Тьма моей души

Как часто в своей жизни мы встречаем тех, с кем как поначалу кажется, мы хотели бы провести вечность? А что в человеческом понимании слово "вечная любовь"? Каждый может дать на этот вопрос свой ответ. И каждый из них будет правильным, но согласно главному закону существования – Не влюбляйся, будь любим – Примерно 80% ответов были бы несуразными. Но что же бы ответил Мастер, как человек одновременно далёкий и близкий к большой любви, что загубила и вознесла его жизнь до небес, что уничтожила творение самых тёмных и потаенных уголков его души? А Мастер бы ответил так. *** Москва прекрасна в любое время суток, месяцев и лет. Стоит только раз приехать в неё, и она словно прохладная летняя ночь, унесёт тебя за собой, заставляя вспоминать день ото дня, мечтать и лишь сниться тебе в самых приятных снах. Определённо, так считали все. Кроме москвичей. Вот так сюрприз, но жизнь далеко не для всех была сахаром. Сегодня – ты на вершине славы, ты автор одной из самых провокационных и сотрясающих умы книг, ты ставишь собственную постановку и жизнь вроде как пока ещё идёт, стучит в твоих жилах отчаянным маятником, ты ещё не стремаешься своего отражения и готов встречать новый мир вздохами-охами и качаниями головой, новыми надеждами и новыми людьми в своей не продолжительной жизни. А завтра – ты враг народа, предатель, к чьему виску уже приставили курок, и ждут пока ты оступишься настолько, что на переломанных и раздробленных ногах не сможешь даже уползти от зорких глаз правительства. Они ждут, выжидают, и точно знают даже такие способы публичной "казни" о которых не писалось даже в древнейших источниках. Завтра ты будучи атеистом, начнёшь задумываться о существовании дьявола в этом мире, ведь столько отвратительных вещей за один щелчок и приказ правительства не смог совершить бы ни один человек. Но это будет завтра. Сегодня ты ещё жив. Мастер далеко не часто любовался деревьями или необъятной Москвой во время своих прогулок. Скопление человеческих мыслей – тонкий и цепкий процесс, не требующий постороннего вмешательства, и тем более попутчиков, а потому, Мастер был весьма одинок. Пока в его светлом уме блуждали мысли о новой книге, Советский Союз постепенно строился и развивался, все шло своим чередом словно по невидимой линии, и каждая точка, каждое действие людей будто бы было спланировано. Но процесс конкретно его мыслей всегда был хаотичен. Он забывался, каждый раз идя по улице, когда бы это ни было. Глубокой ночью после выхода с очередного тяжкого дня репетиций постановки он садился на лавочку в очередном далёком и заброшенном сквере и о чем то думал, пока поломанные и давно скрипящие шестерёнки его мыслей закручивались все сильнее, рождая в его голове новые хаотичные образы, персонажей и действия. До того ему ещё не удавалось сплести это в единый образ, но не будь он писателем, ему бы это никогда и не удалось. Это определённо был великий дар и великое проклятие, ведь писательство в совсем ещё юной стране, в которой ему не посчастливилось находиться – было в ежовых руковицах, что завтра сжали его шею и сняли его постановку. То, чем он мог жить и спокойно существовать в своей потерянной нити его собственного пути. Она резко оборвалась. – Этого просто быть не может.. По спине пробежался холодок. Мастер закусил губу, как зацикленный обводя взглядом баннер, откуда на его глазах снимали афишу к "Пилату". Он был в категоричном шоке, и был уверен, что ещё не скоро оправится от такой потери. Его разум захватил огромнейший букет чувств, и он как ошпаренный кипятком стоял, и не мог поверить в произошедшее. Словно от его сердца голыми руками оторвали огромный кусок и безжалостно разорвали и потоптали, разрушая мягкую оболочку мечтательного и живого человека. В первую очередь, он был шокирован. Логика гаденько нашептывала ему о том, что рано или поздно это могло произойти, ведь столь противоречивое, но ставшее популярным произведение, с лёгкостью могли приплести к любому антисоветскому греху, и снятие постановки в тот момент означало лишь то, что он ещё легко отделался. Но от его детища не оставили ни строчки в афише, ни минуты на сцене. Потом, это был страх. Если сейчас добрались до постановки, то что же ожидает его потом? Поток бурных мыслей навёл его на множество ужасающих ответов, и одним из самых мрачных ему показался арест и полное теперь игнорирование в любых советских издательствах, в любых должностях. Вдруг больше не получится не написать ни строчки? Страх закрался в его черепную коробку и побороть его было чрезвычайно сложно. И третье, завершающее умопомрачительное трио из самых ярких его эмоций стал гнев, нежданная, но вполне обьяснимая для писателя реакция на происходящее. Какое право они имеют так поступать с его постановкой? Всех на костёр! - При этой глуповатой мысли он даже не улыбнулся, а лишь с лёгким ужасом и мечтанием задумался о подобной сцене. Позднее он захочет, чтобы это было его последним желанием в этой жизни. А завтра наступило. И словно дощечки домино, на голову горе-писателя посыпались самые отвратительные новости на повестке дня, самые ужасающие и печальные. Он готов был клясться, что больше не притронется к написанию книг, но не позволил произнести себе настолько низкую