seven million dollars

Легко быть одним из тех, чья безупречная фигура - результат строжайшей диеты: десяток кубиков льда на завтрак, обед и ужин, пара бутылок Дом Периньон Розэ и десять миллиграмм чистейшего кокаина, собранного в ровную дорожку черной безлимитной карточкой. Ослепительная улыбка, очаровательный блеск глаз и трогательный кукольный румянец. Они все — сказочные нимфы, сошедшие с обложек глянца и растворяющиеся в ночи с очередным незнакомцем под звон бокалов и наигранный фальшивый смех. Они — дерзкая влажная мечта очередного альфы, готовые за символическую плату исполнить роль страстно влюбленной, а то и одержимой своим мужчиной омеги. Личные водители, частные самолеты, закрытые жилые комплексы, вип-залы. Поужинать в неприлично дорогом ресторане в одной из стран, часто мелькающих в списках Форбс, набрав чек с бесконечной линией нулей после единицы: вместо аперитива фальшивый смех, на второе слепая заинтересованность на выдрессированном безупречном лице, на десерт — сладкая улыбка и невинные взгляды исподлобья. Почему-то всем этим мужчинам так нравятся «невинные», которых они щедро готовы обучить всем тонкостям. План действий всегда один, прописанная в их бизнесе тактика, отпечатавшаяся на подкорке под завивками, перманентами и ламинированием. Лечь лицом в подушки, почти натурально выстанывать имя — главное не спутать с другим точно таким же Мистером Икс, — скучающе оглядывая очередной люкс, ожидая, когда закончатся эти жалкие пять минут чужих попыток кончить. Дело пары часов и пары миллионов долларов. Они не шлюхи и не тела. Они — нечто большее. Любовники, тайные интересы, причины слома карьер и разрыва браков. И все они работают на Чонгука. Как выгодно и приятно иметь в своем арсенале толстые папки с доказательствами чужих измен и сотни дешевых грязных секретов, за которые богатеи, вроде того же министра обороны, готовы подкинуть кругленькую сумму. Лишь бы его дорогой муж не узнал, что в прошлый четверг вместо командировки в Мюнхен он провел ночь в президентском люксе в Хилтоне, выебанный одним хорошеньким омегой до сорванного голоса и заалевших ягодиц. Чонгук плетет эту паутину не первый год. И список его клиентов занимает не одну сотню позиций. Чон Чонгук — битое стекло в золотой обертке. Дорогущий бельгийский шоколад, тающий на языке сотней обломков бритвенных лезвий, рассекающий мякоть кожи и вспенивающий кровь. Дорогая кукла, купить которую, увы, не по карману ни одному из жаждущих. Пленительная сладость, звонко смеющаяся и ласково улыбающаяся одной из десятка дежурных улыбок чиновникам, бизнесменам и миллиардерам. Живи омега в прошлом веке, и горячая «Killer Queen» была бы написана про него. Точно про него. Его голос сладкий, словно патока, а духи стоят дороже чем базовый кроссовер в нынешние дни. Чонгук соткан из блеска, роскоши и денег. Чонгук — это аромат молодого горячего тела, провокация, эталонная грация и хищная неподвластная страсть. Свободный и не принадлежащий ни единой душе. Вряд ли он принадлежит даже себе. Чон перекидывает на плечо аккуратно уложенные светлые кудри, цепляясь взглядом за мрачную фигуру напротив. Омега делает глоток своего шампанского, ведет аккуратным ногтем по покрывшейся прохладным конденсатом изящной стеночке. Через стол за каждым его движением цепко следят темные раскосые глаза. Мужчина делает глоток своего Чивас Регал, удерживая в грубоватых пальцах рокс. Властный тяжелый взгляд сковывает, и зарождает где-то внутри Чонгука это сладко ноющее и горячее, спускающееся к крепким сомкнутым бедрам. Вокруг пары не существует шума огромного клуба. Лишь они вдвоем, вип-зона и черная папка с документами, лежащая справа от Чона. У омеги едва ли есть слабости. И едва ли господин Ким стремится стать одной из них. К сожалению, альфа всегда добивается поставленных целей, даже не предпринимая для этого ничего. — Вы пришли по поводу заказа, и я безмерно рад сообщить, что он выполнен в срок и в лучшем виде, — Чонгук тянет