилистого пальца, приказывая опустить. Саня мгновенно повинуется, поперхнувшись горьким дымом и откашляв облачко Михе в лицо. — Отвези мальчика, куда попросит, — сразу говорит Горшок. На нём нет чёрных пятен чужой крови. Саша смотрит с немым вопросом. Миша нетерпеливо поясняет: — Не трогай. И глаза завяжи. Темно, но... Хер, короче, знает, — отдаёт распоряжения Миша, покачиваясь, как антенна. Ренику не по себе от этого. Интересно, Миха в курсе, каким он кажется жутким? У Горшка трепещут покрасневшие ноздри. Саня неохотно выползает на промозглый ветер и мрачно бредёт к подвалу, когда его догоняют и кусают за пятки Мишины слова. Саша помнит требовательное и вкрадчивое, а оттого пугающее: — Слышь, сюда потом подкати, перетрём. Саня покладисто кивает. Возвращаться к Горшку не хочется, но не приехать нельзя. Миша затаит серьёзную обиду, — он не из тех, кто просто проглотит неподчинение. Мальчишка напуган до полусмерти, но, несмотря на это, всё равно строптиво вырывает тощую руку из крепкой хватки со злым: «Я сам пойду» себе под нос. Реник не возражает, уже не задумываясь о нём. Мыслями он полностью погружён в Горшка. Саня исполняет поручение, наглухо завязывая парню глаза. — Повернись, — командует он, затягивая узел на затылке. Парень насквозь провонял Мишей: его сигаретами и югославским импортным парфюмом. Саня кривит губы в кошачьей ухмылке и открывает дверь, ведущую на заднее сидение; что-то Ренегату подсказывает, что им ещё не раз предстоит встретиться. Хотя бы потому, как Горшок задумчиво курит, наблюдая за ними. За лопоухим мальчишкой. — Куда поедем? — спрашивает Саня, заводя тачку.***
Заскочив на заправку за дрянным кофе, он, как и велено, возвращается обратно. Входная дверь открыта настежь. Саша тихо шагает по пустынному тёмному дому. Из-под дальней двери вытекает приглушённый свет от лампы, и Ренегат направляется туда. Горшок сидит в кресле и кажется спящим. Забывшимся, беспокойно и тревожно, даже в полудрёме одолеваемый демонами. В руке Горшок как-то беспомощно зажимает револьвер, словно ребёнок, засыпающий с любимой игрушкой, убеждённый, что мишка из плюша обязательно защитит от стрёмной бабайки. Саша тихо прикрывает за собой дверь и подходит ближе, вздрагивая. Не открывая глаз, Горшок поднимает руку с оружием: — На колени, руки за голову, вы арестованы! — Заходится лающим ленивым смехом, а потом распахивает влажные дурные глаза. — Пиф-паф, ой-ой-ёй, умирает зайчик мой. Саша беспокойно улыбается и присаживается на стул напротив него, с опаской поглядывая на пушку в нервных пальцах. Быстро говорит, куда отвёз парня, и ждёт, что же ответит Горшок. Зачем-то Миха его должен был позвать на ковёр, пред очи свои объёбанные. Ясно, что не просто полюбоваться. Реник ведь не экспонат в Эрмитаже… И тогда всё началось. Первые встречи, последние встречи. Робко и жадно ловимые взгляды. Дубовый исцарапанный стол, потому что Миша не умеет аккуратно обращаться с красивыми дорогими вещами. Скрипучий кожаный диван, в полумраке подрубающий колени, которые Горшок бесцеремонно расталкивал своими и нагло влезал меж ними; злые весёлые глаза; быстрый старт, долгая боль, и никаких названий. Молчаливая договорённость сбрасывать вместе напряжение, потому что так вышло. Миша узнал невольно. Без прицела искал там, где на безрыбье и рак рыба, а нашёл у себя под носом, и был бы непроходимым дураком, если бы не воспользовался. Дураком Миша, вопреки скандальной молве, точно не был. Про него в эту сторону и подумать было сложно: приписать к тем, у кого по двум кругам кровообращения течёт небесный. Но кому, как не Саше, знать, что призрачно всё в этом мире бушующем. Всё не то, чем кажется на самом деле. Так и начали. Ни с чего и ни с того. Саша получил бо́льшее, на что не мог (запретил) себе надеяться: полную конфиденциальность специфических интересов. Потому что там, где интересы внахлёст пересекаются с Мишиными, нет и призрачного шанса, что узнают те, кто не поймёт, и без суда и следствия опустит почки. Горшок не позволит, потому