Усилие

      Сон. Такой тягучий и липкий, наполненный духом переживания и смятения. Тот самый сон, проснувшись после котрого сначала чувствуешь нахлынувшее в миг облегчение, после — лёгкую эйфорию, за которой ровным строем идут усталость и полное осознание того, что сегодня ты ничерта не выспался. Сон, который будет преследовать своими рваными частями весь оставшийся день, заставляя, нервно передергивая плечами, сбрасывать с тела волну мурашек.        Имеено из такого сна его вырывает пронзительный, до звона в ушах оглушительный звук гонга, разносящийся по территории Облачных Глубин ровно в назначенное время. Секунда в секунду. Ровно в пять утра.        Глаза с трудом и явной неохотой встречать новый день открываются, веки несколько раз трепыхаются туда-обратно, смаргивая сонную пелену, чтобы позволить светло-желтым радужкам наконец лицезреть заученный до мельчайших деталей потолок. Светлые, пронизанные узором годичных колец бруски лиственницы покрыты лучшим лаком, который только можно найти в цзянху. Перед глазами их штук пять от силы, но он давно выучил, что всего их сорок восемь. Ни одним больше, ни одним меньше. Кажется, он слишком часто смотрел в потолок.        — Мх... — коротко стонет он, откидывая голову в сторону какого-то черта не прикритого ничем окна. Солнце, только-только восходящее из-за горизонта светило слишком ярко. По хорошему, ему уже как минут пять назад надо было встать.        Он ведёт затёкшей рукой по постели, чувствуя, как резкой болью надрывается одна из мышц — с недавних пор и эта полная благонравия поза, и эта жёсткая кровать, в которой он провел всю свою не долгую жизнь, казались ему совершенно неудобными, чужими, не подходящими для его будто ломающегося изнутри тела.       Он должен встать. Одеться. Умыться. Причесаться. Позавтракать. Отправиться выполнять обязанности, предписанные Второму Нефриту клана Лань, котрые кроме него, конечно же, никто выполнить не сможет. Вернуться в цзинши. Поужинать. Омыть тело. Лечь спать. Ровно в девять часов вечера. Ни секундой позже. Снова. А потом ещё раз. И ещё раз. День за днём. Невыносимо. Выше... Могло быть выше его сил, если бы не распирающее изнутри чувство ответственности и долга перед братом. Не хочется подводить Сичэня, он — всё что у него осталось. Дядя тоже остался, но это было совсем другое. Сейчас он не вызывал в нём ничего, кроме стойкого чувства усталости и лёгкого разочарования, в целом, как и многие другие люди и вещи.        Встать всё-таки приходиться. Откинуть одеяло. Сесть. Выпрямить спину — тяжелее чем кажется на первый взгляд, потому что ощущение пятитонного булыжника на плечах не покидает его ни при каких обстоятельствах.        Вот он, следующий этап. За потолком и открытым окном всегда следует пол. Веки блуждают туда-сюда пока он собирается с силами, чтобы наконец встать на ноги. Кажется, сегодня придётся пропустить завтрак.       С каждым днём лишь тяжелее. Почему люди так упрямо пытаются доказать друг другу, что время лечит? По своему опыту он может сказать что время — беспощадная сука. Именно «сука». Потому что даже помня про запрет на сквернословие он, при всём желании, не сможет подобрать более приличного слова. Оно здесь просто не подойдёт.        Время медленно убивает его, погружает в пучину отчаяния, одиночества, безысходности и обиды. Потому что мало кто сможет разделить его чувства. Почти никто не сможет понять. И абсолютно точно — никто не захочет этого делать. Никто не станет даже слушать его «против». Потому что люди празднуют. Потому что люди аплодируют во имя победителей на площадях. Поднимают бокалы за истребление великого зла. Говорят все эти ядовитые, абсолютно лишённые всякой правдивой ноты вещи. Они делают всё это, в то время как он держит траур, в то время как он убит своим горем и потерей, в то время как он, кажется, потерял всякое желание бороться с выгрызающей его мозг тоской.       —Вставай. Вставай, — говорит он сам себе. Лишь считанные люди, на которых хватит и двух пальцев его руки, смогли бы услышать дрожь в его голосе.       И он встаёт.       Самая сложная часть позади.       Он бездумно натягивает на себя одежду по всем канонам ордена Гусу Лань — скорее мысленно, чем физически морщась от боли в затёкших мышцах. После обдаёт лицо холодной водой, вычесывает идеальный шёлк волос явно видавшим виды гребнем — он тайком забрал его из дома матери и на новый не согласится даже если кто-то будет угрожать оставить его без волос вовсе. Затянуть волосы в привычную причёску, игнорируя покалывания в истерзаных струнами гуциня пальцах. Всё как всегда. День за днём.        Глаза у его отражения в зеркале странно, но так привычно краснеют, наполняются влагой, которая совсем скоро начинает литься по лицу, задевая плотно сомкнутые губы. Это выражение лица он никогда и никому не покажет. Потому что не комфортно. Потому что стыдно. Потому что сейчас он кажется самому себе жалким. Потому что для него это выражение значит «как ты можешь помочь кому-то, если ты не можешь помочь самому себе?».        И это будет правдой. Потому что сейчас всё для него будет казаться правдой.        — Вэй Ин... — чуть слышно шепчет он в тишине цзинши, — Я хотел исцелить твоё тело и душу. Хотел усмирить накрывшее тебя смятение, но только посмотри сейчас на меня, я не в состоянии даже взять под контроль своё собственное тело.        Это, вероятно, было самое длинное предложение, которое он когда-либо сам от себя слышал. В коем-то роде это было даже смешно. Усянь точно не упустил бы возможности бросить ему какую-нибудь шпильку по этому поводу. Лет пять назад. Или шесть. А может быть и все семь. Годы после обучения летели так быстро, а события их были столь красочны и часто трагичны, что он, право слово, иногда теряет счёт времени.        Вдох. Выдох.        Вдох. Выдох.        Вдох.        Он выделяет себе пять минут на то, чтобы успокоиться, утереть слезы и собрать остатки своих оставшихся в давнем сне сил. Позволяет себе ещё десять минут на бесцельную ходьбу по дому и перекладывание отдельных книг из одной полки на другую. И ещё пять минут на то, чтобы стоя у самых дверей заставить себя их открыть.        Выдох.        Утро встречает его холодным воздухом и обыкновенно тусклым небом, он же отвечает ему привычно бесстрастным лицом и прямым взглядом.        Выходя за пределы цзынши Лань Ванцзи перестаёт отличаться от себя из любого другого дня. Оставляет в доме своё горе, нежелание просыпаться и, кажется, навсегда потускневшие, лишённые блеска жизни глаза.        Потому что его проблемы — они только его. И как показывает горький опыт, жизнь не заканчивается после очередной полосы неудач. Она продолжает свой неумолимый ход несмотря на его желание остановиться здесь и сейчас, навсегда остаться лежать в жёсткой постели, не высовывая носа дальше собственного одеяла.        Потому что его боль — она только его. Потому что его память — она тоже только для него. Потому что если хоть один лишний человек распознает в его взгляде ноту отчаяния и так небрежно, пусть и искренне, спросит о его самочувствии — он сломается. Согнется под напором снежной лавины, сдерживаемой лишь слабым барьером под названием «надежда». И пока эта самая призрачная надежда теплиться в его сердце — он не перестанет с титаническим усилием заставлять себя снова и снова проживать эти одинаковые в своём разнообразии дни.