мысль, в один день потеряв все и начав жизнь с нового листа, с новой женщиной, Маргаритой. Дни сменялись за днями, и град его мыслей не утихал, а лишь становился сильнее и громче под давлением его неугомонной фантазии и новой книгой, какой он пока ещё не придумал название. Его прелестная муза стала светлейшим лучом надежды, словно античная богиня в образе белоснежной статуи, ангела – что спустился в этот мир к несчастной душе Мастера, представ перед ним брюнеткой с глубокими, порой стеклянными глазами и необычайно доброй улыбкой, спустя несколько недель треснувшей на его смертном приговоре. Теперь он знал и Воланда, представившегося, как консультант. По истине интригующий и интересный собеседник, и второй с кем он делился своими рукописями. Вместе с ними двоими он проделывал этот тяжкий путь написания шедевра, и со временем переставал задумываться, просто расписывая в своей книге то, что велит ему его душа. А душой его был Воланд. Со временем он понял один интересный факт, с тем временем, что ему удалось провести с Маргаритой и Воландом, как чёрное и белое контрастировавшими в его серой и заунылой жизни, лишённой света и тьмы в горьком и свихнувшемся одиночестве. Воланд в чем-то был похож на него самого, и пусть сначала это и забавляло писателя, со временем он стал больше задумываться о частях его собственной души. И ведь он сам не был святым. Он мог и злиться, и быть агрессивным по отношению к окружающим, но его настоящая злость выражалась совсем не так. Она поражала его до кончиков пальцев, проходясь электрическим током по его венам. Она делала его побелевшим, словно мраморный камень надгробия, и холодным, как обжигающие крупицы льда. Злость словно вихрь ветра поднимала пылинки тёмной части его души, закручивая внутри него настоящий ураган. Он становился тем, кто не узнавал себя, и в тот момент когда глаза его становились темнее шторма в Тихом океане, он был готов поклясться, что становился один в один с Воландом. Данные догадки о своём эмоциональном преображении он ему никогда не выказывал, но будучи обычно апатичной и мечтательной персоной такие изменения в нем нельзя было не заметить. Он становился другим когда с ним был Воланд. Каждый раз приходя с бутылкой очередного дорогостоящего вина, чья выдержка была старше самых дальних известных ему предков Мастера, он поражал и колол в самое сердце то, что не могла Маргарита за все те пять дней и хоть сотню лет, как бы ни сияла её душа. Ведь то была тьма, и она была опасна. Вместе с его приходами Мастер писал и писал, а пару раз цепким рукам Воланд удалось вытащить писателя наружу, где они долго ухахатывались с советских постановок сомнительного, но очень патриотичного содержания. И пока Мастер был ещё светлым умом, тёмные и бездонные глаза дьявола вытаскивали из него все, что он старательно прятал долгие годы жизни под строем людских норм и правил. И в очередное мгновение, когда вместо капли алого вина к нему прикоснулись губы Воланда, зажав его затылок между стеллажом книг и несколькими метрами до кровати, он упал с головой в его бездну, обещая позже рассказать о их схожести. И пока голодные глаза немца блуждали по его плечам, изгибам торса, а руки того забрались все дальше и дальше за рамки приличия, вжимая в тонкий матрас старой кровати между миром и сладкими снами о том, как в далеко нетрезвую голову Мастера впервые пришли мысли о том, как симпатичен его собеседник, и лишь озвучив эту мысль, он получил медленно растягивающуюся улыбку и играющие алым(или же то была лишь пьяная фантазия) зрачки. С тех пор его жизнь сменилась на более тёмные чернила, пусть и нескончаемые белые листы мозолили глазницы кусочка его души. Его тьмы. Воланд стал появляться чаще, резко контрастируя с остатками светлого и ясного Мастера, как основной части их композиции. Книга была почти в своем завершении, и пусть Мастер, лёжа головой на коленях своего консультанта, медленно поглаживающего его голову и мягко то сжимающего, то разжимающего небрежные прядки того, ещё не определился с названием, он был мог заверить себя в том, что имя Марго, пусть теперь и бывшей в его голове скорее светлой музой, чем прекрасной женщиной и его великой любовью, хоть на миг засветиться в названии или каких либо описаниях произведения. А позднее и в самой книге. С каждым разом все больше утопая в тёмных закоулках своей души, он мог сказать что его вечная любовь – это та, за которую он сможет забыть день и ночь, забыть про сон и обязательства, про все дела и даже про любовницу, больше потерянную в его отдалённой памяти. В его памяти остался лишь Воланд, ухмыляющийся и сжимающий его в мягких тисках, шепча ему "Mein lieber Schriftsteller.." И ничто не сможет забрать его у Мастера, ведь то был тёмный кусочек его души, тот, кого не видела Маргарита, посчитавшая, что Мастер начинает сходить с ума, печально качавшая головой и переставшая сбегать к нему в маленькую квартирку, зная, что он загубил себя сам. Сам, повесившись тогда с пустой визиткой и написанным им сами иницаллом "W", чему позднее не нашли никакого объяснения. Разве что, замечая при прочтении некого "Воланда", как одного из основных персонажей. И она не знала, смотря на его холодное и белое, но в последнюю секунду жизни улыбающееся лицо.