что речь идёт о нём самом, и он не поставит заработанный кровью авторитет под удар. К хорошему быстро привыкаешь, и вскоре внутри у Саши начало зреть нехорошее. В секс по капле стало попадать человеческое. Почему сегодня Горшок не разговорчив? Почему сегодня ведёт себя жёстче и выставляет до того, как Саша успеет спросить? Ему не безразлично, а Миха не подпускает. Это не входит в его планы. Несколько раз повторяется одно и тоже. Горшок берёт, когда приспичило, а после машет рукой: Свободен на сегодня. И Саше этого достаточно, чтобы всю неделю ходить смурным, и нервировать Поручика выпитыми в одно горло жестянками «Медвежьей крови». У Горшка до фундамента разъёбано представление о чужих границах. Но он у себя на уме, и строит крепости там, где у других, нормальных, открытые поля. Саша напарывается-напарывается-напарывается. В наступившую ночь, после долгого дня в разъездах, Ренегат переходит так же легко, как в другую религию. Приезжает в городскую квартиру Горшка после первого, полного восклицательных знаков, сообщения на пейджер, — царь батюшка требует с челобитной. Настроения нет, утешать себя нечем. Саня только проверяет в кармане наличие банки косметического вазелина «Норка» и паркуется у Горшка под окнами. Вместе с мотором глохнет радио, оставляя его в кромешной тишине. Миша встречает в полосатой рубахе нараспашку и слегонца подшофе. Много кого развозит от алкоголя, делает агрессивным, почти садистом — Саша видел. Но Миша с порога распускает масляные глаза, обдаёт остро-пряным запахом дорогого коньяка и провожает до кабинета, поглаживая гостя меж лопаток. Саня истуканом замирает на пороге: разложенный диван, тарелка с криво поструганной закусью на столе. — Сегодня какой-то праздник? — На нашу долю обломилось охуенное предложение, — улыбается Миха. — Отметишь со мной, да? — Ты уже начал, а я уже тут. С радостью присоединюсь. Не жрамши, ни пимши с самого утра, Саша с неутолимой радостью заедает пустоту в желудке, и в душе, твёрдым сыром, дольками зелёных яблок, блестящих от незаметного слоя воска. Шлифует поверх дорогим коньяком, отставляет бокал… а в следующее мгновение прижимается сзади всем телом, льнёт к Мише, укладывает его себе на грудь. Руками массирует плечи, под ладонями бугрятся мышцы; щекой трётся о макушку, в седину — висок. Изредка, не вслушиваясь, посмеивается над тем, что рассказывает Горшок. Сегодня Миша неожиданно покладист: съезжает, распластанный по груди, смотрит вверх тормашками, спрашивает, будто правда интересно: — Тебе нравится? — Да, очень. Горшок кивает сам себе, и дальше позволяет гладить грудь, бодать в затылок и сжимать себя, как редко позволяет посторонним. Как никогда не позволяет близким. Всё это странно. Саня, похоже, становится адреналиновым наркоманом. На Михаила Юрьевича гнал, а сам тоже хорош. Ох, и выйдет же ему это всё боком, ох, и выйдет. Но это всё потом. А сейчас... Горшок отвлекает: кладёт ладони на голые лодыжки Ренегата, обводит крупные кости, жемчужную кожу. Саша улыбается и прикрывает глаза — хорошо. С Михой рядом Сашин сорок восьмой, растоптанный, выглядит умерено. Впервые они не торопятся. Саша, не боясь, что его выставят за дверь сразу после, поднимается — голый, растрёпанный и измятый. Оставляя сытого Мишу валяться на диване, сам неслышно ступает по ковру и вместо того, чтобы плеснуть себе коньяка из открытой бутылки Remy Martin, цепляется взглядом за внушительную коллекцию книг в шкафу. Подборка вырисовывается специфическая: беллетристика наравне с бульварной, низкой пробы фантастикой и мастодонтами фэнтези. Толкиен, Гоголь, Лавкрафт, советская проза, военные книги… наравне с серьёзной, большой литературой какая-то странная. Что-то на английском в мягкой вытертой обложке, подарочные тома, наверняка от партнёров. Всё это соседствует вместе, как-то уживаясь на полках. Что творится у этого человека в голове? Миша, всё это время выглаживающий бархатным взглядом ладную Сашину спину, удивляется такому неподдельному интересу. Реник вчитывается в