на пухлых губах улыбку, двигая по лакированной поверхности увесистую запечатанную папку из черной кожи. — Три миллиона переведут на ваш счет, как только я проверю все документы, — от рычащего низкого и совершенно незаинтересованного голоса Чонгук едва заметно сильнее сжимает пальцами ножку бокала. — Планы изменились, господин Ким. На лице напротив мрачное раздражение. Свирепый изгиб приподнятой в немом вопросе брови и сжатые в полоску чувственные губы на грубом красивом лице мужчины заставляют внутреннюю сущность Чонгука разнеженной течной зверушкой рассыпаться в громком урчании. — Уговор был на три. — Был. Но, знаете, с сегодняшней экономической ситуацией в мире… Неделю назад это было три миллиона, теперь это копейки. Я прошу семь и ни долларом меньше. Хочу быть уверен, что рисковал шкурами своих мальчиков не просто так, — руку с папки не убирает, придерживает. — Вам не кажется, что три миллиона это… смешная сумма за крах целой преступной империи. — Три миллиона долларов, Чонгук. На контракте твоя подпись, — тон ровный, голос низкий. В глазах опасный блеск подобравшегося для броска хищника. На мизинце альфы сверкает тяжелый перстень с опалом. Пальцы крепче сжимают рокс. Одной своей рукой господин Ким мог бы сломать Чонгуку шею. — Вы такой жадный. — Честный. Они пожирают друг друга взглядами. Чонгук не станет глотать свою гордость ради того, чтобы оказаться у ног этого мужчины и иметь хотя бы шанс прикоснуться к его силе и величию. Тэхен не пойдет на уступки ради одной дьявольски красивой и безбожно непокорной маленькой дряни. Чонгук делает глоток шампанского, облизывая пухлые губы и нежно улыбаясь, будто просит о какой-то мелочи, а не требует от человека, под чьим началом ходит почти весь город, сумму, в два с половиной раза превышающую оговоренную. — Семь миллионов долларов, господин Ким. Тэхен хмыкает. И одним глотком допивает свой виски, с грохотом опуская пустой рокс на стол. Чонгук не станет глотать свою гордость. Но он глотает рваные стоны, когда с него бесцеремонно стягивают белье, швыряя куда-то в сторону, накрывая собой и щедро позволяя задохнуться в мольбах, вжимаясь пахом между разведенных омежьих бедер. Его кусачие жесткие поцелуи вкуснее розового брюта, слаще, чем клубника Арно и бьют в голову сильнее, чем беленькая таблетка экстази, которые здесь раздают вместо мятных конфеток. — Еще раз, детка, — господин Ким рокочет ему в губы, зажав подбородок двумя пальцами, топя в своем терпком мускусном феромоне его дрожащее тело. — Сколько? — Семь миллионов долларов, — Чонгук искристо скалится, жадно затягиваясь смесью одеколона и яркого животного запаха, высоко скуля, когда чужое колено упирается между его ног, вжимаясь в промежность. Припухшие и влажные половые губы трутся о грубую костюмную ткань, когда альфа давит сильнее, и Чонгук стонет, совершенно бесстыже пачкая в своих соках чужие брюки, стоящие, наверняка, гребаное состояние. Как и белье самого Чона, что Тэхен швырнул на пол словно дешевую тряпку. — Семь миллионов долларов… Твои аппетиты звереют все больше с каждым разом, — мужчина ласково воркует, наклоняясь к разрумяненному лицу и хмыкая довольно. — Не много ли ты на себя берешь? — Не много ли вы болтаете для того, кто отказывается мне платить, — омега щетинится, откровенно подставляется, притираясь и раскрываясь. Его раскинувшиеся на простынях платиновые кудри обрамляют лицо, как лик святого. Тэхен не верит в Бога, но согрешил бы сотню раз ради того, чтобы встать на колени перед этой Мадонной. И отмаливать грехи, пока не сведет язык. Глаза в глаза, губы в губы. Ловить несдержанные стоны и шумные выдохи, щедро позволять двигать бедрами, тереться о себя, пачкать в собственном запахе и смазке. Чонгук щедр тоже. Рассыпается на этих простынях на крошечные надорванные звуки, пытаясь на адреналине довести себя до быстрой оглушающей разрядки, использовав крепкое тело напротив. Крошечным алым в голове мелькает мысль, что Чонгуку даже хочется, чтобы