названия, ласково прикасаясь к выдающимся, словно стан клавиш пианино, корешкам. Разворачивается, сканируя Михаила Юрьевича глазами, и спрашивает, как есть: — Ты всё это читал? Миша внезапно смущается: — Ну читал, да, было дело. Думал, они тут для красоты стоят, ё-моё? Пыль собирают? — Типа того. Миха неслышно поднимается и оказывается рядом. Усмехается и весело зубоскалит в лицо. Как кот трётся, усыпляюще тискает за бока, пока Саша погружённо вчитывается в аннотацию особенно старой книги, с рассыпанным срезом залисевших страниц. Её давность исчисляется десятилетиями, несмотря на то, что издание датировано двадцатым, незавершённым ещё, веком. Если вдохнуть поглубже, можно уловить запах уходящей эпохи, в которой человечество от микроскопа потянуло к телескопу. Горшок ворчит, настойчиво вгрызается в шею, проходится высохшим языком по позвонкам, кусает жёстче, капризнее, чтобы обратить на себя внимание, но Ренегат ведёт плечом, не отрываясь от книжки — сборника стихотворений Белого. Произвольно открывает ближе к концу и зачитывает вслух, памятуя о важности и силе произнесённого вслух слова:Засиял ты, как встарь… Моё сердце тебя не забудет. В твоём взоре, о царь, всё что было, что есть и что будет.
Горшок мычит, припадает губами к уху, отводит тёмные кудри, чтобы не лезли в рот, нос, да глаза. Вбирает губами мочку, прикусывает, сминает клыками. Саша шипит сквозь зубы, напрягается всем телом, но под ладонью, что наглаживает живот, ощупывая торчащие рёбра, расслабляется. — Миш, можно я возьму её с собой почитать? — срывающимся шёпотом спрашивает Ренегат, мелко и часто выдыхая, накрывает длиннопалую руку Миши своей, вдруг ослабшей. — Дались тебе эти книги? Не в библиотеке же, ну ё-моё! — нетерпеливо рычит Миха, толкаясь бёдрами в бёдра. — Бери, но после. Горшок, не глядя, отшвыривает сборник на стол, а потом вдруг прёт на Саню асфальтоукладочным катком, обхватив рукой за шею. Ренегат буксует и хватает его за пояс, чтоб не упасть, сжимает крепче. Пронзительно дребезжит стекло: Горшок оттесняет его к серванту, стукнув затылком о дверцу, слепя вставным оскалом отражение и Сашу. Скользит рукой в густые чёрные кудри и крепко, горячо целует, пригибая к себе, вплавляясь в него, как разогретый паяльник в раковистый излом канифоли. Кажется, ещё чуть-чуть, и тело Саши примет силуэт Горшка, хранящий в себе таящуюся угрозу. Миха немного отстраняется, чтобы обнять жёсткими ладонями лицо, заглянуть в лукавые глаза. Касается носом терпко пахнущей влажной шеи. Пот-соль-унисекс духи, — Саша не успел помыться. Он сразу к Горшку: взмыленный, разгорячённый, хлёсткий, как кнут. И Миха подставляется под удары с незамутнённым наслаждением, словно мазохист, замученный лаской. В ответ Саша поднимается руками вверх, по ступеням рёбер, к острым крыльям расправленных лопаток. Мише никак не оторваться от улыбчивых губ: настырно, коротко и часто прижимается мокрыми развязными поцелуями. Они бодаются, сталкиваются зубами, громко сопят, шарят по телам друг друга, выглаживая резкими ладонями вспыхивающую кожу. Переплетясь своенравными лозами, пятятся к разобранному, примятому от прошлой любви, дивану. По пути задрав ковёр, чтобы неуклюже, в пылу охватившего желания, споткнуться об него и повалиться, не дойдя всего пары шагов. Не поднимаются, сгорают тут же. Путано опускают руки ниже, мешаясь друг другу, постоянно пересекаясь жадными пальцами. Подушечки чиркают, как кремни в огниве: до ярких искр перед зажмуренными глазами. Отдаются яростно, выгибаясь навстречу гибкими ивовыми ветвями. Миша глубоко, шумно дышит. Целуется долго, будто оголодавший, а Саша им тихо любуется: огромной ладонью мнёт взмокший загривок, как птенец, выхватывая изо рта влажное тёплое дыхание, и, густо сплюнув, скорее двигает тугим кулаком, чтобы услышать… да-да-да, ещё раз услышать этот чувственный выдох, вылизать пьяно и широко разомкнувшиеся от удовольствия полные губы, в ответ толкаясь бёдрами в чужую надёжную ладонь. Они совсем одни в просторной и пустой квартире