Тэхен его остановил. Грубо опустил ладонь, вжал его бедра в матрас, цыкая на очевидные попытки вырваться. Или накрыл своей большой горячей ладонью его вагину, ощутимо сжал, отвесив предупреждающий шлепок. Без единого слова и команды. У Чон Чонгука нет слабостей и он никому не принадлежит. Его волнуют лишь деньги. Много денег. Грязных, кровавых, нечестных. Сладко шуршащих зеленых банкнот со стариками-президентами в виньетках. У него нет слабостей. И нет совести, ведь он безбожно врет. Едва ли хоть кто-то когда-нибудь узнает о толстой переплетенной папке под его матрасом. Черная кожа, печать сверху. Очередное досье. Сотни фото, отчеты, координаты, имена. Маленькая невинная одержимость, переросшая в сжигающее внутренности желание. Желание обладать, быть его грязным секретом, быть его слабостью, болью и душой. Быть его погибелью, если придется. Быть его всем. Чонгук не верит в Бога, но на всех алтарях для него сверкает алым лишь одно лицо, с ласковым оскалом шепча, что быть падшим так сладко. Сам Дьявол нависает над ним, скинув пиджак и медленно цепляя пуговицу за пуговицей на своей рубашке. Заставляет смотреть в искуплении. Чонгук дышит тяжело, завороженно впившись взглядом в этот багровый в чужих глазах. Его крошечная постыдная слабость. Чонгук теряет последние нотки самообладания, когда господин Ким закатывает рукава. — Контракт подписан, все твои капризы не стоят под звездочкой, киска. Неужели для тебя так важно поторговаться? Или ты решил просто позлить меня? Боже мой, как же от этого колотит и мажет. — Они прописаны мелким шрифтом, господин Ким, — на выдохе с глубоким стоном, когда альфа скользит двумя пальцами от горячей тугой дырочки выше, раздвигая мягкие пухлые складки, дразняще прихватывая пальцами плоть. — Ты выводишь меня из себя, Чонгук, — альфа выдыхает ему на ухо. — И я стараюсь на пределе своих возможностей. Слова глушатся вскриком, когда грубые жилистые пальцы толкаются внутрь, скользящие в мутной смазке и жадно затягиваемые глубже. Мокрые бархатные стенки сокращаются, сжимаются на пальцах, плотно обхватывая. Чонгук скулит, крупно дрожа и дергаясь на постели каждый раз, стоит Тэхену вогнать их глубже с постыдно сочным хлюпаньем. Ким дышит тяжело, голодно и свирепо оглядывает раскинувшегося на шелках омегу, ощущая, как Чон, поскуливая, сжимается на его пальцах, скалясь и кусая собственные губы. Его смазка пачкает всю кисть целиком, липнет к коже под ремешком дорогущих часов на запястье, пузырится белесым на раскрасневшихся мягких складках. Тэхена мучает чертовски сильная жажда, но он не позволяет себе поддаваться собственным импульсивным желаниям. Не сегодня. У них будет еще много свиданий для того, чтобы господин Ким смог размеренно и вдумчиво распробовать эту диковатую сладость. Перекатить на языке соленую влагу, вобрать губами блестящую мягкость, вылизать до саднящего языка и громких разнузданных стонов. Альфа поднимает взгляд, сталкиваясь им с почерневшими полуприкрытыми глазами. Омега сипло дышит, глядит квело и впивается ногтями в его бедро, не переставая плавно толкаться навстречу. Вторая рука сжимает простынь вблизи покрывшегося испариной бедра. Тэхен усмехается. Послушная маленькая детка, так и не решившая к себе прикоснуться. А ведь было столько возможностей. Тэхену приносит истинное удовольствие чужая покорность. Особенно от таких неприручаемых хорошеньких омег. Одна мысль. Чонгук будто пробирается в его голову в этот же момент, скалится диковато и шипит: — Мои деньги… Деньги, господин Ким. У нас честная сделка. Тэхен вгоняет пальцы с большей силой, Чонгука натурально гнет на кровати, лишая возможности говорить дальше, оставляя лишь славные крошечные поскуливания и рваные стоны, смешанные с ругательствами. К потному лбу липнет кудрявая белая челка, крупные мясистые бедра напрягаются и едва не зажимают руку альфы между, но тот в одно движение разводит их свободной, крепко вжимая в постель, оставляя на гладкой коже яркие следы от широких ладоней. Чонгуку потрясающе. До заломленных в экстазе бровей, влажного распахнутого рта и крепко зажмуренных глаз, где под веками яркими вспышками алого мелькает от животного удовольствия. Тэхен жадно втягивает носом запах чужого возбуждения, сглатывая солоноватый привкус на языке и с немым восторгом наблюдая за тем, как туго и мокро скользят его пальцы в узком влагалище омеги; как по-блядски аппетитно блестит смазка на гладком мягком лобке; как дрожат напряженные крепкие бедра, в каждое из которых хочется впиться зубами до багровых собственнических отметин. А потом усадить к себе на колени на каком-нибудь гребаном совещании в одном из тех безобразно коротких платьев, в которых Чонгук часто появляется на коктейльных вечеринках в Ритц. И обвести пальцами каждый чертов укус, каждый синяк. Вжаться ладонью между пухлых бедер, скользить дразняще-близко к промежности, но не касаться. Решать с невозмутимым видом вопросы о поставках и спонсорстве, отодвинув край дорогущего кружевного белья и мучительно медленно трахать свою своенравную прелесть у всех на виду, заставляя Чона сдерживать откровенные разбитые стоны. Чтобы от стыда заливало пунцовым щеки и шею, чтобы все взгляды были опущены в стол, но каждый в чертовой комнате слышал, как омеге хорошо. Чтобы каждый слышал, как сочно хлюпает смазка, когда Тэхен входит пальцами в Чона. Тэхену впервые кого-то хочется до звериного рокота, вставшего поперек глотки и стянувшего горло колючей проволокой терновника. Чонгук дышит чаще, впивается пальцами в его предплечье и смело направляет руку, сбитыми движениями насаживаясь на узловатые пальцы, бесстыже опуская затем собственные на распухший, покрытый вязкой смазкой клитор, вскрикивая от пробившего до костей удовольствия. В эту же секунду Тэхен, низко взрыкнув, вгоняет пальцы до самых костяшек и резко убирает руку, сталкиваясь с обалдевшим и совершенно пьяным взглядом почерневших глаз. Чонгук скалится свирепо и низко рокочет, дергаясь в сторону альфы, разъяренный и разбитый, прерванный на самом пике. Капризно и раздосадованно поджимающий искусанные губы, влажно и квело глядящий снизу, подрагивающий и растрепанный. Чонгук неожиданно, кажется, вспоминает о своей роли неприступной диковатой недотроги, не желающей под такого альфу прогибаться. Его мокрый, растревоженный вход жадно сокращается вокруг пустоты, смазка мутными густыми каплями стекает на бедра и простыни, блестит подсыхающей пленкой на лобке. Мягкие половые губы, припухшие и аппетитно-румяные от грубых ласк заставляют альфу жадно сглотнуть. Ему хочется оттянуть их зубами до исступленного омежьего крика и звонких стонов. Ким рывком переворачивает Чонгука на живот, игнорируя рычащие возмущения и довольным зверем рокоча на чужую покорно прогнувшуюся поясницу после лязга тяжелой пряжки ремня в тишине комнаты. — Блять… — господин Ким хрипло, низко и совершенно по-мужски правильно стонет, когда его налитый кровью твердый член плотно заполняет омегу до упора, и альфа вжимается тяжелой потемневшей мошонкой в мокрые, смявшиеся от резкого удара ягодицы. Он упирается одним коленом в кровать, отводя бедра назад и до хриплого чонова вскрика толкаясь снова, крепко удерживая омегу на месте, впившись мозолистой ладонью в раскрасневшееся бедро. У Чонгука совершенно нет гребаных сил удерживать себя на весу, он упирается в кровать грозящимися подогнуться руками и удерживает себя на упрямо разъезжающихся коленях, похабно и громко вскрикивая на каждом грубом толчке в разнузданный саднящий вход. Ему хорошо до колкого, сладкого спазма где-то внизу, все тело горит от ощущения, как толстый венистый альфий член растягивает его, заполняя до отказа с каждым толчком и вбиваясь плотно и ярко. Это хуже наркотиков, это хуже самой сладкой дозы, хуже алкоголя и любой нездоровой зависимости. Это новая одержимость Чонгука, потому что вряд ли он когда-нибудь сможет теперь отказаться от этого сладкого распирающего и сносящего голову удовольствия