Горшка. В кабинете горит настенная лампа, равномерной пыльной рыжиной отражаясь в чёрных, осатанелых глазах. Сашины, серые, подсвечивает, придавая потустороннее электрическое свечение. С Горшком всегда так, как на бочке с пропаном: непредсказуемо и до безумия неизбывно хорошо. Они подтягиваются к дивану, кажется, наставив себе ожогов об ковёр. Саша круто откидывает голову на разобранное сиденье, чтобы перевести дух. Его грудь ходит ходуном, словно после бега, а Миша, мазнув губами по его животу, с готовностью опускается ниже и… …Саша вскидывает руку к лицу, вгрызшись зубами в тыльную сторону ладони, и потерянно жмурится. Не столько от ощущений, которые тоже острые, как заточенный тесак у глотки, потому что… — Зубы, Миха!.. А от того, кто именно, изогнувшись на полу, отсвечивая бледной спиной, упирается покатым лбом в поджавшийся живот, принимая разом до половины. Зарывшись Мише в волосы, Саша перебирает их пальцами, гладит напряжённо раскрытую челюсть. Обводит мозолистой подушечкой губы, лоснящиеся от слюны, а встретив шалый взгляд: рассеянный и бестолковый, не выдерживает и тянет его к себе, чтобы поцеловать в мягкую переносицу. Ведь когда Миша щурится, кожа идёт такими забавными морщинками, что удержаться трудно. Горшок вновь опускается, мажет языком по головке, чуть дует на неё и вновь заглатывает, не ослабляя темп рукой. Член начинает мелко подрагивать, щекоча нёбо. Миша резко отстраняется и пальцы окропляет семя: густо, несколькими толчками, белесоватыми жемчужинами оседая на коже и волосах. Он вслушивается в стоны, принимая их в благодарность, оставляет поцелуй-укус на нежном опадающем и вздымающемся животе. Саша тихо скулит, надломив чёрные брови. Тень страдания на иконописном лице и вправду завораживает. Горшок оставляет такой же укус на горле. Ловит острым языком заполошный пульс, соль и прокатившийся вверх-вниз кадык, когда Саша тяжело проглатывает слюну. А у Миши ещё крепко стоит. Не только хуй, но и церковный звон в ушах, что недолго оглохнуть, как звонарю Квазимодо. Поэтому он отстраняется и размашисто дрочит, широко раскинув бёдра. К его ладони присоединяется вторая. Горшок осоловело размыкает веки, оборачивается, чтобы его тут же поймали, заключив в исступлённый поцелуй. — Пообещай, что не полезешь в пекло, — бормочет Саша, накрепко переплетая свои пальцы с Мишиными в замок, елозя носом по светлой шее, запутавшись в налипших к коже седых волосах. — Ну само собой, Санечка, ё-моё... само собой, — Ренегат поклясться готов, что Горшок не ведает, что несёт и отвечает невпопад, потому что очень хочет кончить. — Миш, а можно я тот их склад подожгу, м? Помнишь? Ты говорил про рынок… дикую конкуренцию, всё такое, — сквозь глухую пелену возбуждения почти ржёт он. — Ага. — Горшок жмурится, откидывает голову и облизывает запёкшиеся губы. Вся способность связно мыслить перетекает в яйца. Саша припадает губами к бьющейся на виске жилке, хищно посматривая вниз. Влажно, широко облизывает ладонь, и, продолжая ласкать красную головку, не прекращает заполошно шептать в ухо своему Государю. — Прям до тла, да? Спалю, пиздец, всю их шарашку. Всё залью, да? Бензом, каждую щель. Чтоб горячо было, Миш, очень. И от дыма большого, чёрного, совсем деваться некуда, и так тесно-тесно. Нравится тебе, да? Когда так тесно, так жарко внутри. И дышать, бля, нечем. Хочешь так, да? — Саша подключает свободную руку, умело надавливая большим пальцем над кадыком, заставляя Горшка воздухом захлебнуться. — Да-а, — протяжно выдыхает Миша, и звучит так тонко и жалобно, что хочется занежить его ещё усерднее. На живот и грудь стреляет сперма, и Саша, выжимая последние студёные капли, влажно мерцающие, отстраняется. Усевшись плечом к плечу, обтирает руку о бедро. — Знаешь, а ты мне сразу понравился, — оскалившись, зачем-то признаётся Ренегат, приводя сорванное дыхание в порядок. Горшок едва ли обращает внимание, только руку собственнически закидывает на плечи, заваливает на себя и по-звериному лижет в насквозь сырой загривок.***