быть на члене господина Кима. Подставляться под его жилистые мозолистые ладони, рассыпаться на вскрики от очередного грубого толчка и покорно не прикасаться к себе, пока не разрешат. Альфа сжимает челюсть, двигаясь в грубоватом быстром ритме, с каждым шлепком кожи о кожу порыкивая от расползающихся на омежьих бедрах пунцовых пятен. В Чонгуке именно так, как он и представлял. Горячо до одури, мокро, туго и, блять, просто потрясающе. Его влагалище конвульсивно сжимается от каждого толчка внутрь, хлюпает и чавкает так, что в Киме просыпается гребаный голод. Он Чонгука хочет сожрать целиком, жадно и совершенно первобытно. Его внутренний зверь до разъяренного воя хочет сжать омегу в когтях и выбивать из него чертовы извинения за свои капризы, сладкие жалобные мольбы, пока будет драть его хорошенькую мокрую дырку с узлом до потери сознания. Чонгук кричит так сладко. Едва держится, сбито и рвано пытаясь толкаться навстречу, гнет спину и сжимает простыни в пальцах до хруста. Сходящий с ума, разнеженный, снова гонящийся за удовольствием. Совершенно разбитый, поломанный, ничего не осознающий. Возбужденный до предела, мокрый, вкусный, текущий так сильно, что бедра сплошь покрыты пленкой скользкой смазки, пачкающей соками чужой пах и заливающей крепкий член. Чона неконтролируемо и беспрерывно колотит от надвигающегося оргазма. — Я скоро… Блять, скоро… — Чонгук скулит громко и сжимается на члене, совершенно пьяно смотря перед собой мутным взглядом и падая на локти, выгибаясь и раскрываясь только больше. Тэхен звучно взрыкивает, заставляя Чонгука в ответ жалобно и совершенно по-омежьи застонать. И останавливается. Чонгук распахивает глаза, скалится и натурально обессиленно воет, резво опуская дрожащую руку между своих широко расставленных ног, сжимаясь на члене и не успевая накрыть пальцами вспухший пульсирующий клитор, когда его запястье перехватывают и вжимают в кровать. Тэхен крепко вжимается бедрами в его покрасневшие ягодицы, властно и мрачно смотря сверху вниз на подрагивающего и поскуливающего омегу, тяжело дыша. И расплывается в довольном оскале от чужой нетерпеливости. — Итак… Сколько миллионов я должен перевести на карточку, киска? Ровный спокойный тон доводит Чона до исступленного стона и тихого сиплого рыка. — Семь. Семь миллионов. — Я не принимаю неправильные ответы. Когда Чонгук уже хочет возразить, оскалив клыки и взметнув вверх замыленный остервенело горящий взгляд, его громкий неожиданный вскрик глушится в шелковых простынях, а из глаз брызжут злые слезы. Господин Ким замахивается, с силой опуская тяжелую ладонь на взмокшую ягодицу, скалясь довольно на болезненный скулеж и оглушительный стон, с жадностью наблюдая за расползающимся по бархатной коже пятном. — Еще раз. Сколько, Чонгук? — Семь, — Чон сглатывает сухим горлом, пьяно скалясь и надрывно крича снова от обжигающего шлепка, едва дергаясь вперед, удерживаемый на месте крепкой рукой. Ладонь Кима вжимается в расползающийся багровый след на бледной ягодице, от чего Чонгуку кажется, он вполне может прямо сейчас лишиться сознания. Его саднящий растянувшийся на чужом члене вход пульсирует, жжет и течет только сильнее от каждого последующего грубого звонкого шлепка. Чонгуку плохо и блядски хорошо одновременно, его колотит и мажет от чужой давящей власти и силы. В этих руках быть безвольной куклой кажется таким правильным. Бедра саднят и горят от ударов, Чонгук конвульсивно сжимается на члене и хнычет так сладко и умоляюще. У него кружится голова и пышет жаром лицо. Температура за сорок градусов Цельсия, все внутренности плавятся. Он ощущает, как от низкого рычащего голоса его влагалище щедро выталкивает все новые порции ароматной вязкой смазки, пуская ее по дрожащим покрасневшим бедрам вниз, под алые сбитые о матрас колени. — Сколько? — Ким неожиданно бархатно рычит над самым ухом, заставляя Чонгука рассыпаться в хриплых слезных стонах. Кто бы взглянул сейчас на эту омегу, на эту дикую недосягаемую мечту сотен тысяч альф. На этого непокорного и роскошного в своей властности и цепкой хватке умелых рук. На этого свободного и неприручаемого. На эту омегу, полностью, всецело принадлежащую Ким Тэхену. Чонгук молчит. Скалится из последних сил и шипит, расплываясь в улыбке-оскале, когда Тэхен, грубо намотав на кулак растрепанные белоснежные кудри, тянет Чона назад, ближе к себе, заставляя снова подняться на руки и вжимаясь сухими горячими губами в незащищенную, покрытую испариной шею. — Я спрашиваю, Чонгук. Сколько? Ответом ему служит грудное, надрывное урчание, на которое Тэхен, взрыкнув, реагирует моментально. Отводит бедра назад под тихий стон и смачно толкается снова, до влажного шлепка яиц о пунцовые ягодицы и хриплого чонова вскрика. Чонгука хватает лишь на чертовы стоны, вскрики и надрывные неразборчивые мольбы, когда господин Ким возобновляет движения, намотав кудри на кулак и впившись свободной рукой в разукрашенное следами его ладони бедро, грубо размашисто вбиваясь в дрожащее напряженное тело. — Что, киска все еще хочет свои семь миллионов, не так ли? Или все же хочет перестать вести себя, как жадная сучка и согласиться работать по контракту? — Тэхен рокочет хрипло, слизывает соль с верхней губы и рычит, тяжело глядя на напряженную спину, вколачиваясь в узкую, сжимающуюся дырку. Чонгук его, кажется, не слышит, полностью растворившись в ощущениях и собственных громких бесстыдных реакциях, сходя с ума от каждого плотного резкого толчка. Он снова блядски опасно близко, снова заполошно шепчет что-то неясное, из последних сил двигая бедрами назад, ударяясь мягкими ягодицами о чужой колючий пах. Тэхен издает низкий раскатистый рык, буквально натягивая Чонгука на себя сжимая челюсть. Чон сжимает его внутри туго и плотно, стенки влагалища, ребристые, бархатные, скользят вокруг пульсирующего члена так сладко и мягко. Ни в ком еще не было так сводяще с ума хорошо. Ни в ком. Тэхену есть, с чем сравнить. И все омеги меркнут перед его несравненной Мадонной. Святое благородие, которое разбито стонет на его члене, умоляя о большем, скуляще прося позволить кончить. Ким сам на пределе. Глаза застилает пеленой, он дышит только густым приторным омежьим феромоном, по венам самой яркой дозой чужие сорванные стоны. Настоящий мед, самая невероятная сладость. Тэхен низко стонет, сжимает зубы и скалится, чувствуя, как рвано и быстро сокращается чужое влагалище, сжимая его внутри до сладкой боли. Чонгук хрипит, скулит и почти рыдает, крича сорванным голосом и буквально не чувствует чертовых бедер, сжимая простыни в пальцах до сводящей руки судороги, когда: — Сколько, Чонгук? Иначе я снова остановлюсь, — врет, как же врет. Продолжает вбиваться с бешеным азартом, крепче сжимая волосы в руке. — Три! Три, блять! Ладно! — Чон отчаянно задушенно вскрикивает, когда его одним рывком укладывают на мокрые простыни, утягивая за бедра на самый край и приподнимают, довольно и сыто скалясь, совершенно невменяемо смотря на его потное разнеженное тело и жестко вбиваясь, почти не покидая разрумяненную горящую мягкость. Плевать на гребанные четыре миллиона сверху, плевать на все деньги, что он так отчаянно требовал у Кима сверху условленной суммы. Плевать на все. Лишь бы альфа позволил кончить. Тэхен наклоняется, жадно впиваясь в припухшие искусанные губы, вылизывает его рот остервенело и порыкивает от впившихся в шею коротких ногтей, накрывая двумя пальцами потемневший припухший клитор, двигая ими грубо и до пробивающего наслаждения правильно. У Чонгука темнеет в глазах и жжет в груди, он натурально задыхается, сжимаясь на члене и безостановочно скуля. Поднимает на Кима замыленный бессознательный взгляд. И стонетстонетстонет. Кусает губы и всхлипывает, подмахивая бедрами, дыша часто и коротко, чувствуя накрывающий волной уже почти болезненный и сводящий с ума оргазм. И ждет. Одного ждет. Как послушная маленькая омега. И получает. — Умница. Можно. Чонгуку требуется всего пара движений мозолистых пальцев и грубый плотный толчок, чтобы его выгнуло над простынями. Розовые полные губы раскрываются в громком вскрике, переходящем в самый сладкий стон из возможных, напрягшиеся мышцы живота скручивает, влагалище сокращается ритмично и расслабляется разом, выталкивая, кажется, слишком много влаги. Чонгук трясется и всхлипывает звучно, чувствуя горячее вниз по бедрам на постель, брызнувшее так щедро, что несколько особо крупных капель теперь сползают вниз по твердому напряженному альфьему прессу, теряясь на блестящем от слоя омежьих выделений лобке. Тэхен стонет низко и чересчур сыто от этого вида, выходит из плотно пульсирующего горячего входа, осторожно укладывая разомлевшего и обессиленного Чона на мокрые простыни, и впивается пальцами в румяную коленку. Альфа рычит сквозь сомкнутые зубы, отбрасывает одним движением головы выбившиеся из укладки пряди со лба и грубо смыкает узловатые пальцы на своем члене, доводя себя в пару движений и кончая на поджавшийся чонов живот с глухим животным рыком. Густое семя растекается по часто вздымающимся груди и прессу, пачкая даже ровные линии ключиц. В комнате повисает абсолютная тишина, прерываемая их слитным тяжелым дыханием. Чонгук гулко сглатывает, всхлипывает тихо, и с трудом разлепляет мокрые от слез глаза, влажно и так преданно смотря на Тэхена снизу вверх, что у Кима с новой силой внутри разгорается животное дикое, желающее Чона брать до самого рассвета, до сорванного голоса и последних сил. Но вместо этого господин Ким заправляет все еще слегка твердый член в темное белье, застегивает ширинку, совершенно не смущаясь откровенных пятен ароматной мутной смазки на своем лобке и животе, заправляя полы рубашки в черные брюки и затягивая ремень под внимательным хищным взглядом черных сверкающих глаз. А затем он достает из кармана черную кредитную карточку, с сытой ухмылкой наклоняясь ближе к замершему на вдохе Чонгуку. Альфа касается краем кредитки пухлой нижней губы омеги, ведет вниз, скользя по беззащитно открытому горлу, скользит между ключиц по груди. Мажет по подтянутому животу и напрягшимся мышцам пресса, наконец, достигая липкого от смазки гладкого лобка. И легко похлопывает карточкой прямо над припухшей обласканной и зарумянившейся плотью, вызывая этим откровенным и похабным действием чужой высокий скулеж. — Так и быть, детка. Семь миллионов твои. Уговорил. И улыбается, гад. Так довольно и широко, наклоняясь, ласково обводя языком чужие приоткрытые губы, сладко тягуче целуя обалдевшего омегу. Целует долго, жадно, не может насытиться. Не может оставить. Отстраняется нехотя, прихватывая напоследок припухшую нижнюю губу клыками, ухмыляясь. Чонгук хмурится, скалит клыки и тихо рычит, когда Ким, отстранившись, на прощание чмокнув омегу во влажный висок, покидает комнату, неопределенно махнув рукой. На выходе мужчина останавливается, смотрит на Чонгука неожиданно голодно и, сверкнув алым в глазах, тихо произносит: — Я заеду за тобой в пятницу. Будь готов к восьми. Отказы я не принимаю, Чонгук. Дверь за ним закрывается едва слышно, оставляя притихшего омегу совершенно одного. Спустя минуту с приходом осознания на губы лезет совершенно глупая разнеженная улыбка. Чон облизывается сыто и тянется на простынях лениво, мягко смеясь и широко улыбаясь, скалясь и ведя двумя пальцами до все еще пульсирующей залюбленной румяной плоти, ласково проходясь по припухшим половым губам кончиками пальцев. Спустя еще минуту где-то у края кровати звонко пиликает его мобильник, оповещая о новом поступлении на счет. Чонгук перекатывается на живот, притягивая свои брюки ближе к себе, доставая из кармана телефон и открывая приложение банка. На странице зачислений в самом верху висит новое уведомление. Чонгук издает до боли разнеженное омежье урчание, видя входящий перевод от господина Кима. Девять миллионов долларов. И короткое сообщение вдогонку: «Порадуй себя какой-нибудь безделушкой на остаток, киска». Чон счастливо улыбается.